В Добровольческой армии

Итак, в день Богоявления, 6 января (тогда нового стиля еще не было) 1918 года, мы трое стояли на новочеркасской выбитой, грязной и многолюдной платформе. Многолюдство это было неудивительно. Не-

 

сколько дней назад здесь проходили поезда на север и на юг. Теперь поезда не шли ни туда ни сюда. Застрявшие пассажиры сидели на чемоданах, топтались по перрону, собирая слухи и безнадежно ожидая какого-нибудь поезда.

У двери в здание вокзала стоял казак. Он ощупал нас каждого в отдельности с ног до головы злым взглядом. Перхуров спросил, как пройти на Барочную улицу. Казак сделал вид, что не слышит, и повернулся спиной. Настроение у нас портилось. Обратились к другому казаку, постарше. Он охотно нам рассказал, где Барочная улица. Она оказалась недалеко.

— Вы добровольцы? — вполголоса спросил доброжелательный казак.

— Да, — так же тихо ответил Перхуров.

— Что ж, Бог вам в помощь! — сочувственно сказал казак. — Но вот мало вас прибывает. Раньше больше ехало. Поди, дорога закрыта?

— Пробираться трудновато... — подтвердили мы.

— А тот что злой такой? — кивнул Перхуров в сторону первого казака, сорвавшегося с места и торопливо зашагавшего в глубь зала.

— Из фронтовиков он. Два дня как вернулся. В станицу не едет. Волком смотрит. Всех готов съесть. По дороге, должно, агитаторы всякое ему набили в уши. Вот и думает, как здесь все на свой лад поставить. Да, приехали всякие, и такие тоже!

— А много? — спросил Троцкий.

— Э, хватит! — махнул рукой казак.

Мы вышли из вокзала. Шли недолго. Вспоминается собор на взгорье и памятник атаману Платову. Больше ничего не сохранилось в памяти от Новочеркасска.

Свернули налево. Оказалась Барочная. Вот и наш номер дома (кажется, 15). Двухэтажный каменный дом типа начальной школы или богадельни. Мы вошли внутрь. При входе, за столиком, сидел дежурный с корниловскими черно-красными отличиями. Представились. Он посмотрел наши документы, записал что-то и направил нас наверх. В большой комнате наверху стояли рядами застланные кровати, между ними столики. Кроватей было много — десятка два, а в комнате ни души. Приведший нас корниловец откозырял, предложил устраиваться пока и отдыхать. Но не успели мы снять шинели, как поднялась тревога. Внизу и наверху забегали, засуетились, где-то защелкали затворы, застучали приклады. Мы поскорее подпоясались. А где же винтовки? Они беспорядочно громоздились в углу. А патроны? Вероятно, получим внизу. Спустились по лестнице. Где мы взяли патроны, не помню. Знаю только, что винтовку я зарядил. И в карманах у меня были обоймы.

— В чем дело? — спросил полковник Перхуров у дежурного.

— Да фронтовики бунтуют. Требуют удаления добровольческих частей из Донской области. А наказный атаман с ними не соглашается. У нас часты тревоги, но до перестрелки ни разу не доходило. Вероятно, и теперь постоим, постоим и разойдемся.

 

Мы стояли с винтовками в ожидании команд. Их не было. Время тянулось томительно медленно. Наконец кто-то вошел и сказал: «Отбой!» Мы ушли к себе наверх, разрядили винтовки, поставили их у изголовий, легли и быстро уснули.

Разбудили нас на обед. В столовой было несколько столов, но накрыто только два. Обедать собралось человек двадцать. Всё молодежь. Среди них мои полковники выглядели стариками, да и я сам немолодым.

Обед проходил с шутками, с рассказами, как пробирались «через фронт». Здесь мы узнали, что на днях переедем в Ростов и будем «на своей территории». Как странно все это было слушать! Просто не верилось, что это не сон, а действительность!

