Конспирация в действии

В «прибежище» меня встретили радостно. Все волновались, что меня долго нет. Боялись, не попал ли я на Лубянку.

Вечером пришел Перхуров. У него были хорошие новости. Наша организация разбогатела и начала широко вести работу. У меня же новости неважные. На 33-ю дивизию рассчитывать нельзя. В Калуге как будто есть какая-то организация, но она, скорее, общественная и совсем не конспиративная. Я рассказал о своей встрече с Марией Михайловной и ее совете зайти к Андрею Толстому.

Полковник Перхуров меня внимательно выслушал, помолчал, кое-что переспросил и в заключение сказал, что, по его мнению, Толстой — «гусь». От него лучше подальше. Но, с другой стороны, неплохо бы получить от него сведения о положении на юге, да и вытянуть какие-нибудь служебные бланки совсем не вредно, чтобы легализовать наших людей. Правда, идти к нему опасно, однако следовало попытаться. Я предложил завтра же сходить к нему. Перхуров покурил, помолчал и решил к Толстому пока не ходить, он-де сначала посоветуется с Савинковым.

Утром полковник так рано ушел, что я с ним не увиделся. Кое-какие поручения он дал мне с вечера. Все они оказались несложные — я с ними быстро справился и к полудню освободился. Рано возвращаться в «пристанище» мне не хотелось. Я был на Остоженке и оттуда вышел на площадь, где стоял Храм Христа Спасителя. Строгий, величественный, златоглавый, он своим царственным видом олицетворял ту великую монархию, которую развалила разгульная писарская солдатня. Разрушила она и памятник царю-миротворцу, что, кажется, совсем недавно был поставлен на веки вечные. Стоял он на краю той же площади, самой фигуры Императора уже не было. Ее свалили. Заарканили цепью и со звоном и грохотом утащили в какой-то тайник нынешней власти. На месте остался гранитный пьедестал, да у его под-

 

ножия лежали два поверженных бронзовых орла. Постоял, посмотрел на «культурный» развал русской гордости и тяжело вздохнул.

Шел я по пустынной площади вокруг храма, умиленно глядя на него, а чувствовал себя так, будто угрызла меня яростная собака, выскочившая из подворотни.

Неожиданно для себя оказался я на Пречистенке, у знакомого невзрачного входа в Управление Московского военного округа. В старое время несколько раз заходил я сюда. Регистрировался, когда приезжал в Москву. Только тогда я был здесь своим; теперь же стал врагом тех, кто расселся за этими стенами. Меня тянуло зайти внутрь, посмотреть, что там творится. Евреи да латыши сидят повсюду и командуют! «Но ведь и Толстой орудует там, и не один он! — одернул я себя. — Вот и побываю в приемной, когда пойду к Толстому», — окончательно решил я и пошел крутить по переулкам.

Вышел на Новинский бульвар. Нужно ехать домой! Направился к трамвайной остановке. Кто-то меня окликнул. Я оглянулся — никого! Что за оказия? Почудилось! Вот как нервы разыгрались. Случайно посмотрел на противоположную сторону бульвара. Там стоял, махал мне и звал какой-то солдатообразный человек. Голос знакомый, а человека не знаю. А он мне машет и зовет. Попригляделся. Боже, да это же капитан Голодолинский! Всегда аккуратно одетый, выбритый и приветливый! Но беспогонность до неузнаваемости изменила его. Я двумя руками замахал ему и поскорее перебежал улицу.

Мы крепко пожали друг другу руки и заулыбались. Но улыбка первого моего начальника — старшего офицера 3-й батареи 3-й артиллерийской бригады — была как бы не от мира сего. Я внимательно посмотрел на него исподтишка и замер. Передо мной стоял седой старик с потухшими, слезящимися глазами, с бледным, опухшим и морщинистым лицом.

Я не знал, о чем говорить, чем отвлечь моего бывшего начальника от его скорбных дум. Как бы то ни было, мы долго стояли и говорили. Расставаясь и пожимая мне руку, Голодолинский грустно сказал, что едет в Добровольческую армию. Если и там творится то же, что здесь, — жить незачем, бороться бесцельно.

На этом мы расстались, расстались навсегда. Много позже, уже в эмиграции, я узнал, что капитан Голодолинский благополучно пробился в Добровольческую армию. Увидел, что там творится, и застрелился.

