КОЛЫМСКИЕ КОНТРАСТЫ

 

Для некоторых Гридасова казалась загадкой. Однако ничего загадочного в ее поведении не было. В пору эпидемии карьеризма она вполне вписывалась в колымскую действительность. Будучи неглупой женщиной, здоровая, дебелая, энергичная и властная по натуре, она, судя по рассказам, после личной неудачи на материке решила попытать женского счастья на Колыме.

Окончив специальные курсы, работала воспитателем КВЧ небольшого лагпункта в Магадане. При каких-то обстоятельствах она попала в поле зрения самого хозяина могучего Дальстроя. Заметив стрелы особого внимания, Гридасова решила не терять шанс — не упускать столь крупную фигуру. Жажда карьеры и власти застила ей глаза, и она несмотря на огромную разницу в возрасте, выскочила замуж за Никишова, чей младший сын, судя по рассказам, был старше ее.

 

Не успела миновать первая медовая неделя, как она стала начальником Магаданлага.

Лагерная масса обездоленных и отверженных людей для нее значила не более, чем пыль на дороге, по которой она мчалась в роскошном лимузине «паккард», подаренном хозяину Колымы лично Берией за перевыполнение государственного плана по добыче золота и других металлов.

Здесь, на каторжных приисках, погибли десятки тысяч безвинных людей. «Паккард» также оплачен был кровавым золотом Колымы.

Справедливости ради надо заметить, что для создания комбината Гридасова положила немало энергии, бившей у нее через край.

Умом или интуицией она принуждала себя ценить специалистов, так как без них немыслимо было сооружение и функционирование комбината 72.

Но дорвалась Гридасиха до привилегий и ослепла от самовластия. Имитируя доброжелательность, одновременно творила немало подлости, не отставая от шефа — «папочки».

В то время, как на фронте Великой Отечественной войны и в империи ГУЛАГа погибали миллионы людей, сам «сатана правил бал». Бесясь от жира и самовластия, Гридасиха пожелала заиметь роскошную дачу и угодья для охоты.

По велению влюбленного генерала, проверенного на сто рядов «большевика», депутата Верховного Совета СССР, в сказочно короткий срок воздвигли терем для царствующей на Колыме четы.

В изумительно красивом месте, где в Хасын впадает река Красавица, среди кондовых вечнозеленых сосен и елей рабами лагеря была построена чудо-дача для отдохновения колымских фараонов от великих трудов по перемалыванию десятков тысяч людских судеб.

И в то время как люди от голода, холода и неисчислимых болезней походили на скрюченные тени, хозяева ада предавались наслаждениям.

В теремочке всего было от «пуза»: вина заморские из кавказских погребов, икра всех сортов, царская форель, печень медвежья, губы и языки сохатиные, глухари и белые куропаточки; фрукты, ягоды таежные, огурцы и помидоры свежие из построенной специально невдалеке теплицы, всякие сладости, кофе, шоколад и чай, специальные настойки и лекарства для мужчин преклонного воз-

 

раста, уставших от чрезмерных перегрузок. Лекарства американские, присланные для десятков тысяч больных, но застрявшие по пути летом из бухты Амбарчик в Магадане.

Всего вдоволь было в тереме-теремочке. Иван Федорович, как тот старик, обладающий золотой рыбкой, мгновенно выполнял все прихоти своей молодухи. Ковры на стенах, медвежьи шкуры на полах, люстры хрустальные, электрокамины, сауна вся в кафеле, самые разные музыкальные инструменты (кроме рояля, который отрицательно влиял на «дона Ивана»).

Мебель вся заморская — Иван Федорович любил все дубовое. В то же время начальство колымское очень экономило на древесине, даже на горбыле, для гробов зэков. Доски отпускали лишь на бирки для захоронения. Взамен горбыля пошла в ход мешковина.

Посуда, правда, была отечественная. Гордостью хозяйки терема была хрустальная посуда, изготовленная на стекольном заводе Магаданлага личным гравером, бывшим «лесным братом» из Эстонии Тойво Ниинла.

Войдя во вкус, начальница Магаданлага добилась огромных успехов в изготовлении художественного стекла и базальтовых вещичек на своем заводе («на моем заводе» — любимое выражение Гридасовой) и устроила замечательную выставку гравированных и из цветного стекла бокалов, рюмок, стаканов, фужеров, графинов, кувшинов, сахарниц, масленок, розеток, а также и забавных фигурок, вылитых из базальта.

