Встреча с прежним батарейцем

Уже смеркалось, когда я простился с поручиком Петровым и направился к тускло освещенному вокзалу. Там, как всегда, было людно в помещении и пусто на перроне. В переполненные вокзальные залы мне заходить не хотелось. Вышел на платформу, поглядел туда-сюда и зашагал по первому перрону. Кругом ни людей, ни повозок с багажом — словом, никаких признаков прибытия поезда.

 

Когда в 1914 году мы заняли Ярослав (в Галиции), тамошний вокзал тоже был безлюден и пуст. Но тогда пустой вокзал казался нам радостным и приветливым. Ведь так много было у нас надежд и ожиданий. Увы, обманутых ожиданий! Теперь надежда грустно светила мне откуда-то издалека — должно быть, от выходного семафора — зеленым слабеньким огоньком. Возле меня, между перронами, тускло блестели уходящие в путь-дорогу рельсы, а возле них ранними редкими светлячками дрожали и мигали робкие огоньки стрелок.

Вечер выдался тихий, темный, но прохладный. Моросило. Сырость легко пробралась под шинельку и неприятно холодила спину. Я прошел в самый конец перрона и стал вбивать руки. Горько стало: ведь я у себя на родине, всю войну был на фронте, а теперь мотаюсь как бездомная собака! Вспомнил наши разговоры шепотком в дивизионном комитете и размяк... С кем идти против большевиков? Ведь, едучи сюда, я тешил себя надеждой, что 33-я пехотная дивизия еще недостаточно крепка (иначе не искал бы дивизионный комитет с анти-большевицкими организациями), чтобы послужить тем трамплином, с которого мы, небольшая группа офицеров, начали бы изнутри борьбу в большевиками. Ведь для этого послал нас в Москву генерал Корнилов. Эта надежда рухнула. Что же осталось? «Пристанище» в Москве да несколько курсантов в здании Алексеевского военного училища.

Вспомнилось Алексеевское училище. Всплыл в памяти образ его начальника, генерал-майора Генштаба Хамина. В 1908—1909 годах был он начальником нашего, тогда еще Виленского юнкерского училища, занимал должность полковника. Училище распустил. Сидел в канцелярии. В ротах не показывался. Иногда в нашем, Верхнем зале устраивал доклады, которые заканчивались восклицанием: «Вы не гимназисты, вы не институтки!» На одном из таких докладов мы, только что принятые в училище юноши, неожиданно узнали не от кого-нибудь, а от начальника училища, что незадолго до нашего поступления в 3-й роте было арестовано девять юнкеров за «противоправительственную работу» в стенах училища. Все они предстали перед военно-окружным судом и были приговорены к каторжным работам. Перед отправкой в Сибирь осужденные обратились к полковнику с просьбой о помощи. Начальник училища распорядился отправить им в тюрьму по смене белья и на неделю снабдить их продовольствием. Итак, виноватые юнкера поехали в Сибирь на каторгу, а полковник Хамин был произведен в генерал-майоры и назначен начальником Алексеевского военного училища. После него наше — Виленское — училище привел в порядок генерал-майор Адамович. Но четыре года (1910—1914) — небольшой срок, чтобы ликвидировать следы развала «хаминских времен». Кончило свое существование Виленское военное училище в Полтаве. В декабре 1917 года юнкера уехали по домам праздновать Рождество Христово и назад не вернулись.

Так вот, стоял я на перроне Курского вокзала и думал о том, что было совсем недавно, а казалось давно прошедшим.

 

Скоро пришел поезд — скрипучий, грязный, пропахший мочой.

Не успел он остановиться, как его окружила злая толпа, с матом, криком, плачем детей. Конечно, и я влез в толпу. Увидев кучку солдат, державшихся особняком, прижался к ним.