Только в сумерки я вернулся в «пристанище». Узнал от Сережи, что в городе орудуют анархисты. Вооруженными группами они вламываются в богатые особняки, выгоняют владельцев и объявляют захваченный особняк своей «коммуной».

Пришел полковник Перхуров. Когда мы с ним уединились, он закурил, посмотрел на дым папиросы и неторопливо сказал:

— Придется тебе опять съездить в Калугу. Толстой действительно служит у большевиков, заведует связью Южного фронта с Моск-

 

вой. Конечно, он нам может быть очень полезен. Но мы совсем не знаем, кто он такой. Ведь большевики все ответственные места поручают вполне надежным своим людям. Конечно, бывшего корниловца они на прямой провод не посадили бы. Вот ты и узнай в Калуге, кто такой Андрей Толстой.

Возражать я не стал, только попросил, чтобы мне сделали толковый документ на мою фамилию. Ведь я живу и езжу по удостоверению, выданному в Ростове на имя какого-то Старинкевича. В нем значилось, что предъявитель сего Старинкевич (имени не помню) командируется из такого-то земгорского учреждения в Баку по срочным делам названного учреждения.

Александр Петрович ознакомился с моим документом, покачал головой и, возвращая мне эту потрепанную бумажку, посоветовал показывать ее только в исключительных случаях.

Я предложил пойти к Толстому просто так, без проверки. Явиться как знакомому Марии Михайловны и просить о содействии в получении работы. Перхуров со мной не согласился: дело серьезное и браться за него нужно серьезно. Нужно ехать в Калугу, и поскорее.

Прихватил я свой мешок и пошел на вокзал.

Поезд отошел около двенадцати ночи, битком набитый.

В Калуге мы были утром. Светило солнце, дул теплый ветер. Я сунул свой мешок под мышку и бодро зашагал в город. Улицы безлюдны. По булыжной мостовой неторопливо протарахтели две военные повозки. На углу Никитской и Садовой — возле магазина Рако-ва — переминался милиционер. Он был в шинели, с винтовкой за плечом на ремне, с красной звездой на околыше фуражки и с красной повязкой на рукаве. Когда я бодро проходил мимо него, он скосил глаза на мой грязный мешок и окинул взглядом мою невзрачную фигуру.

А.А. Кологривов принял меня в своем кабинете. Он был любезен и радушен. Глядя на его высокую, барскую фигуру и породистое лицо, я подумал, что ему будет трудно работать в подполье. Уж очень бросался бы в глаза где-нибудь на явке в парке или в скромном мещанском предместье. Кажется, и сам Кологривов чувствовал, что неподходящ для предстоящих дел. И сразу начал с того, что, как только познакомит меня со своими помощниками, тотчас выйдет из организации во избежание неприятностей со стороны властей и прервет с ее членами всякие отношения, даже личные. Против этого я не возражал, так как в душе был согласен с его решением, и если не высказывался, то только из боязни как-нибудь не обидеть Александра Александровича, с которым я только-только познакомился. Поэтому я предложил этот вопрос отложить «на после». Помню, он улыбнулся и добавил: «На короткое после».

Беседовали мы с Кологривовым довольно долго. Прапорщика Толстого он не знал и ничего о нем не слышал. Верно, когда немцы прервали с большевиками мирные переговоры и двинулись в глубь юга России и как будто начали продвигаться в направлении к Петро-

 

граду и Смоленску, он с несколькими общественными деятелями и старшими офицерами наскоро создал полувоенную организацию с очень скромной задачей: когда немцы будут приближаться к Калуге, объявить городское самоуправление, а себя поставить во главе его. Большевики, конечно, бросят все на произвол судьбы и удерут, и вот тогда, насколько хватит сил, они будут поддерживать в городе порядок, предотвращая убийства, насилие и грабежи. Но немцы остановились где-то возле Орши и в Калугу двигаться не намерены. Организация еще не распущена, но, по-видимому, ее придется распустить или переключить на долгую нелегальную политическую работу и войти в контакт если не непосредственно со штабом Добрармии, то с ее представителями, которые в Москве несомненно имеются. Здесь Александр Александрович спросил у меня, не смогу ли я им помочь в установлении связи с представителями Добрармии. Я сказал, что от генерала Корнилова в Москву приехал недавно полковник Перхуров для объединения всех антибольшевицких элементов столицы, и, конечно, главным образом офицерства. Такому объединению уже заложено основание, и во главе его поставлен Б.В. Савинков, а полковник Перхуров у него начальник штаба.