Рисунки признавались самые изысканные. На одно такое изделие требовалось не менее полсмены напряженного труда искусного мастера. Я, например, как ни старался, никак не мог освоить мережу рисунков: не хватало выдержки, а главное — хорошего зрения.

Правда, мастера Ниинла Гридасова окружила вниманием: чтобы не ослеп, распорядилась вдобавок к баланде выдавать ему 30 граммов рыбьего жира. Также привезли ему новые линзы для очков. По просьбе Ниинла она добилась разрешения на право переписки его с семьей, случайно уцелевшей в Эстонии. Этот мастер ей был нужен.

Однако куриной слепотой страдала большая часть лагеря, но этого Гридасиха, конечно, не замечала. За четыре года она ни разу не посетила наш лагпункт, так как ее здоровье «не позволяло» дышать барачным воздухом.

Высоко оценивая мое рацпредложение, равное изобретению, по приспособлению обрезных и отопочных кару-

 

сельных станков для выполнения особо важного заказа, Яков Яковлевич попросил Гридасову добиться сокращения срока моего заключения. Прошло более года. Я уже перестал ждать (правда, 500 рублей записали на мой счет), как вдруг меня вызвали к прибывшей на завод начальнице. В присутствии Якова Яковлевича, Ивана Ивановича и П. И. Жирова она вручила мне письмо и фотографию жены и сына и объявила разрешение на переписку-, добавив: «Ничего больше не могу» и в подтверждение, как бы извиняясь, развела руками. Письмо жены, особенно фотография, несомненно, вернули мне смысл жизни.

В 27—28 лет, если не моложе, цветущая, пышущая здоровьем, она, став начальником управления Магаданлага, находила удовлетворение в роли значительного лица, отказавшись от предназначенной природой роли женщины.

Мало того, через Никишова она командовала всей Колымой. Сопровождая его в поездках по горным управлениям, не стеснялась давать указания и другим чинам.

Однако как ни старался «дон Иван» удовлетворить все ее прихоти, сколько бы Гридасова ни упивалась властью, как бы ни тешила себя самовозвеличиванием, вся эта суета была противоестественна для женской натуры.

В минуты осознания того, какой дорогой ценой заплачено за карьеру, она садилась в машину и мчалась с бешеной скоростью, чтобы разрядиться. В такие минуты она становилась тигрицей, попавшей в железную клетку. Не дай Бог вызвать в это время ее гнев.

 

* * *

 

Рядом с нашей колонией находилась небольшая (из двух или трех бараков) женская колония, огороженная сплошным высоким забором с густой сеткой колючки. Женская зона была тайной за тридцатью замками. Кто говорил, что там рецидивистки содержатся, кто доказывал, что ЧСИР^*, но все эти сведения являлись досужим домыслом, ибо никому из нашего брата не было туда хода.

В 1944 году вдруг поступил приказ П. И. Жирову о срочном расширении женской зоны для приема попол-

 

нения. Действительно, через некоторое время привезли человек двести девчат с Западной Украины, в большинстве похожих на подростков. Всех определили на лесозаготовки. Иной раз удавалось видеть их недалеко от мужских делянок. Девчата очень дружные, красивые, аккуратные и набожные до фанатизма. Работали честно по мере своих сил, но нормы, которые и мужчинам были не под силу, девчонки выполняли лишь на 50—60 процентов, не более, и жили впроголодь. Единственным подспорьем для них стали вышивки и очень красивые побрякушки, которые они обменивали на «шматок хлиба».

Самые красивые вышивки стали украшением в тереме и в магаданской квартире А. Р. Гридасовой, большой охотницы до. красоты.

Когда закончили монтаж электролампового цеха, туда для тонких работ перевели бригаду Иванки Павлык. Иванка слыла не только пленительной красавицей, но была девушкой технически грамотной и хорошим организатором. К тому же проявляла отважную смелость, защищая свое достоинство. Чтобы не «загреметь» на лесоповал, она организовала прекрасные «вызирункй для пани начальницы».

После лесоповала в электроламповом девчата ожили и старались, чтобы, не дай Бог, не вернули их в лес.

Электроламповый цех Гридасова считала своим детищем и в каждый приезд на 72-й километр непременно заглядывала в него, хотя совершенно не терпела «горластых бандер».