Некоторые вагоны с грохотом открылись. Из других выскочили расхлестанные фронтовики. Покрутились в толпе, побежали в вокзал. Кое-где стали торопливо выгружаться семьи, благополучно добравшиеся до Курска. Возле таких «разгрузочных» вагонов — узлы, чемоданы и плачущие женщины с потерявшими голос младенцами. Отцы семейств стояли у самых дверей, ощупывали злыми глазами темноту вагона и готовы были ринуться в бой со всеми препятствиями. Кое-где и к фронтовикам втискивались «семейные», конечно, с проклятиями, криком и матом.

Наша солдатская группа не двигалась. Я уже подумывал от нее отделиться и лезть самому напропалую, но высокий, рябой и лохматый фронтовик, должно быть, наш «водитель», со злобой хрипло прикрикнул (он, вероятно, был унтером и в «старые» времена поднимал свой взвод в атаку таким же бешеным криком).

Наша небольшая группа — человек пять-шесть — подхватила вещички — и за вожаком к намеченному вагону. Вожак ухватился за дверную скобу и размахнулся вскочить. Его — сапогом. Да не удалось: двое наших ухватились за вражий сапог и рванули на себя. Противник не удержался, падая, схватился за соседа, тот пошатнулся, и оба вывалились из вагона. «Мои» приспособились лезть в вагон.

— Погоди, друг, — попридержал переднего вожак. — Дай наперед бабскому сословию с дитяками войтить!

Трех баб с детьми, узлами, сундучками и мужиками посадили мы в вагон. За ними попытались влезть выкинутые. Их отшвырнули. Начали влезать мы. Кто-то из наших подал мне руку, а другой кто-то снизу подтолкнул, «чтоб легчей было».

Последними влезли выкинутые. Как только дверь за ними закрылась, где-то наверху зажглась свечка, за ней засветилась другая. В вагоне стало светлее. Отряхиваясь, выкинутые обложили нас крепко скрученным матом и обозвали «офицерской старорежимной сволочью». Наш вожак ничего не сказал, даже не взглянул на ругателей, только плюнул в их сторону. На этом дискуссия кончилась.

Места в вагоне было много: все устроились, и можно было еще пустить, да снаружи было тихо. Никто не стучал в дверь, не просил открыть.

Поезд стоял. В вагоне полутемно, тепло. Посередине вагона, на обычном месте, топилась печка. Топилась хорошо, докрасна накалилась. В ее грозном красном полусвете были видны руки и ноги тех, кто грелся возле нее.

Одна женщина с малым ребенком и ее муж забились в уголок, зажгли свечку, раскинули на нарах мешок, женщина расстелила теплый платок, положила на платок разоспавшегося ребенка, прикрыла оде-

 

яльцем и со вздохом облегчения присела рядом. Распахнул куртку муж, видимо, хотел поверх одеяльца прикрыть малышку.

— Не сымай. Сам простынешь! — остановила его жена. Он продолжал возиться с курткой. С верхних нар чья-то рука тронула мать за плечо. От испуга она вскрикнула и привскочила.

— А ты не пужайся! Бери на дитю прикрытку... — И на колени женщине упало солдатское одеяло.

Мать не знала, что с ним делать, глядела на мужа, а сверху тот же голос шептал:

—  Не боись, бери. Стираное. Вша в ем не завелась.

— Бери, бери! — распорядился муж и поблагодарил неизвестного.

— Да что там спасибо! Мы все люди православные. Помогти завсегда надоть, толичко время теперь походное: все сдурели и разум будто на фронте стратили.

Неожиданно загрохотала дверь. Кто-то выскочил из вагона поглядеть, не отцепили ли паровоз, и за нуждой, конечно. Скоро он вернулся. Паровоз на месте и «на всех парах». Сказывают: вот бригада придет, и двинемся.

Я стоял посередине вагона и смотрел на печку. Однако нужно устраиваться. Наугад я подошел к нарам, подтянулся, ухватился за доску, качнулся, кого-то на размахе ногой зацепил, получил мата и оказался наверху. Здесь было свободно и тепло. Из мешка я сделал изголовье, с удовольствием растянулся на досках.