При упоминании фамилии Савинкова Александр Александрович поморщился:

— Да не он ли в 17-м году сорвал выступление генерала Корнилова?

Я смутился и не знал, что сказать. Ведь прошлое Савинкова и мне тоже было не по душе.

Однако Александр Александрович меня выручил.

— Впрочем, кто знает? — сказал он, помолчав. — Теперь такое время, что, может быть, и хорошо иметь во главе такого опытного подпольщика, как Савинков.

Мы еще поговорили о местных делах, и я собрался уходить. Кологривов попросил зайти к нему завтра около 10 часов.

Не в пример Кологривову все знакомые, которых мне удалось в тот день встретить, если и не были знакомы с прапорщиком Толстым, то знали его «с виду» или понаслышке. Причем считали его «ужасным болтуном, хвастуном и невозможным интриганом». Его молодые друзья в один голос говорили, что «Андрюшка ужасный бабник — это верно, но хороший товарищ и большой патриот», в равной мере ненавидевший «главноуговаривающего» Керенского и большевиков. Где он теперь и что делает, никто не знал. С момента большевицкого переворота он бесследно исчез. (Меня удивило, что Мария Михайловна никому не сообщила, что видела его в Москве.)

Вечером я зашел к своим старым знакомым — людям в возрасте, которые жили уединенно в своем домике неподалеку от Загородного сада. Они в мирное время выписывали «Ниву», а газет в руки не брали — отмахивались от политики. Теперь «Нивы» не было, и они ничего не читали. Даже книжки классиков в аккуратненькик переплетах,

 

стоявшие в книжном шкафу, они, случалось, вынимали, собираясь почитать, но, перевернув две-три страницы, ставили обратно. Душа была неспокойна, и чтение не шло. Однако, когда мы сидели за чайным столом, я, как бы между прочим, спросил, формировался ли здесь при Керенском батальон корниловских ударников.

Супруги никаких ударников не помнили.

С некоторым опозданием к вечернему чаю пришла Соня — миловидная девушка, только что окончившая гимназию. На вопрос о корниловских ударниках она с уверенностью ответила:

— Конечно, были. Среди молодежи много было корниловцев. Только никто этого не афишировал. Один Андрей Толстой в полной форме щеголял!

— Ах, Андрюшка! Какой он корниловец! — поморщилась мать. — Юбочник он, а не корниловец!

Но Соня продолжала настаивать, что он много делал при формировании Корниловского батальона.

В условленное время пришел я к Кологривову. Мы по-вчерашнему сели у письменного стола, друг против друга. Александр Александрович сообщил мне, что о Толстом достоверного узнать ничего не удалось. Его многие знают, но говорят о нем по-разному. Лично у него сложилось мнение, что он не предатель.

В дверь постучали. Кологривов открыл дверь. Вошел невысокий, худощавый беспогонный военный. Он был в потертой гимнастерке, перехваченной поясом, в защитных брюках и высоких сапогах. Волосы у него были тронуты сединой, глаза маленькие, с острым взглядом, лоб в складках, по матово-бледному лицу тонкой паутинкой протянулись к вискам, подбородку и шее чуть заметные морщинки.

Гость поздоровался с хозяином и оглядел кабинет колючим взглядом. Меня, конечно, заметил, но взгляда на мне не остановил, а обернулся к Александру Александровичу, и тот нас познакомил. Пришедший назвался полковником Соевым. Он теперь являлся главой организации, из которой Александр Александрович вчера вышел, так как о том, что Кологривов будоражит молодежь, знает даже «сам» Витоль. Полковник Соев обо мне уже слышал, так что представляться мне не пришлось, о положении в Добрармии ему тоже было известно.

Мы сразу начали говорить о делах. Прежде всего полковник Соев сообщил, что выстрел генерала Каледина сильно понизил бодрость здешней молодежи. Организация готова развалиться. Чтобы подбодрить колеблющихся и укрепить спайку членов организации, они с Александром Александровичем решили устроить смотр своим «пятеркам».

Состояние организации таково. Сформированы кадры четырехбатальонного полка. Центр — это он, полковник Соев, командир полка. Он держит связь с четырьмя командирами батальонов, у каждого командира батальона — четыре ротных, у ротного — четыре взводных. Отделенных и начальников звеньев нет. Да и вряд ли будут, так

 

как организация бездействует, а вести из Добровольческой армии приходят самые неутешительные. Настроение у молодежи подавленное. Старые офицеры в организацию не входят. Говорят: «Нужно будет — позовите!» Для того чтобы несколько подбодрить раскисших, решено было командирам батальонов и первых рот показать меня как офицера, только что прибывшего из Добровольческой армии.

