СНОВА ЭТАП

Закончить работу с чаном мне не удалось. Пришел конвой для отправки нас на Воркуту. Снова опросы, обыски, разделение на группы по алфавиту. При обыске конвой отобрал у меня ножик и вилку, — сказали: «Отдадим, когда придем на Воркуту», и им так понравились эти вилка и ножик, что они прекратили обыск и бритву не заметили.

Из моих новых попутчиков по этапу в памяти остались двое. Один — молодой финский революционер, взятый нашими у них из тюрьмы в обмен на какого-то другого финна, сидевшего в тюрьме у нас. Взятый нашими финн окончил у нас Лесотехническую академию, и его послали в Париж и Сорбонну. Там он поступил на работу в качестве сотрудника газеты «Ле журналь» и секретаря редакции невозвращенческого журнала «Борьба». Затем его вызвали в Ленинград и арестовали еще на пароходе. Много он о себе не рассказывал, но надо думать, что он был за границей нашим разведчиком, иначе зачем же ему надо было ехать по вызову в Ленинград, если он работал с невозвращенцами.

Другой мой попутчик, по фамилии Войцеховский, чуть постарше меня, был начальником Ленинградского отделения «Союзмолоко». После ареста с ним обращалось грубо. На допросах бывал и сам начальник Ленинградского НКВД Заковский. «Он кричал на меня, грозил пистолетом, а ведь, мерзавец, знал меня хорошо, на пленумах обкома мы постоянно встречались. Я думал, меня бить будут, как били в гражданскую войну у белых в Эстонии, и поэтому в одиночке тренировался: бил себя, напрягая все тело. Но меня не били». Жену Войцеховского выслали за Урал.

И финн, и Войцеховский лагерной жизни еще не знали, на этап их взяли прямо из тюрьмы.

Стоял август. Ни днем, ни ночью мы не мерзли. Наш этап (триста человек) подвели к реке Ижме, притоку Печоры. По ней мы поплыли в больших лодках — карбасах. В каждой лодке умещалось тридцать человек.

До впадения реки в Печору — триста км — плыли десять дней. Обедали и спали на берегу. Берег попадался разный — и сухой, и болотистый.

Наша лодка шла последней. Среди этапников выделялись десять молодых китайцев, интеллигентных, хорошо говорящих по-русски (студенты КУТВа — Коммунистического университета трудящихся Востока). Был еще один немолодой китаец, инженер-горняк, посланный на Воркуту как специалист по спецнаряду. Молодые китайцы его в свою компанию не брали, говорили, что он японец: говорит по-китайски с японским акцентом. Я спросил его, так ли это. Он сказал, что он китаец, но учился в Японии, отсюда и акцент, на этапе он работал поваром, и получалось у него хорошо. Между прочим, он угощал меня жареными моллюсками-двустворками, которыми полны наши реки. На вкус они походили на бефстроганов. Я похвалил его мастерство. Он сказал, что в японских вузах при сдаче выпускных экзаменов, кроме основной специальности, требуют знания двух ремесел. Он — повар и портной.

На одной из первых остановок я увидел старые рыболовные сети с большой мотней из мешковины, брошенные, наверное, год назад и полузасыпанные мокрым песком. По моему совету мешковину вырезали, отмыли, высушили, и она нам служила и подстилкой для сидения, и укрытием во время дождя.

Очевидно, я был смекалистее своих спутников. Из найденной консервной банки сделал подобие ножа, которым пользовалась не только наша лодка. Ножи запрещались, а хлеб давали буханкой на три человека. Чтобы разделить эти буханки и применяли мой нож.

Проявил я инициативу и еще в одном деле. В какой-то из деревень, мимо которых мы проезжали, конвой сумел купить картошки. Нам дали только один раз, на обед. Когда я увидел огромную кучу картофельных очистков, я решил их использовать. Мы с напарником взяли эти очистки, тщательно вымыли их в реке, сварили, истолкли и процедили через имевшуюся у меня марлю. Получилось что-то вроде жидкого пюре серого цвета, но на вкус хорошее. Мы не только сами поели и своих в лодке угостили, но кое-кому и из других лодок перепало. Всем понравилось, но нам

устроили скандал: как смели мы съесть то, что принадлежит не одной нашей лодке, а всему этапу! Решение вынесли такое: при последующих покупках картошки очистки будут использоваться всеми лодками по очереди. Но за все время этапа картошки больше купить не удалось. Наконец мы доплыли до впадения реки в Печору.

Дальше предстоял пеший этап по берегу Печоры, где деревни попадались через десятки километров, дороги фактически не было, идти становилось все труднее. По окраине леса тянулись болота. Ночевать приходилось и на болоте, и под дождем. И здесь нам наша мешковина очень пригодилась. Накрывшись ею, мы втроем и обедали под дождем, и спали.

Пешком нас гнали на триста километров. Народ измучился, конвой озверел.

С нами шел один калека на деревянной ноге, экономист. Свою инвалидность он скрыл на медосмотре, так как в районе Чибью устроиться по специальности не мог и рассчитывал это сделать при переводе на Воркуту. Ему было особенно трудно, он часто падал, не мог идти так долго, как другие. Однажды он выбился из сил настолько, что упал и не мог уже подняться. Никакие побои не заставили его сделать это. На него напустили собак, но они остановились возле него, не решаясь рвать на нем одежду, к чему их приучили. Он в отчаянии крикнул мучителям: «Вот, собаки оказались человечнее вас, конвоиров!»

Собаки и удары прикладами помогали многим дойти до ночевки. Место для сна, как и погоду, выбирать не приходилось.

Сколько мы шли пешком до Усть-Усы, я не помню. Когда пришли, активная группа из нашего этапа обратилась с жалобой на жестокость конвоя в местное отделение НКВД. Я свидетельствовал в этой группе как врач. Мы указали на конкретных, наиболее жестоких конвоиров и просили их заменить. Начальство от нас потребовало письменного заявления. Я разъяснил товарищам, что писать ничего не надо: нельзя давать в руки начальства письменного документа. Я знаю это правило. Они были обязаны снять тех, на кого мы указали. Они этого не сделали; значит, и не сделают. А наше письменное заявление используют как доказательство группового протеста. Зная обычаи чекистов, я видел, что здесь произвол, что надеяться на справедливость не приходится, и поэтому не советовал писать. Здесь правила, как говорили, «власть не советская, а Соловецкая».