Здесь впервые я услышал о Чернецове. Его отряд состоял из добровольцев — казаков и «приезжих». Молодежь рассказывала о действиях Чернецова всякие чудеса. Все хотели идти к нему.

Мы собрались посмотреть город, но дежурный нам отсоветовал. Всякое может случиться — лучше здесь сидеть. Так прошли вечер и ночь. Утром я пошел на вокзал посмотреть, что там делается. На вокзале, как сонные мухи, по-прежнему слонялись застрявшие пассажиры. Туда-сюда ходили чубатые казаки. Казалось, они не знали, куда себя деть. Я перешел пути, прошел по лугу к ручью или речушке, разделся, вымылся и вернулся на Барочную. Там все сидели и в безделье скучали.

Сколько дней мы здесь томились, не помню. Неожиданно пришел какой-то полковник и объявил: все добровольцы сегодня же должны оставить Новочеркасск и переехать в Ростов. Предложил немедленно отправиться на вокзал, где нас ожидал поезд. Мы подхватили мешки, нашли «добровольческий» поезд, погрузились и поехали.

Перед отъездом я увидел на перроне не то гимназиста, не то кадета, перекрещенного пулеметными лентами, важно курившего трубку и ежесекундно сплевывавшего. Видно, еще не привык, бедняга, к трубке, а для фасону она была необходима. Мне сказали, что это чер-нецовец, только один. Их отряд сдерживал тогда напор большевиков от Воронежа. Другой отряд — «настоящей Добровольческой армии» — под командой полковника Кутепова дрался с большевиками под Таганрогом. Вот пока и все «антибольшевицкие силы». Конечно, может, уже были и другие добровольческие и казачьи части, но я пишу то, что мне тогда в поезде говорили.

Приехали в Ростов. Бросилось в глаза, что на вокзале пусто, но на Садовой (главной улице) полно гуляющих, большинство из которых офицеры. Все с погонами на хорошо пригнанных шинелях и с кокардами Императорской армии на фуражках. Они гуляли в одиночку, группами, с дамами и без дам. Шутки, смех, остроты сыпались со всех сторон. Здесь не было ни тревоги, ни озабоченности. Конечно, гуляли

 

и штатские, но их было много меньше. Кругом, куда ни глянешь, военные и военные. В отличие от Новочеркасска казаков здесь совсем не было. Магазины открыты, в них много товаров, и, кажется, неплохо торговали. Когда мы шли по Садовой, был день, но вход в кинематограф сиял светом многочисленных лампочек. В нем шла картина «Камин погас». Когда в 1916 году я приезжал с фронта в отпуск, у нас в городе шла эта картина.

— Неужели все это штабная знать Добровольческой армии? — буркнул Перхуров.

— Вряд ли. Их слишком много. Тут, наверно, еще не пристроившиеся маменькины сынки, а может быть, переменившие шкуру наши доблестные земгусары, — процедил сквозь зубы полковник Троцкий.

Штаб Добровольческой армии находился в большом особняке местного богача Парамонова. Подходя к штабу, я невольно вспомнил книжки «Донской Речи», что на средства Парамонова издавали модные тогда писатели: Леонид Андреев, Серафимович, Телешов и др. Книжки «Донской Речи» были маленькие, с одним-двумя рассказами. Печатались на простой бумаге. Стоили дешево — несколько копеек. Я их покупал на те гроши, что выпрашивал у матери вместо завтрака в школу, и с жадностью прочитывал по нескольку раз. Все рассказы, конечно, были революционные, и в свои 15—16 лет я был так ими увлечен, что одно время чуть не стал революционером.

На тротуаре, перед входом в штаб армии, стояли парные часовые — юные корниловцы.

Мы были затрепанны и, конечно, без погон. Часовые недоброжелательно посмотрели на нас и отвернулись. В штабе я быстро получил назначение в 1-ю офицерскую добровольческую батарею. Полковник Перхуров и полковник Троцкий были зачислены в резерв генералов и штаб-офицеров армии и направлены в общежитие, которое находилось на Садовой, у собора, в здании Государственного банка. Расставаясь, мы условились не терять связи. Я же, если будет возможно, должен зайти к ним в общежитие.