Против такого «показа» я решительно запротестовал. Полковник Соев и Кологривов настаивали на своем, так как все уже оповещены. Они сейчас начнут являться по одному, чтобы проститься с Александром Александровичем и встретиться со связным офицером Добрармии. Отменить эту встречу — значит, развалить организацию. Мне пришлось согласиться. Я поставил стул у стола, рядом с креслом Александра Александровича. Полковник Соев пошел в приемную, чтобы направлять прибывающих командиров в кабинет.

Мы сидели у стола и молчали. Очень скоро, без стука, один за другим, не сразу, а с короткими перерывами, стали входить в кабинет молодые поручики и штабс-капитаны. Казалось, что с их лиц еще не сошел фронтовой загар, а с шинелей не вытряслась окопная пыль.

В кабинете они не задерживались. Каждому вошедшему Кологривов представлял меня как связного офицера Добровольческой армии, только что пробравшегося через красный фронт с поручениями генерала Корнилова. Не сказав ни слова, вошедший офицер пожимал руку Кологривову, затем мы обменивались рукопожатием, и вошедший уходил. Появлялся другой. Новые молчаливые рукопожатия. И появлялся следующий.

Такая церемония повторилась восемь раз, и ненужный парад кончился. Чувствовал я себя в этой церемонии очень неловко. Когда вернулся Соев и мы сели вокруг стола, я не утерпел и сказал, что все же считаю наше «действо» ненужным. Оно может иметь самые неприятные последствия. По мнению Александра Александровича и полковника Соева, для поднятия духа у членов организации смотр, да еще с показом офицера Добрармии, был необходим.

Через несколько дней я вернулся в Москву и, конечно, сейчас же рассказал Перхурову об этом неожиданном «смотре». Он решил, что для укрепления организации такой смотр был весьма полезен. Савинков высказался так:

— Конечно, этого парада делать не следовало. Если все сошло благополучно, слава Богу! Но если дойдет до ВЧК, могут быть тяжелые осложнения.

Мои сведения о Толстом были очень расплывчаты и ничего не дали. Перхуров был как будто недоволен и откладывал со дня на день решение этого дела. Но, когда я опять заговорил о визите к Толстому, Александр Петрович помолчал, затем ткнул папиросу в пепельницу и решительно сказал:

— Если хочешь — иди. Но знай, что ты кладешь голову в пасть голодного льва!

 

Утром я пошел к Толстому.

Помню, что, чем ближе я подходил к Пречистенке, тем тяжелее делались у меня ноги. Состояние было совсем такое, как в августе 1914 года, под первым огнем австрийских пулеметов. Но тогда тянуло упасть на землю и втиснуться в нее так, чтобы меня как бы совсем не существовало. Теперь же хотелось присесть на лавку хоть на минуточку, только перевести дыхание. Но я чувствовал, что, если сяду, скоро не поднимусь и дальше не пойду. Не знаю, как я пересек бульварный проезд и вышел на Пречистенку. Стало еще хуже, очень хотелось приостановиться — даже тошнило. Но я переставлял и переставлял ноги, как совсем дряхлый старик, и двигался, двигался, а сам думал: так-то я, конечно, пропаду! Нужно взять себя в руки!

И взял. Неожиданно это вышло. Я вздохнул всей грудью, перекрестился совсем незаметно — у пояса, — и ноги пошли бодрее.

Когда я вошел в запущенный подъезд бывшего Управления Московского военного округа, голова была свежая, только руки, да, вероятно, и ноги, были холодные и тряслись. (Должно быть, сказывалась та воздушная контузия, которую я получил летом прошлого года на «Мошке», возле местечка Зборов.)

Внутреннюю дверь Управления я открыл с превеликим трудом: не поддавалась она моим усилиям. Возле облезлых стен увидел те же скамейки, что были здесь в ушедшие времена. С правой стороны стоял дежурный и кажется, тот же самый стол с теми самыми чернильницей и пепельницей. На скамейках ждали будто военные. Не сводя глаз с дежурного, я приостановился у стены с объявлениями (или распоряжениями), наспех настуканными на машинке и кое-как приклеенными к стене. Их было много. Читай, какое хочешь. Но я ничего не читал: глядел на объявления, а прислушивался к знакомому стуку машинки, что слышался неподалеку от приемной, и ждал; чего ждал — правду сказать, сам не знал.

