Дружба с дворником

 А со Степаном обернулось у меня на дружбу совсем неожиданно, хотя сначала шло очень нескладно.

Поднимаясь как-то по лестнице домой, я приостановился на площадке второго этажа. С удивлением увидел, что в шестой квартире широко раскрыта дверь и из нее выпирает застрявшее пианино, покрытое белым чехлом. «Грабеж!» — напрягся я и готов был броситься на помощь хозяевам, которых, к слову сказать, никогда не видел. Но сейчас же опал: криков нет, значит, все в порядке, а у меня свое дело, — и заспешил к себе наверх.

— Эй! Иван! Иван! — вдруг услышал я как бы знакомый голос, но в спешке не разобрал, кто кричит. Я уже был у своей двери.

— Эй, Ванька, сукин кот, что ж ты нос задрал и морду воротишь? — донеслось с нижней площадки.

Тут я через свою «партийную суетливость» разобрал, что кличет меня Степан, — его голос.

— Где ты тут? — гаркнул я.

— Вот здеся я! За энтим слонём! — заискивающе отозвался Степан из-за пианино. — Подсоби энту пинину спустить вниз. На улицу ее выволонти!

— Вдвоем? По энтим ступенькам?

— Бери тяни! Ты спереду, со ступня на ступню, помалу давай, а я отсюдова сдерживать ее стану. И в порядке будет! Толичко гляди, чтоб где бока ейные не царапнуло аль чего не сломалось на повороте. Мы за это ответственны.

— Да может, кого еще кликнуть с улицы? Мне одному навала не удержать!

— Чего не удержать! Ты особо не подноси, а со ступня на ступню перетягивай. Я попихивать буду!

— Может, ты наперед, а я взад?! — топтался я перед «слонихой» и поглядывал вниз через раскрытую дверь на улицу: не принесет ли кого?

— Да ты, мать твою так, наперед забить меня хотишь! Тягни помалу! — повысил голос Степан.

Делать было нечего: я за пианино — и тащить! Только бы не оторвалось чего! Да нет — на колесиках, катится как по маслу!

 

Покрутили мы на площадке, направили узкой стороной на лестницу. Тут стало не до разговору. Я на две ступеньки вниз — и судорожно ухватился за самую дальнюю перекладину пианино. И, должно быть, где-то в подсознании «Господи, благослови!» шепнул. И потянул на себя окаянную «слониху» — гладко идет.

— Чего спишь там! — уже властным голосом кричу я. — Подавай помалу с осторожкой!

— Ну, там! — смиряется Степан. — Ты гляди не упусти вперед! — пытается он перехватить команду, да я не даюсь.

— Сильно не нажимай! Слушай, что командую.

— Как там? — с натугой кряхтит он, и мой бок «слонихи» идет вниз и на меня. Я ее подхватываю наподвес, не поддаюсь и сразу ставлю колесики на третью, а может, даже на четвертую ступень.

В три передышки благополучно спустили мы пианино с лестницы и легко выкатили его на улицу.

И действительно, двух минут не прошло, а уже подъехала к нам платформа на «дутиках». Подводчик с двумя подручными, как перышко, по досточкам внесли нашу «слониху» на воз. Мы со Степаном, хоть бы для виду, не успели нигде подхватиться.

Степан потребовал от хозяина утвердить, что нигде нет брака. Подводчик с неохотой там-здесь приподнял чехол и кивнул: «Хорош!» И два конька, маленьких, тощих и старых, как заборы в нашем переулке, уныло зацокали слабыми подковами по булыжнику.

Только теперь, глядя на удаляющуюся «слониху», я почувствовал на спине, на руках, на лице потную мокроту. Гляжу, а Степан-то мой вытирается и рукой, и рукавом — тоже весь мокрый, как бездомный пес под дождем.

— Отдыхнуть требуется: кишки запихало и горло заткнуло. Аида! Пошли! — подтолкнул он меня с тылу и для убедительности коленкой поддал. — Должно, моя уже кохлеты сжарила.

И мы пошли к Степану отпотчевать.

Домик дворника был в дальнем углу двора, как раз напротив безворотного въезда в дом. Ворота в свое время имелись и на ночь запирались. Но пришла революция, и ворота исчезли.

На фасаде сторожки были дверь и окно. Стараниями Евдокии Парамоновны — жены дворника — он был выбелен, где надо покрашен и выглядел свежо и нарядно. Двор у Степана, по старинке, был подметен, выглажен, сорняки вырваны, не хватало только посыпки желтым песочком.