Батарея, в которую я попал, находилась на краю города, в «красных казармах». Явился к командиру батареи. Представился, сдал предписание, познакомился. Командир проводил меня в помещение батареи. У внутренней стены длинной комнаты стояли железные койки. Я получил постельное белье, одеяло и обосновался на свободной угловой койке. Присел на табуретку и огляделся. В комнате далеко не все кровати были заняты. Для батарейного расчета людей было мало. Кадровых офицеров не видать. Всё молодежь.

Скоро я узнал, что здесь почти все — москвичи, дравшиеся с большевиками во время октябрьского восстания. Когда по инициативе патриарха Тихона борьба с красными прекратилась, и те заняли Кремль, белые разошлись по домам. Скоро пошли слухи, что генералы Алексеев и Корнилов формируют на Дону Добровольческую армию. Эти все в одиночку добровольно приехали сюда. В Москве им оста

 

ваться было нельзя. Большевики начали вылавливать всех, кто был против них во время восстания. Узнал я и то, что батарея далеко не сформирована. Орудия есть, но лошадей нет. Да и людей маловато.

Пришел офицер постарше. Дал мне винтовку и два подсумка с патронами. Посоветовал винтовку почистить. Я занялся ею, а со всех сторон меня закидывали вопросами о Москве, о порядках, заведенных большевиками, о продовольствии, топливе; спросили, почему приток добровольцев прекратился. Были возмущены, когда узнали, что поезда дальше Сулина не ходят.

— Ну, мы им покажем! — с жаром говорили юные добровольцы.

Утром следующего дня я получил у командира батареи увольнительную записку с предупреждением, что я могу отлучиться только после обеда. За разговорами с сослуживцами время до полудня прошло незаметно. После сытного обеда я пошел разыскивать своих полковников. Общежитие нашел быстро. Злой привратник впустил меня после долгих препирательств и указал комнату, где поселились мои спутники.

Перхуров и Троцкий сидели в широких кожаных креслах и разговаривали с каким-то полным купцом. Купец был в широкой меховой шубе и едва помещался в кресле. Полковник Перхуров представил меня купцу. Он пожал мне руку, и я отошел в сторону. Прислушавшись к разговору, я скоро понял, что сидит в шубе не купец, а генерал, и генерал известный. Гость пробыл сравнительно недолго. Когда он встал, пожал всем руки и надел меховую шапку, он еще больше стал похож на крупного купца-лабазника. Когда за гостем закрылась дверь, я спросил, кто это был. «Генерал Деникин», — ответил Перхуров.

В батарею вернулся я засветло. Прилег на кровать, не зная, что делать. Хоть бы какая-нибудь книга под рукой была! Молодежь говорила о пережитом. Мы, фронтовики (нас было немного), расположились по углам и помалкивали. Неожиданно я узнал, что здесь мой сослуживец по 3-й артиллерийской бригаде, капитан Ф.Ф. Шинкевич. Но его вызвали в штаб армии и зачем-то направили в Новороссийск, где он сидит теперь в тюрьме. Это я узнал от его брата, койка которого была неподалеку от меня.

Позвали ужинать. Ужин прошел неторопливо, с шутками и анекдотами. Никто из шутившей молодежи не предполагал, что нас ждет. Им казалось, что все тяготы уже позади, а впереди только «победы и одоления».

Новый день начался, как предыдущий: мытье, одевание, завтрак и возня по хозяйству вперемежку с ничегонеделанием. После обеда я ушел опять в общежитие штаб-офицеров. За чаем полковник Перхуров спросил меня, поеду ли я в Москву, а оттуда в Юрьев, если штаб армии пошлет меня с заданиями. Я ответил: прикажут — поеду.

К вечеру в батарее стало известно, что Чернецов зарублен красными казаками, а отряд его уничтожен. Молодежь приуныла.