Наконец я оторвался от объявлений — погибать, так скорее! — и подошел к дежурному. Уверенно обратился к нему:

— Товарищ, как пройти к товарищу Толстому?

— Вам по какому делу?

— По личному.

— Это не допускается. Здесь военная служба!

— Личное дело тоже может быть военной службой, — резко возразил я.

— Так и сказывай, что по важному! — гордо сдался дежурный. Взял листик бумаги, написал на нем номер, пришлепнул печать. — Вот пропуск. Иди наверх!

На втором этаже я нашел нужную дверь, постучал и замер. Услышал: «Войдите!»

От стола, на котором лежали бумаги и телеграфные диски, ко мне обернулся молодой человек — свежий, румяный. Выправка военная. Одет франтовато: коричневый френч, широкие галифе, «преобра-

 

женки». В руках у него была объемистая папка. Он смотрел вопросительно и молчал.

— Я хочу видеть товарища Толстого.

— Это я. Что вам угодно? — как можно суше и официальнее спросил он.

— Я к вам зашел по просьбе Марии Михайловны из Калуги.

— А, от Марии Михайловны, — оживился он. — Очень приятно! Завязался никчемушный разговор, мы познакомились. Говорили о Москве, о Калуге, об общих знакомых. Разговор прерывался телефонными вызовами. Толстой говорил с кем-то коротко и властно, клал трубку и возвращался ко мне. Видно было, что я ему уже наскучил и он ждал, когда я скажу, что мне нужно, и уйду. Я тоже решил, что сидеть бесконечно нельзя, а потому — будь что будет! — беру быка за рога!

Прервав Толстого на полуслове, я понизил голос и сказал, что пришел к нему по серьезному делу. Толстой насторожился и потемнел. Мне это не понравилось: вдруг позвонит и вызовет охранников! Стало нервно и холодновато. Однако я продолжал:

— Вы, конечно, понимаете, что я офицер. (Он утвердительно кивнул.) И состою в антибольшевицкой организации, связанной с Добровольческой армией.

Толстой посветлел и улыбнулся. Дальше пошло легче. Я сказал, что пришел к нему по поручению начальника штаба нашей организации.

— Мы надеемся, что вы нам поможете.

— Всем, что в моих силах! — пожал он мне руку. Для начала я попросил у него несколько бланков теперешнего МВО для легализации офицеров, не имеющих документов.

Толстой встал, подошел к столу, отсчитал несколько бланков, поставил на них печати и протянул мне.

— Вот, пожалуйста, пока пять. Ну, а послезавтра зайдите ко мне, и я вам дам целую пачку бланков. Только я вас буду ждать в восемнадцать часов у себя на квартире.

Он записал мне свой адрес, а при прощании сунул мне три последние сводки о положении на фронте. На этом мы расстались.

Как на крыльях вылетел я из штаба! Кто-то меня окликнул, кричал о пропуске, но я рвал на себя двери и никого не слушал. Не заметил, как прошагал Пречистенку. Мне казалось, что шел я медленно, но, подходя к остановке трамвая, почувствовал, что весь потный.

И бланки, и сводки я передал Перхурову. Он долго читал сводки и рассматривал бланки. Я не сводил с него глаз. Александр Петрович наконец несколько раз улыбнулся, отложил весь полученный материал в сторону, издали посмотрел на бланки, провел рукой по сводкам, и лицо у него потемнело. Он закурил и грустно посмотрел на меня.

— Ну, а что, если все это провокация? — чиркнув спичкой, спросил он как бы самого себя.

 

Я принялся уверять Александра Петровича, что никакой провокации быть не может. Уж очень все от сердца шло!

Перхуров с хитрецой улыбнулся, глаза у него заискрились и погасли. Он помолчал и затем неуверенно сказал:

— Плох тот провокатор, которого сразу можно распознать... Уж очень скоро дал он тебе такие ценные документы. Очень опасные козыри против него ты получил. А ведь он видел-то тебя в первый раз! Думаю, что дело здесь нечисто. Не верю я этому удальцу! Конечно, порывать с ним нельзя. Ведь, может быть, я и ошибаюсь. Иди к нему в условленное время, но будь осторожен.

