Встреча с Леонидом Душным

В первые месяцы московской жизни слонялся я частенько по Сухаревой. Там всегда народу тьма, камню упасть негде. Толпятся, ходят, галдят, спешат, продают, покупают. Вещей я не покупал, даже не приторговывался, а вот всяких сладок жареных и печеных (на колбасу денег не было) вволю ел.

Вот и сейчас подошел я к знакомому лотку, за которым, чуть отступя, в сторонке, шипели и дышали на жаровне картофельные оладьи. Вдруг кто-то бесцеремонно потянул меня за хлястик. — Ха-ха-ха! Ошибки нет! — загремел по всей Сухаревке мягкий, знакомый баритон.

А я стою протираю глаза — не приснилось ли мне? Передо мной — наш бывший бригадный адъютант капитан Леонид Дугин, конечно, без погон. Мы обнялись, расцеловались, поглядели, радостные, друг на друга и опять поцеловались.

Мы познакомились осенью 1915 года, когда после нашего великого отступления 3-я пехотная дивизия остановилась за речкой Иквой, и заняла фронт по этой речушке от деревни Спас до города Кременца.

У нас на фронте почти сразу все затихло. Только у села Сопанова временами шла перестрелка. Здесь австрийцы прилагали все усилия, чтобы выбить нас из села и загнать в болото. Но это им не удавалось. Ведь мы уже имели в достатке патроны и снаряды. Наконец противник подтянул к разбитому селу резервы, на краю Сопанова поджег церковь и ночью перешел в наступление, занял высокую часть сельской улицы. Застал нас врасплох.

На этом в Сопанове все кончилось. Ни с нашей стороны, ни со стороны противника никаких попыток изменить окопное расположение не было. Правда, в ночное время случалась здесь перестрелка разведчиков, но она быстро заканчивалась.

Штаб дивизии расположился в помещении лесопильного завода в колонии Смыга. Управление артиллерийской бригады осело в корчме в той же Смыге. В ней мы и провели зиму 1915/16 года.

В один из ноябрьских дней — серых и холодных — к нам в корчму прибыл с пополнением прапорщик Дугин, высокий складный москвич и недоучившийся студент юридического. И сразу попросил назначить его «туда, где пострашнее, — в разведку». Я, тогдашний адъютант бригады, не рекомендовал ему обращаться к генералу Жаворон-кову с этой просьбой. Однако «горячий прапорщик» не внял моему совету и просьбу о разведке повторил генералу при представлении. Тот похлопал Дугина по плечу и с улыбкой сказал, что назначает его на службу в 1-ю батарею. Боевое отличие, конечно, легче получить в разведке, но в армии служить нужно не там, где хочется, а куда пошлют.

 

Командир 1-й батареи, подполковник Борисов, часто навещал Управление бригады. Несколько раз генерал спрашивал, как служит прапорщик Дугин. Отзывы командира батареи были похвальные, препятствий к представлению его к следующему чину по сокращенному боевому сроку не было.

Встречался я с Дугиным редко. Он сидел на наблюдательном пункте в окопах и к нам в Управление не заглядывал. К весне прапорщик Дугин стал подпоручиком и уехал в отпуск.

Пришла весна. Вернулся из отпуска Дугин. От него пахло весенней пылью. Мы обнялись, даже расцеловались. Пошел разговор, как там в тылу. По его рассказам выходило, что все нормально. Народ панихиды служит и жарко молится. Интеллигенция всем недовольна, готовится к революции. Да не видать ей бунтов и мятежей как своих ушей. Вот подсохнет, начнем наступать, и опять все на коленях запоют: «Боже, Царя храни!..»

Мы смотрели мимо Дугина и молчали. Нам тоже хотелось «побед и одолений». Но виделись поля, покрытые мертвыми солдатами. И было жутко: а что, если «одоления» не будет?!

Дугин тяжело, совсем непобедно вздохнул и мягким баритоном запел вполголоса:

Белой акации гроздья душистые

Вновь аромата полны.

Кто-то живо подхватил тенорком:

Вновь разливается песнь соловьиная

В нежных объятьях луны.

Из окон стали выглядывать писаря. Я предложил пойти к лесу и там на свободе попеть. Уговаривать певцов не пришлось. Мы поднялись и бодро зашагали к опушке, на которой белели развалины еще в прошлом году разрушенного нашими саперами полустанка.

Как мы тогда пели — плохо ли, хорошо ли, — не скажу. Но до сих пор твердо помню наше тогдашнее благоговение, которое сохранилось у меня в совершенной свежести до сего времени.

Вечером мы сидели вокруг стола, очищенного от канцелярщины, пили чай с печеньем, что прислала мне накануне жена, и без конца смеялись московским рассказам Дугина.

Рано утром он уехал к себе в батарею.

В октябре 1916 года, уже в других местах (деревня Лопушаны), мы опять оказались по соседству с Дугиным. Встретился с ним не сразу. Он был в командировке, кажется, в замаскированном отпуску. Как только он вернулся в батарею, тут же «рысью» к нам. Конечно, объятия, поцелуи и воспоминания о пении в лесу.

Много вечеров провели мы на лопушанских позициях. В сухие сумерки сидели на крылечке моего «прибежища», глядели перед собой и молчали. В мокредь коротали время внутри — в маленькой комнатке с одним окном у двери. На столе посередине — свечи и карты.

 

Боев на нашем участке не было. Скучали.