 

Утром командир батареи прикатил тяжелый пулемет «максим». Молодежь на старичка «максима» смотрела круглыми глазами.

Командир батареи спросил, кто может привести пулемет в порядок. В ответ — молчание.

Пулемет «максим» с установкой полковника Соколова я знал хорошо еще в военном училище. Много раз его чистил, разбирал, собирал, исправлял задержки. Любил из него стрелять. Когда, переминаясь, командир батареи глянул в мою сторону, я подошел к пулемету, осмотрел его заржавевшие части и пообещал привести в порядок. Командир обрадовался. Я принялся за работу.

Но не успел я разобрать пулемет, как у командира зазвонил телефон. Тревога! Становись! Все подхватили ружья и выстроились. Я тоже стал в строй.

— Нет-нет! Вы оставайтесь и скорее приводите в порядок пулемет!

Я остался. Со мной — несколько человек караула.

Пулемет был вычищен, смазан, замок приварен. На дворе послышались веселые молодые голоса. Вернулись наши. Они заняли вокзал, который якобы хотели захватить бастующие рабочие. С появлением горсточки добровольцев все успокоилось. Теперь их сменила рота, сформированная из кадетов, студентов и гимназистов.

Утром следующего дня командир батареи вызвал меня и сообщил, что в 10 часов я должен быть в штабе армии и явиться к дежурному офицеру.

В 9.45 я был в штабе. В большом зале (скорее, холле), что был сразу за входными дверями, оказалось много людей, преимущественно военных. Я заметил полковника Перхурова, который, видимо, меня поджидал. Он увлек меня в правый угол зала, где находился кабинет Верховного (так называли тогда генерала Корнилова). В левом же углу публики было побольше, и была она понаряднее. Там находился кабинет генерала Алексеева.

Полковник Перхуров сказал мне, что его вызывал Верховный и предложил вернуться в Москву, вести там подпольную работу по организации антибольшевицких сил. Он это предложение принял и просил Верховного дать ему в помощники меня.

— Как ты? — спросил Перхуров. Я согласился.

— Так я и думал, — хлопнул он меня по плечу. — В десять часов мы будем приняты Верховным.

Было без пяти минут десять.

Действительно, ровно в десять вышел из коридора низенький, монгольского вида офицер. Разыскал глазами полковника Перхурова, откозырял и предложил следовать за ним.

В светлом кабинете, за большим письменным столом, в широком кожаном кресле сидел генерал, желтый, скуластый, с по-монгольски раскосыми глазами. Он, вероятно, был мал ростом и словно утонул в

 

 

кресле — над столом виднелись только голова и плечи с погонами. После побега генерала Корнилова из плена и во времена Временного правительства повсюду было много его фотографий, и я сразу узнал нашего верховного вождя. Полковник Перхуров шел впереди, я за ним.

Когда полковник начал рапортовать о своем прибытии, генерал быстро встал, протянул ему руку и указал на кресло. Мое представление он внимательно выслушал до конца. Спросил, кадровый ли я офицер. Я доложил: выпуска 1911 года. Верховный улыбнулся, поздоровался и указал на другое кресло.

Мы сели. Генерал Корнилов обратился к Перхурову и стал говорить о задании, которое он возлагает на него как на своего представителя. Это была прежде всего организация на месте наших людей — офицеров, учащейся молодежи и солдат. Но солдат, он думает, будет немного, а может быть, и совсем не будет, так как старых, надежных солдат нет — погибли на фронте, а теперешние пошли за посулами большевиков. Однако он надеется, что революционный угар у многих скоро пройдет. Нам и нужно продержаться до того времени, когда начнется стихийное восстание против большевиков. Всем, кто хотел бы теперь приехать сюда и вступить в ряды добровольцев, оказывать всяческое содействие и помощь.