Я был у Толстого несколько раз. В одном из переулков, неподалеку от Арбата, он занимал две большие, чудно меблированные комнаты. Всегда мы с ним сытно ужинали, выпивали и наслаждались настоящим кофе. Частенько он оставлял меня у себя ночевать, но всякий раз я деликатно, но очень твердо от ночевки отказывался. Уходил домой с интересными документами, всякого рода бланками.

Несколько раз при расставании он мне напоминал, чтобы в случае беды я без стеснения звонил к нему, он меня всегда приютит. У него квартира забронирована, бояться нечего! Действительно, на входной двери у него была охранная грамота.

Так прошло недели две, а может быть, и месяц. Перхуров меня в провинцию не отпускал. Я мотался по Москве с мелкими поручениями и два-три раза в неделю встречался с Толстым.

Кажется, в начале апреля Александр Петрович сообщил мне, что с Толстым нужно встретиться доктору Аксанину. Мне поручается организовать эту встречу. Вечером я был у Толстого и спросил у него, не хотел бы он встретиться с одним из членов нашего штаба.

— Если это нужно, я всегда готов, — не задумываясь, согласился Толстой.

Мы условились на следующий день. Думаю, что это было в начале апреля, а может быть, в конце марта.

День выдался сухой и теплый, как будто запахло весной. Настроение у меня было бодрое. Утром Перхуров познакомил меня с Николаем Сергеевичем Аксаниным. В действительности это доктор Григорьев. При Временном правительстве он был комиссаром Особой армии.

Вечером мы встретились на Собачьей площадке. Отсюда до квартиры Толстого было совсем недалеко. Мы шли как старые знакомые. Но чтобы не молчать, похвалили погоду, вздохнули о трудностях со стиркой белья и, конечно, о бешеной дороговизне — словом, говорили о житейских тяготах, а о делах ни слова.

Чем ближе мы подходили к квартире Толстого, тем больше пауз становилось в нашем разговоре. Мне казалось, что мой спутник слегка волнуется. Его волнение начало передаваться мне. Я уже жалел, что сказал Толстому, кого я приведу к нему. А вдруг Толстой опытный провокатор — ему только того и нужно было, чтобы заполучить кого-

 

нибудь из ведущих членов организации. Мы позвоним, войдем. Нас любезно встретит хозяин и передаст чекистам. Сердце у меня затормошилось, в ушах застучало.

Мы неторопливо поднялись по ступеням подъезда к тяжелой парадной двери. Я коротко позвонил.

После небольшой паузы дверь приоткрылась. В узком ее растворе стоял Толстой. Увидел нас и широко распахнул дверь.

«Сейчас решится!» — пронеслось в голове. Руки похолодели, в горле пересохло. Буду бороться до последнего!

Мы вошли. Дверь закрылась, щелкнула задвижка.

Я представил хозяину Николая Сергеевича. Толстой назвал свою фамилию. Поздоровались, сняли пальто, прошли в столовую. Никаких чекистов! Все успокоилось.

Сели у обеденного стола. Доктор Аксанин обратился к хозяину с любезным приветствием и поблагодарил его за дружеское содействие нашей работе. Теперь он послан штабом, чтобы ближе познакомиться и договориться о дальнейшей совместной деятельности.

В ответ Толстой поблагодарил за доверие к нему, и начался деловой разговор, в котором я участия не принимал. Сидеть и смотреть то на одного, то на другого собеседника было неловко и скучно. Я тихонько встал и вышел из столовой (будто в уборную). Тревога моя давно улеглась, но на всякий случай я хотел посмотреть, кто есть в доме. Нигде никого не было. Я вымыл руки и неслышно вернулся в столовую. Подошел к окну. Улица была безлюдна и в тусклом освещении редких фонарей выглядела темно и безрадостно.

Тем временем за мной задвигались стулья. Собеседники встали.

Пожимая руку хозяину, доктор Аксанин улыбнулся:

— Будем работать вместе до победного конца.

Мы потихоньку вышли на улицу и молча дошли до Арбата.

— Нет, он производит очень приятное впечатление! — сказал на прощание доктор.

Когда я вернулся домой, Перхурова еще не было. Объявился он около полуночи. Прямо пришел ко мне в комнату и, потирая руки, сказал:

— Вот и тебе повезло! Теперь о Толстом забудь, а берись за Калугу. Там у тебя тоже, кажется, что-то складывается. Только не горячись, не торопись, а действуй осмотрительно.