Совсем иначе выглядел дом. Его старые стены давно забыли, какой окраски были в молодости, так как от непогод заслонились серо-бурым покрывалом из грязи и пыли, с темными лишаями на местах отвалившейся штукатурки. И все бы это было ничего — была война, теперь революция — кто будет освежать, красить, белить стены, менять водосточные трубы? Ведь уже давно, очень давно, с самого 25 октября, начали говорить, что теперь все имущество безвладельное — на-

 

ше, народное, и к нему без комиссарского разрешения не подступай! И хозяева к своему имуществу не подступали. И «пока» не платили арендной платы квартиранты. Ведь неизвестно, кому, сколько и когда платить. Все жили и ждали. Чего? Хорошего не жди, а худое придет своевременно: конечно, возьмут за настоящее и за прошлое слупят. Однако и не в этом дело сейчас, а «самый сурьез», по словам дворника, в выгребной яме. Она давно забита доверху, и теперь все нечистоты и мусор живущие в доме валят на землю вокруг бетонных стен ямы. Все смердит на весь дом и двор. Тучные крысы безбоязненно шныряют по мусорным кучам и ныряют в свои ходы и норы. Без палки хорошей к их царству не подходи. Мы со Степаном неторопливо шли к его «квартире».

Открыли дверь в сторожку. Комнатка ничего себе, да обернуться негде: половина отошла под широкую русскую печь, половину заняла старинная деревянная кровать, аккуратно прикрытая ватным одеялом, обшитым лоскуточками всяких цветов и форм. На одеяле горка подушек чуть не до самого потолка. В просвете между печью и кроватью длинный узенький столик и стулья не стулья, а табуретки и самодельные скамеечки.

Над постельными подушками, в самом уголке, темное местечко скрижально раскинуто на обе стенки, под ним полочка. А иконы — ни одной. И больше ничего. Нет, в углу, у припечка, маленький рукомойник с зеркальцем сверху, с занавеской внизу. Метла, ухват и помело. И так люди живут!

— Чего оглядываете? — певучим голосом запела от печки разрумянившаяся хозяйка. Молодая, складная, сбитая, как свежая репка из своего огорода. Платочек на голове оправила и улыбнулась. — Глядите, куда крест с поклоном класть? Мы сочувственные, в партию пишемся. А чтоб сумленья не было у контроля, Степан снял Пресвятую Богородицу и Господа нашего Благословляющего. Даже для чистоты сердца и лампадку маленькую разбил. Сказывает: «Ни к чему оно. Наша взяла на веки вечные. Пущай так молись, ежели охота».

Я молча наблюдал, как оборачивалась у стола хозяйка: поставила на середку стола блюдо с котлетами, поправила тарелки, вилки, ножи положила, налила в полумиски янтарного борща, поставила стопочки, бутылочку открыла; аккуратненько вытерла руки передничком и с достоинством пригласила к столу.

Степан полез за стол. Я тоже присел на табуретку.

Хозяйка металась от кухни к нам. А мы по одной, по другой — и бутылочку вытянули. Наговорили, чего сами не помним. Конечно, поспорили, поругались, помирились, поцеловались. Словом, дружба наладилась; как к себе вернулся — не помню.

Проспал я эту ночь беспросыпно; очнулся от пьяного обморока на чуть начавшейся серости неторопливого рассвета. Состояние было беспомощно-отвратительное. Голова у меня лопалась от боли. И весь я так разбит, так все во мне ныло, болело, казалось, что на мне всю

 

ночь цепами рожь молотили. Но все бы это ничего — пережить можно; хуже то, что никак не могу вспомнить, о чем мы со Степаном говорили за выпивкой. А говорили, конечно, много, ведь пили и пили, без конца.

— Помереть бы! — кинул я голову на стол и заплакал. — Вот как мы за Россию боремся!..

Плакал да плакал я и, вероятно, опять вздремнул.

Очнулся от сильных толчков и резкого запаха, должно быть, нашатыря. От него я закашлялся, зачихал и открыл глаза.

Надо мной стоял доктор и держал стаканчик.

— Выпейте залпом, Иван Леонтьевич! Легче станет! Неверной рукой я за стаканчик — ив рот. Глотнул, закашлялся, а по телу пошла приятная теплота. Я по-настоящему открыл глаза. И все ясней и ясней становилось в голове. Только стыдно, очень стыдно и неловко было не только перед доктором, но перед всем, что попадало на глаза.

— Извините, Николай Сергеевич. Объединились мы со Степаном очень сильно — совсем пьяным я оттуда ушел.

— Да это нужно было, только вы чересчур хватили. Поди, ничего не помните, что говорили.

Кое-что я все-таки помнил. И рассказал доктору, что Степан подал заявление и ждет извещения о приеме в партию. Чтобы заминки не произошло, он образа спрятал. И жена воюет с мужем из-за икон, но в партию тоже подала заявление о приеме.

— Все это очень неприятно. Вероятно, долго мы не продержимся здесь. Но очень хорошо, что все обнаружилось. Из-за этого стоило напиться даже до чертиков. Ложитесь и отсыпайтесь! — хлопнул меня по плечу доктор.

Я покорно бухнулся на диван.