Как я проснулся, как вошел в дружбу с соседом-фронтовиком, не помню. В памяти у меня осталось, что с этим новым «дружком» мы сидели в обнимку — значит, дружба у нас была крепкая, — а этот «дружок» долго и подробно рассказывал мне, как у них в полку хотели устроить «елефеевскую ночь»^* своему офицерью (кажется, это было в одном из полков 2-го Кавказского корпуса), но это им не удалось из-за холуев. Те напоследок перекинулись к «господам баринам». Все офицеры сошлись в своем собрании. Когда солдаты повалили гурьбой на их помещение, офицеры встретили их пулеметным огнем, да таким серьезным, что кого ранили, кого жизни лишили. Ну, товарищи наши дали ходу... Пока отдышались, собрались, замитинговали, офицеры ждать не стали да с пулеметными двуколками насовсем неизвестно куда ушли. Даже кой-какие прекрасные свои вещички кинули.

«Дружок» с гордостью показывал чемоданчик, а в нем рубашки, кальсоны. Совал мне на память платочек — «нос ослобонять», да я платочек решительно бросил назад в чемоданчик и отказался от подарков.

Слушая похвальбу своего «дружка», я совсем не заметил, что начался рассвет. В вагоне посветлело. Стало холодновато. Все спали, и у печки никто не дежурил. Под вагоном колеса неугомонно татакали

свой нудный мотив. Я блуждал взглядом по нарам, по спящим и скучал. В светло-серой мглистости, заполнившей вагон, я увидел, что на нижних противоположных нарах сидит какой-то солдат, смотрит на меня и улыбается. Я тоже ему улыбнулся и похолодел: ведь это был солдат моей батареи — правильный 3-го орудия Хомутов. С меня глаз не сводит и улыбается. Нет сомнений — это, конечно. Хомутов. Что делать?

Колеса стали постукивать бестолково, заспотыкались на стрелках, паровоз приостановился. Постоял несколько минут, простуженно захрипел, и опять колеса споткнулись раз-другой на стрелках, оправились и зататакали.

А мы с Хомутовым глядим друг на друга и улыбаемся. Ну, а что же дальше? От этого «дальше» мне стало холодно. А вдруг он скажет на весь вагон: «Здравствуйте, господин капитан!» Этого он уже не сделает — сразу бы поздоровался. Но вот шепнет соседу, что он меня знает: я у него командиром батареи был. И пойдет от одного к другому, что я золотопогонник, царский опричник, контрреволюционер, кадет, белогвардеец... И начнут меня бить смертным боем за свои страдания, за голод, холод, за свою злобу. Нужно будет с честью обороняться. Выхода у меня нет. Все зависит от Хомутова.

И подойти к Хомутову нельзя: как он меня назовет?

Чтобы подавить свое смущение, я похлопал «дружка» по плечу. Пересел от него подальше и стал трясти мешок-изголовье. В это время Хомутов мотнул головой в мою сторону и что-то зашептал соседу. Тот дал ему кисет, оба свернули цигарки и закурили. У меня отлегло: вероятно, не обо мне разговор. А все ж в голове одно: скорей бы до остановки! А «дружок» разошелся: что-то рассказывал о последнем митинге — кому в морду дали, кого всерьез прибили, вспомнил «орла» комиссара, обругал матерно унтеров. Я его не слушал. Весь ушел в ритм татаканья колес да в ожидание остановки. Неожиданно наш паровоз захлебнулся долгим надсадным хрипом. Скорость сбавил, вот-вот станет. Приехали! Я спрыгнул с нар.

Я кивнул «дружку» и стал пробираться к выходу. У меня молотило в ушах и прыгало сердце. Не выдал бы Хомутов! Вот уже и дверь загрохотала, обдало свежестью весенней и прохладой. Горько мне стало: ведь с последним своим солдатом навсегда расстаюсь!

— Счастливо! — вдруг крикнул мне Хомутов.

Я радостно обернулся, по старой привычке козырнул и легко спрыгнул на платформу.