Затем Верховный обратился ко мне и сказал, что он меня посылает с полковником Перхуровым в качестве помощника, потому что тот об этом просил. Кроме того, генерал хотел бы, чтобы я, если удастся, съездил в Юрьев и рассказал офицерам-артиллеристам, что в Ростове действительно идет формирование Русской Добровольческой армии. Здесь генерал Корнилов горько усмехнулся и заметил, что формирование армии, к сожалению, идет очень вяло. Офицеров и вообще военнообязанных лиц уже приехало сюда свыше 5000 человек, а записалось в армию много меньше тысячи. Поэтому он вынужден был отдать распоряжение всем военнообязанным, находящимся на территории Добровольческой армии и не записавшимся в ее ряды, в течение 24 часов уехать, куда им нравится.

Верховный сказал Перхурову, что он посылает в Москву полковника Страдецкого, с которым нам нужно встретиться здесь и договориться о совместной работе в Москве. Затем он дал полковнику Перхурову письмо, о котором они уже говорили. В заключение пожелал нам счастливого пути и плодотворной работы. Все явки, документы, деньги мы получим в разведывательном отделе. На этом аудиенция была закончена. Прощаясь, Верховный пожал мне руку, а полковника Перхурова задержал. Я вышел в коридор. Перхуров вышел от генерала Корнилова минут через десять.

В разведывательном отделе полковник получил деньги по весьма скромному, «корниловскому» расчету.

В то время этот важный отдел помещался в небольшом зале, с правой стороны от входа. Там за «прилавком» стоял подполковник Генштаба, а несколько в стороне сидели (видимо, ждали оказии по-

 

слать сведения о себе в Москву) профессора П.Б. Струве и Н.Н. Федоров. От них я получил письмо к Червень-Водали (с адресом на Солянку, кажется, в Торгово-промышленный комитет) и частные письма: профессора Струве — жене; профессора Федорова — сыну, с просьбой отыскать его в Твери, передать письмо и с ним денежную мелочь (один процентный купон, рублей на десять) и рассказать ему все виденное здесь. Мне запомнились слова профессора Федорова: «Сын — человек молодой, у него и мысли молодые. Скажите ему, что мы совсем не такие черные, как он думает». Ездил я в Тверь, но, увы. сына по данному адресу не нашел. Письмо вернул полковнику Перхурову, и он при мне его сжег. Письмо Струве передал его жене.

Документ я получил на имя Старинкевича. Денег по «корнилов-скому» расчету дали мне так мало, что хватило их только на несколько первых дней пребывания в Москве. Хорошо, что, узнав о моей командировке, командир батареи выдал мне месячное жалованье.

В батарее я пробыл недолго. Пообедал и пошел к Перхурову. Неподалеку от общежития дорогу мне пересек взвод юных добровольцев. Все они шли, старательно отбивая шаг, и, я бы сказал, очень прилежно несли свои винтовки.

Но как их мало! И как много великовозрастных шлифуют тротуары на Садовой!

У полковника Перхурова я застал какого-то штатского. В потертом демисезонном пальто и узких коротковатых брюках он очень походил на приказчика из небольшого магазина подержанного платья. Я решил, что это кто-нибудь из администрации общежития, и хотел отойти в сторонку. Но полковник Перхуров сказал гостю: «А вот и мой помощник!» Я подошел к незнакомцу и по-военному представился. Гость дружески пожал мне руку и сказал: «Марков». Эта фамилия мне ничего не говорила, а был это генерал Марков. Я присел в кресло и стал прислушиваться к разговору. Конечно, очень скоро мне стало ясно, что с Перхуровым говорит совсем не штатский и тем более не приказчик, а знающий генерал, совсем не похожий на Деникина. Генерал Деникин вел разговор серьезно и как бы все изрекал, а генерал Марков, скорее, беседовал, часто улыбался, шутил, но говорил о ближайших задачах Добровольческой армии. Слушая разговор генерала Маркова с полковником, я подумал о том, как одежда меняет человека. Генерала Деникина в его тулупе я принял за степенного купца с тугим бумажником, а генерала Маркова взял за скромненького приказчика. Подумал я тогда, подумал и решил в предстоящей работе и обликом, и повадками походить на суетливого растяпу солдата.

