ИНВАЛИДНЫЙ ГОРОДОК

 

Путь от Мальдяка не был таким спешным, как от Магадана до прииска. Лежачих больных расположили на матрацах и укрыли одеялами, остальных устроили в кузовах впритык. В дороге делали остановки в шести или семи пунктах вдоль трассы, где выгрузили наиболее тяжелых больных и трех умерших. В этих пунктах нас кормили горячим приварком.

На мой вопрос, куда нас везут, начальник конвоя, внешне казавшийся незлым человеком, недолго думая, с усмешкой сказал: «На свалку». И это похоже было на правду.

На пятый или шестой день доставили нас в инвалидный городок, Промкомбинат, что в двадцати трех километрах от Магадана. Многих из нас, «счастливчиков», пришлось с машины снимать, поскольку самостоятельно передвигаться не могли.

Огромный лагерь со множеством жилых бараков и цехов промзоны действительно напоминал городок. Большая часть его — больница со множеством спецстационаров и служб, она также отгорожена была колючей проволокой. Весь медицинский персонал больницы, за исключением 3—4 врачей, состоял из зэков. В результате сносного питания и внимательного ухода смертность была незначительная.

Что жилая, что производственная зона угнетали пустотой: впечатление было такое, будто все вымерли. Только под вечер начиналось движение в жилой зоне. Возвращались люди с работы, закруглялся десятичасовой рабочий день в цехах (инвалидам рабочий день на час покороче, чем зимой на приисках). После ужина вновь затишье, почти никого не видно.

 

В дороге кровоточащие пятки донимали меня болью до крика. По прибытии на 23-й километр я не мог без помощи слезть с машины. После сортировки, произведенной врачами и работниками УРЧ (учетно-распределительная часть), кое-как дополз до больницы. В хирургическом отделении я сразу предстал перед Дорофеем Васильевичем Ющишиным, на вид хмурым, но с затаенной в глазах улыбкой, в недавнем прошлом полковым врачом, твердо верящим лишь в хирургическое лечение. Остальные виды медицины считал «химией».

Пожилого возраста, жесткий, на первый взгляд, грубоватый, на лице глубокие морщины, самоуверенная решительность, исключающая возражения, все это создавало впечатление несимпатичного человека — «сухаря».

Осмотрев мои гноящиеся пятки, он покачал седеющими кудрями (в качестве исключения ему разрешалось носить «чупрыну»), а затем стал интересоваться, откуда и кто я. Услышав, что из Мальдяка, слегка матюкнулся. Пришлось рассказать о себе подробнее.

Я не предполагал, что он заключенный, и меня удивляла его фамильярность.

— Ладно, терпи,— заявил он и велел выкупать меня до «блеска».

На следующий день меня показали на консилиуме с участием главного врача и терапевта вольнонаемных. Я сразу заметил их общение на равных с Дорофеем Васильевичем.

Скрипя зубами, пришлось стерпеть болезненный осмотр. Подчас глаза на лоб лезли, но показать слабость перед Ющишиным я считал позором. Терпел еще и потому, что страшно боялся ампутации, о которой речь заходила во время консилиума. Правда, лично Ющишин считал такое мнение несерьезным и подтвердил это нецензурной руганью без четкой адресовки.

Истинно адское терпение требовалось, когда он лично беспощадно «подчищал» раны. Две недели скребли мои злосчастные ноги, по два раза в день меняли повязки, пичкали рыбьим жиром, брусникой и другими витаминами. Я все терпел стоически, и за это вознагражден был сообщением Дорофея Васильевича: «Скажи Ющишину спасибо. Дураков не слушай, еще будешь гопака плясать».

Улеглась температура, стал спать спокойнее, поправляться. В один из вечеров увидел, что невдалеке от моей койки играют в шахматы по-настоящему, на доске. На другой день по моей просьбе подсел партнер. За игрой

 

застал нас Дорофей Васильевич и также предложил сыграть с ним.

Играл он здорово, и меня угнетала мысль, что мои проигрыши он может расценить как игру в поддавки. А играл я честно, как мог. Мой рассказ о том, как состязался с Лешей Лавровым в Соль-Илецке без фигур и доски, удивил его. Сначала он не верил, даже посмеивался. Пришлось провести сеанс игры в стиле «невидимки»

Постепенно все чаще я стал выигрывать. Это злило его, но ненадолго. Несмотря на разницу в годах, мы по-настоящему сдружились.

Здоровье мое быстро пошло на поправку: я научился ходить, наступая на всю ступню, сначала на одну, затем на обе ноги, но с палочкой. Приближалась выписка из больницы, и моя дальнейшая судьба зависела от того, в какую группу попадешь: в инвалидную либо в рабочую, И если в последнюю» то палочку заберут, можешь передвигаться или нет — неважно.

Жизнь в лагере осложнилась ожиданием высокой комиссии из Магадана. В преддверии ее приезда началась чистка больницы — выписки всех ходячих. Дорофея Васильевича уважали, полагаю, все без исключения. Вольнонаемные и даже вохровские начальники других врачей не признавали.

Не без его участия определили меня в инвалиды на «легкий труд», не связанный с ходьбой. По его же рекомендации направили на больничную кухню подсобным рабочим. Главный повар Витольд Краузе, огромного роста латыш, трудяга из трудяг, кудесник кулинарного искусства, не терпел «филонов» и длинных перекуров, работать с ним было нелегко. Кристально честный Витольд ни разу не повышал голоса, но его укоризненный взгляд воспринимался как худшее наказание.

Мои старания и аккуратность он оценил по достоинству и скоро стал передавать секреты поварской профессии. На кухне я скоро поправился и все реже хватался за свою палочку-выручалочку, хотя ноги все еще побаливали, особенно при перемене погоды. Но недолго продолжалась моя сносная жизнь.

Старший нарядчик Рудый давно точил зуб на Краузе категорически отказавшегося признать неограниченно власть лагерных «придурков». Не мог Рудый забыть, как однажды Краузе выставил из кухни «дневального» старшего нарядчика, присланного с котелками за обедом повкуснее.

 

Справедливости ради надо заметить, что начальник лагеря-комбината Бондарев не жаловал блатарей и кроме как в ШИЗО не давал им разгуляться. Жулик из Ростова-на-Дону Рудый, к сожалению, был исключением, Бондарев очень редко пресекал действия и произвол лагерного царька.

Лето было на исходе. Рудый решил взять реванш у Краузе. А, как давно известно, когда паны дерутся, у холопов чубы трещат. Мотивируя тем, что необходимо усилить участок заготовки дров, меня из кухни «выдернули», и «загремел» я в одну из лесных бригад, где ожидало меня самое страшное испытание в жизни.