Ни о каких «беспорядках» в Петрограде мы не слышали. И вдруг революция! Ее мы совсем не ждали — готовились к решительному наступлению.

Все кругом завертелось. О наступлении забыли. В окопах солдаты стали стрелять в офицеров: зачем домой не отпускают?

И вот мы стоим в улыбчивый мартовский день 1918 года на Сухаревке.

— Давай пошли! — решительно потянул меня Леонид. — Идем ко мне. Накормлю досыта борщом с гречневой кашей! Сестра варит!

И повел на 3-ю Мещанскую. Поднялись на второй этаж. А там у Леонида с сестрой предвоенная квартира со всеми удобствами. Родителей нет. Бесследно исчезли во время восстания. Леонид безрезультатно ищет их. Маруся, его сестра, плачет то по родителям, то по мужу, убитому под Варшавой. Но слезы и горькие воспоминания не мешают ей хозяйничать, ходить в церковь, да и «киношку» не забывать.

Ну, мы как следует пообедали, выпили по единой, потом Мария Николаевна подсела к столу и стала рассказывать, что они с братом все-все потеряли. Осталась вот квартира, да, говорят, и ее заберут и разделят на какие-то жилплощади. А мужа, может, и хорошо, что на фронте убили. Что бы он делал теперь? Вон как офицеров гонят! Хуже чем бешеных собак стреляют! Говорила, говорила, да и расплакалась.

Леонид подошел к пианино. Пробежал пальцами по клавишам. И по-настоящему заиграл. А там и запел:

От жизни тяжелой устал, Не мог в ней счастья найти. Всю жизнь я о счастье мечтал, Но несбыточны были мечты.

Слова самые простые, фразы нескладные. Но мотив и мягкий голос Леонида как раз подошли к нашему настроению. Он отошел от инструмента и решительно объявил:

— В добровольцы иду! Дураком был, дураком остаюсь и дураком умру, но с винтовкой в руках!

Я заткнул уши. Маруся наклонилась к мокрому платку и прошептала:

— Ты не дурак, а дурачина! Как здесь все останется? — и ушла. Время перевалило далеко за полдень. Стрелки на старых часах подбирались к четырем. Мне нужно было спешить. Условились, что я буду заходить к ним как к себе домой, когда захочу.

— А где твоя семья? — уже на лестнице спросил Леонид.

— Жена от меня ушла и ребеночка с собой забрала. Старики родители у немцев. Я один, как придорожный камень! — ответил я отрывисто и побежал вниз.

 

У Дугиных я познакомился с их соседями — дочерью и матерью Богоявленскими. Им меня представили как Ивана Леонтьевича, а фамилию проглотили. Зато сестра Леонида скороговоркой сообщила, что Иван Леонтьевич на войне был нестроевым солдатом в той самой батарее, в которой Леонид был офицером.

Сам Дугин, представив меня «Иван Леонтьевичем», нет-нет да и срывался, в радости называл меня «капиташей». В таких случаях Богоявленские смущенно переглядывались и мама Богоявленская — маленькая, щупленькая курочка — вопросительно смотрела на сестру Леонида. Та в ответ пожмет плечами, взглянет на Леонида, покажет пальцем на лоб и отвернется.

Валя Богоявленская — милая девушка, только что окончившая гимназию, светленькая, чистенькая, — в разное время незаметно глянет на меня — волосатый, грязный...— и как бы поморщится и потянет маму домой.

Как-то Леонид обмолвился своим «капиташей», да так крепко обмолвился, что в маленькой гостиной наступила неловкая тишина.

Леонид смутился, сказал виновато:

— Да... — Потом решительно встал и объявил, что лгать он не мастак. — Нас навещает не Иван Леонтьевич Соколов, а капитан, что командовал на фронте одной из батарей нашей бригады. Ни имени, ни фамилии не назову. Не имею права. Да и он сам не скажет. Нельзя. Его Чрезвычайка ищет. Вот-вот, при нашей неосторожности, след найдет, тогда беда может быть! Прошу всех присутствующих звать моего друга Иваном Леонтьевичем.

Я попросил звать меня просто Иваном, бывшим денщиком Леонида. Все засмеялись и ожили.

С той поры я стал чаще заглядывать к Леониду. Но времени у меня было мало. У Дугиных я провел несколько милых семейных вечеров с тихими разговорами о том, что с Россией произошло, что мы пережили и что нас ждет. Иногда сестра Леонида садилась за пианино и совсем тихонечко, чтобы не слышно было соседям, играла что-нибудь грустное, тоскливое. Мы с Валей, не помню как, оказывались в уютном уголке, под грустным светом слабой лампочки на круглом столике с забытыми фамильными альбомами. Оба мы говорили много, но с безнадежными паузами. Все больше вспоминали о войне и раненых. Валя работала в госпитале. Конечно, пили чай, который был совсем как настоящий, только много слабее. Случалось, не было сахара. Но хлеб всегда был — приносили с собой.

Как-то к концу вечера, когда мы собрались расходиться, Леонид вдруг объявил, что он женится. Свадьба через две недели.

— Как же так скоро? Где невеста?

— Жизнь быстро пульсирует, нужно торопиться. Показывать невесту боюсь — сглазят, сплетнями нас обоих замучают. Тебе, — обратился он важно ко мне, — немедленно после венчанья представлю жену. А пока — никак нет!

Дальше пошли вечера серенькие, без музыки, без пения вполголоса, но они все же были приятные, хотя «хозяин» на них отсутствовал. Только раза три-четыре мне удалось там побывать.