Разговор у генерала с Перхуровым подходил к концу. Генерал обернулся ко мне, улыбнулся (улыбка у него была милая, подкупающая) и сказал:

— И куда вам, капитан, ехать в неизвестность! Пусть полковник едет сам. А вы оставайтесь здесь. Нам молодые боевики нужны. Перхуров решительно возразил, что я ему необходим.

 

Генерал не унимался, уговаривал меня. Но я ему доложил, что мы с полковником Перхуровым вместе приехали сюда и теперь, по приказанию Верховного, опять должны ехать вместе.

— Ну что ж. не уговорил! С Богом! В добрый час! — Генерал крепко пожал мне руку. Попрощался дружески с Перхуровым и ушел.

Полковника Троцкого дома не было. Его вызвали в штаб армии. Ждать его мы не стали, а пошли на Садовую, чтобы встретиться с полковником Страдецким и его помощником — вольноопределяющимся Кошелевым. Нам предстояло познакомиться с ними, переговорить о предстоящем пути и о встрече в Москве.

Полковник Страдецкий и Кошелев (не знаю, может быть, это псевдоним) нас уже ждали возле кинотеатра. Там все еще шла картина «Камин погас». Страшно хотелось улучить часок и зайти в кинематограф, да время никак на это не выкраивалось!

Мы спустились в какой-то погребок, чтобы перед дорогой в последний раз хорошо поесть и поговорить о делах. Посидели не долго. Страдецкий с Кошелевым решили ехать через Торговую — Цырицын, полковник Перхуров — на Бахмут. У него где-то в тех краях была семья. Я сказал, что двигаюсь через Лихую — Звереве — Поворино и Воронеж. Кто знает, доберусь ли? Бог поможет!

Выйдя из погребка, мы с Перхуровым прошли по Садовой до перекрестка. Условились встретиться в Москве, там, где мы останавливались, когда ехали сюда. В это наше «пристанище» я должен был идти прямо с вокзала, и там меня, конечно, приютят до приезда «дяди Саши». Где и как мы встретимся с полковником Страдецким, я не знал. Нужно было расставаться. Я сказал Перхурову, что уеду завтра утром. Попросил передать привет полковнику Троцкому. Мы расцеловались и разошлись. Я пошел к себе в батарею, Перхуров — в общежитие.

Как я ни отказывался, но в батарее надавали мне «про случай» кучу писем. Я все их собрал в стопку, завернул в грязное белье, сунул в старый мешок, в котором, судя по клейму, когда-то была мука. Мешок перевязал веревкой, совсем так, как перевязывают солдаты. Рано утром закинул мешок за плечи и ушел из казармы навсегда.

По дороге встретил Верховного. Он ехал в большом открытом автомобиле с адъютантом. Оба они — и Верховный, и адъютант — были монгольского типа. Рядом с шофером сидел тоже монгол.

По Ростову уже были расклеены большие красные объявления о том, что все военнослужащие, до сих пор не записавшиеся в Добровольческую армию, в 24 часа должны покинуть территорию, занимаемую армией.

Я подошел к вокзалу, перекрестился и вошел внутрь.

Маленькое отступление. Прочитал я все написанное и как требовательный читатель увидел, что пишу о полковнике Перхурове да о се-

 

бе, а полковника Троцкого только иногда вспоминаю. Думаю, это потому, что полковник Троцкий — сильный, волевой офицер — по натуре был неразговорчив. Революция и большевицкий переворот все в нем взбудоражили и перевернули. Он только-только себя сдерживал. До разговоров ли тут было?

Что касается Перхурова, он был человеком обаятельным, прекрасно владел собой. В самые трудные минуты не терялся. Он окончил Николаевскую военную академию по второму разряду и поэтому не был причислен к Генеральному штабу, а оставался все время в строю. Имел Георгия четвертой степени.