Все, кроме прекрасных вышивок, злило ее при встрече с «монашками». Раздражали мелодичность украинской речи, молодость, дивная красота девчат и даже их корректность, но больше всего — как они держались — независимо, с достоинством.

В этот день Гридасова, посетив ДОК и стекольный, осталась довольной и уехала в прекрасном настроении.

Трудно было предвидеть дикий произвол, учиненный ею через полчаса в ламповом цехе.

Сопровождаемая, как всегда, большой свитой, она появилась там, когда настал час обеда и девчата, просидевшие неподвижно пять часов за сборочными столами, ринулись во двор, чтобы немного размяться. Это шумное зрелище молодости и вызвало неимоверное раздражение и гнев Гридасовой. Объяснение Иванки еще сильнее разозлило «добрейшую» пани Гридасиху, и она тут же дала команду Жирову: «Завтра всех в лес, а Павлык — на

 

этап!» Как ошпаренная, выскочила из цеха и умчалась на дачу, где уже ожидали ее сытный обед с винами любых марок.

П. И. Жирову последовал выговор за ослабление режима по содержанию «злейших врагов» народа — девчонок-«бандерок».

Вышивки и красивые художественные изделия, которые девчата делали после 10—12 часов рабочего дня в полутемных зарешеченных сырых бараках, она сохранила. Этими вышивками она даже хвалилась как своим талантом, когда вице-президент США Генри Уоллес посетил Колыму в 1944 году.

Уоллеса приняли в Магадане по всем правилам показухи, похлеще князя таврического Потемкина. Прием американской делегации был «организован поистине восхитительно» и до мелочей продуманно. В Магадане лагерные вышки на время сняли, как будто никогда и не было их. Заключенных всех заперли в бараки. Работающих на свиноферме ЧСИР (членов семей изменников Родины) на это время заменили откормленными, краснощекими сотрудниками ГУЛАГа.

В витринах магазинов появились промтовары, которые раньше завозились исключительно для привилегированных «значительных» лиц.

На прииске доходяг заменили переодетыми красноармейцами-«горняками» из вохровцев.

Гости были восхищены балетным спектаклем, в котором большинство артистов — заключенные, и талантливым исполнением классических романсов Вадимом Козиным. Тогда уже знаменитому певцу было строго наказано не распускать язык, дабы не опозорить Родину.

Уоллес нашел, что «Магадан — «место идиллическое», а о хаме и деспоте Никишове записал, что тот «весело кружился» вокруг них на даче (построенной рабами Магаданлага), где все «наслаждались прекрасным воздухом».

«Мистер Никишов, начальник Дальстроя, был только что удостоен звания Героя Социалистического Труда за свои исключительные достижения».

«Он и его жена проявляют интерес к искусству и музыке, свойственной образованным и чувствительным людям. У них отмечается также глубокое чувство гражданской ответственности».

А профессор Латтиомор, член американской делегации, также отметил, что «в Дальстрое озабочены главным

 

образом состоянием оранжерей, где выращиваются помидоры и даже дыни, чтобы у шахтеров было достаточно витаминов».

Лично я за 10 лет ни разу не видел зеленого огурца или помидора, кроме тех, что зрели зимой и летом в недоступных теплицах на «господской» даче вблизи 72-го километра, и разве что во сне.

Мы рады были зеленым листьям капусты, каждой сырой картофелине, даже кожуре, чтобы снять цинготное воспаление десен.

О низости и цинизме колымских палачей противно и больно писать. От одних воспоминаний кровь стынет.

В дни отдыха в таежной тиши старого генерала и его молодую жену никто не смел побеспокоить. Никишов любил побродить с ружьем в окрестностях дачи. В эти дни выставлялась бдительная охрана, чтобы, не дай Бог, не нарушили их покой. Кто-кто, а комиссар госбезопасности, знаток системы Никишов и начальник лагеря Гридасова хорошо знали о постоянной тотальной слежке друг за другом в системе ГУЛАГа и старались по .возможности скрыться от любопытных глаз.

По понедельникам, а если сильно болела голова,— по вторникам хозяева уезжали в столицу наместника, а вслед за ними — спецобслуга и спецохрана.

Тогда привозили бригады на уборку территории и для благоустроительных работ. Первым делом изнуренные и изголодавшиеся зэки, особенно доходяги и «доплывающие», набрасывались на помойки и мусорные ящики. Счастливчиками считались успевшие подобрать хоть мерзлую картофелину, которая казалась вкуснее давно забытых пирожных, подбирались окурки сигарет и сигар, очищались от остатков консервные банки (в основном американские).