Вероятно, генерал Деникин и генерал Марков знали полковника Перхурова, если не по академии, то по фронту, и, как знакомые, заходили к нему.

Возможно, что и генерал Корнилов знал полковника Перхурова, поэтому и возложил на него ответственное секретное поручение. Но это только мое предположение.

Когда я вошел в ростовский вокзал, народу там было очень немного. Кто сидел на деревянных диванах, кто слонялся по залу. Я заметил в углу нескольких железнодорожников и подошел к ним.

Узнав, что я пробираюсь в Москву, они направили меня на первый путь. С него вот-вот должен отойти в Новочеркасск служебный паровоз с теплушкой. Я вышел на платформу, увидел паровоз с теплушкой и влез в нее. Мне никто не сказал ни слова, и я никому ничего. Платформы безлюдны. Добровольцев не видать.

В теплушке было холодно. Еще вчера сильно похолодало, дул резкий ветер. Настроение поганое. В голове все время стоит: не лучше ли вернуться? Но теплушку толкнуло взад-вперед, и она покатилась. Поехали! Господи благослови!

Вероятно, из-за холода никто из железнодорожников в теплушку не сел. Я ехал один. Ветер задувал в открытую дверь. Становилось все холоднее. Как будто даже стали долетать до меня снежинки. Я скинул с плеч мешок. Вытряхнул из бельевого свертка письма, разобрал их. Оставил в мешке самые легкие и «деловые». Остальные положил в карман шинели. В теплушке стало невтерпеж холодно. Попробовал закрыть дверь. Удалось. Стало как будто теплее, но темно. Я прилег на трясущийся пол; так и приехал в Новочеркасск. Промерз, зуб на зуб не попадал.

В здешнем вокзале ничего не изменилось с того времени, как я отсюда уехал. Я сунул руку в карман, нащупал пачку писем... Что с ними делать? Ведь через фронт я их не пронесу! Подошел к почтовому ящику и опустил их туда. Вот пишу я об этом и сам себя осуждаю. Но выхода не было. В мешке оставлять их было невозможно — они легко прощупывались. А мне казалось, что впереди меня ждет не одна беда. Конечно, лучше было их уничтожить, но раздумывать над письмами не было времени. Поскорее нужно садиться в поезд до Сулина.

 

Поезд стоял в стороне от вокзала. Его указал мне один из казаков. Составлен он был из классных вагонов, но их было немного — пять-шесть. Я поднялся на площадку второго класса и, когда через стекло в дверях заглянул внутрь, в изумлении отпрянул. Коридор в вагоне был чистенький, непривычно праздничный. Давным-давно я не видел такой чистоты! С опаской — из-за своего пролетарского вида — я вошел внутрь вагона. Нигде ни души! Это меня ободрило. Я решил действовать развязно и нагло, как надлежало «сознательному» солдату-гражданину в освобожденной не только от «проклятого царизма», но и от всех буржуев и их приспешников социалистической стране.

Вошел в первое купе, бросил свой видавший виды мешок на чистенький чехол дивана и сам с удовольствием, но все-таки и с опаскою (а вдруг выгонят?) присел на него. Затем, как был в шинели и рыжих сапогах, развалился на упругом диванчике. В вагоне было тепло, и я начал согреваться. Поезд не трогался. Полежал я на диванчике и от нечего делать приподнялся. Увидел свои буро-рыжие сапоги, и жалко стало чистенького чехла. Уже собирался сесть. Ведь я один и свою «сознательность» мне не перед кем показывать. Зачем же пачкать и портить диван? Но дверь отодвинулась. Я остался лежать. В купе вошла женщина средних лет с двумя тяжелыми корзинами. Хотела положить их на полку. Посмотрела на меня. Я не шевелился. Женщина придвинула корзины поближе к двери — пусть стоят, присела на свободный диван и стала смотреть в окно.