Этого миссия Уоллеса не могла узреть, и мы не были в претензии.

Метрах в 120—150 от терема-теремочка «матери-начальницы» тайгу прорезала глубокая река Хасын. Весной берега реки кровавились от набившейся в ее воды кеты, горбуши, кижуча, неистово пробивающихся в родные воды на нерест. На перекатах и в узких местах выбившиеся из сил обалдевшие рыбины задыхались на солнцепеке, и через два-три дня приобретали приятный для медведя запашок.

Однажды, производя обход ЛЭП и линии связи, я встревожился, почему это моя лошадь заупрямилась, вся

 

взмокла, вздыбилась и ни шагу вперед. Зная характер лошади, я вернулся назад метров на сто, привязал ее к дереву, а сам пошел в разведку.

Впереди зеркалилась река, кругом была таежная тишина. Поскольку шел я против течения реки, медведь меня не почуял. И мне довелось убедиться, какой он хозяйственный рыболов.

Выбросив на берег десяток рыбин, сгрудил их в кучу, завалил хворостом и камнями и вновь принялся за улов.

Хозяин Колымы Никишов не пожелал последовать примеру хозяина тайги.

Рыбы в реках Колымы погибало во много раз больше, чем требовалось для питания населяющих нашу «чудесную планету» людей, но не было тары, хотя кругом древесины для нее было сколько угодно. Заключенному кусок рыбы попадал раз в год, и то прогнившей.

Начальству же рыбы всякой хватало, в том числе и ценных пород: царскую рыбу форель, отборных лососевых отлавливали специальные бригады из числа расконвоированных. Ловили летом и зимой.

Спецбригады собирали ягоды, ловили дичь на петли, заманивали зверя, обшивали начальников. Людей в этих бригадах было немного. Еще несколько зэков работали по специальности в качестве инженерно-технических работников. Работали они за ту же пайку, но была все-таки привилегия в их серой, мрачной жизни — работа под крышей и не столь изнурительная, как в забоях приисков, рудников или на лесоповале.

Даже тяжелая, опасная работа в шахтах считалась привилегией, поскольку там, на глубине, не терзали свирепые морозы, да и паек был чуть объемнее.

Основная масса зэков загибалась от непосильного труда, каторжных норм и штрафных санкций, от хронического недоедания и жестоких морозов. Таким образом человека доводили до состояния доходяги — последней стадии лагерной жизни. Изможденного, его переводили на голодную пайку низшей категории и подталкивали к гибели — обратного хода уже не было.

Сталин прекрасно знал о критике Марксом рабского труда и, одобряя лагерную систему не только в политическом смысле, но и в экономическом, решил преодолеть неблагоприятный прогноз принудительного труда, сиречь рабского. Он решил убить двух зайцев.

В отличие от всех, ранее известных в истории человечества форм рабства, когда рабам создавали надлежа-

 

щие условия, чтобы они могли работать, сталинская система применила никем не испытанный способ: питание зэка поставить в зависимость от выработки. В результате люди гибли миллионами.

По данным Роберта Конквеста, приводимым в книге «Большой террор», с 1937 по 1941-и год Дальстрою доставлено было 2,5 миллиона заключенных, из них погибло, как минимум, миллион.

Причастными к гибели этого миллиона наряду с садистом Гараниным я считаю наместника Колымы Ивана Никишова.

В первый год войны режим стал еще жестче в связи с указаниями об усилении классовой бдительности.

Опричники сталинского фаворита № 1 Берии разжигали ненависть и террор, поощряли доносительство, хотя за все годы заключения в Соль-Илецке и на Колыме и за период следствия среди осужденных я крайне редко встречал врагов советского народа и партии.

Напротив, за эти годы я встретил немало интересных, добропорядочных людей, за что всей душой благодарен судьбе.

Абсолютно уверен в том, что 99,9 процента из них не были «врагами народа». За 10 лет заключения и пять лет бессрочной ссылки я встретил всего лишь двух истинных троцкистов, да и те соглашались, что в конечном итоге получилось по горькой украинской поговорке: «Паны дерутся — у холопов чубы трещат».

А чаще всего встречал настоящих, идейно убежденных ленинцев.

Фамилии и имена многих из повстречавшихся мне за эти годы людей помнить буду до конца жизни. В условиях нарастающего страха очень трудно было определить, кто есть кто и где подстерегает подлость. Но мне везло на настоящих друзей, за исключением одного случая.

Получив первое письмо жены, в котором она просила меня обратиться лично к «товарищу» Сталину (она не знала, сколько раз я обращался), я поделился со своими друзьями и попросил прослушать текст моего письма.

Саша Евтихьев сразу забраковал мою жалобу: «Зря пишешь... Не дай Бог, дойдет до Берии, упекут на новый срок».

Абсолютному большинству узников, разумеется, не до политики было, главная забота была, как бы не превратиться в доходягу или «не окочуриться» в повседневной борьбе за выживание.

 

Истинным ангелом-спасителем для меня была честнейшая и мужественная Наталья Шаврова. Да и не только для меня одного. Она, выражаясь словами Сент-Экзюпери, умела видеть людей сердцем. Честно выполняя клятву Гиппократа, она в то же время была мужественной женщиной, не поддавалась запугиванию. Такой была Наталья свет Шаврова. Среди трусливых и продажных «лепил» она, несомненно, выделялась своим благородством.

Другого характера были Бондарев и Жиров. Нельзя забывать, что Бондарев спас меня от ужасной смерти в шурфе и затеянного надо мной суда за «побег». Но тот же Бондарев, направив инвалидов на «Большевик», «забыл» о своем обещании вывезти их назад из Чай-Урьинской долины смерти.

Много хорошего, по-человечески доброго сделал П. И. Жиров, и не только для меня одного. Он, казалось, неплохо разбирался в людях и ценил их деловитость, честность и порядочность. Однако и ему ничего не стоило одним махом перечеркнуть все доброе.

Получив от «стукача» донос о якобы готовящемся мной побеге, он, вопреки здравому смыслу, поскольку мне до конца девятилетнего срока оставалось уже менее года, немедленно отнял мой пропуск и на всякий случай запрятал меня в «ящик» — изолятор.

Только по приезде заместителя начальника СМЕРШа подполковника Развина, который, к его чести, выяснил, что это была глупая клевета, меня освободили из изолятора и прекратили дело.

На очной ставке прижатый мною неопровержимыми фактами «друг» Владислав Оскарович К-ский признал, что ему «показалось», будто я собираюсь в побег с женщиной из числа вольнонаемных сотрудниц комбината.

Добровольный стукач К-ский никогда не был мне симпатичен. Его постоянно бегающий взгляд и подхалимские комплименты не располагали к доверию, и не зря я долго сопротивлялся направлению его в бригаду электриков, и все же старший нарядчик втиснул его в нашу бригаду.

Я, разумеется, не полагал, что он кипел черной завистью, а тем более ревностью, и не ожидал подлости.

Однако Жиров даже после освобождения меня из изолятора на всякий случай «забыл» возобновить мой пропуск, и вновь я оказался подконвойным.

Однако ни Бондарев, ни Жиров не в какое сравнение не шли с дорвавшимися до власти начальниками лаг-

 

пунктов, начальниками режима, командирами отрядов ВОХРа, начальниками конвоя, а равно всякими инспекторами, операми, надзирателями, «воспитателями», очень часто дружными с «честными» ворами или ссученными блатарями. А этих неграмотных и алчных нелюдей было явное большинство.

От этой камарильи спасло одно: общение с прекрасными людьми из нашего «контингента-58», в большинстве своем обладавшими здравым смыслом и высокой нравственностью.

К всеобщей радости, окончилась Великая Отечественная война — от сердца отлегли тревога и боль.

Победа над фашизмом во многих политзаключенных вселила полную оптимизма надежду, что вот-вот жизнь коренным образом изменится к лучшему. Ведь не может так долго длиться беспросветная ночь. Сразу же после Победы усиленно, непрерывно рождались высказывания о скорой амнистии и ослаблении режима. К великому сожалению, это лишь казалось. Как говорится — голодной курице снится корм.

С наступлением навигации потоком приплывали многотысячные этапы. По Колымскому тракту вновь непрерывно мчались колонна за колонной обездоленных «изменников Родины». Потребовалось еще больше золота, и для его добычи — новые жертвы.

Мне оставалось еще два года неволи. Дозволенная мне переписка с семьей (раз в 3—4 месяца) укрепила меня в надежде повидать своих любимых и воскресила цель жизни.