Связь с Петровско-Разумовским

 Конечно, спал бы я и спал весь день и всю ночь напролет, да не пришлось. Только повернулся я на бок, поудобнее устроился, как кто-то позвонил. Я встрепенулся, сел и насторожился, как сторожевой пес. Но услышал голос Перхурова — значит, все обойдется без меня — и повернул назад к дивану: посплю-де еще!

Теперь к доктору ежедневно кто-нибудь приходил, все люди неизвестные — «пациенты», и он их принимал в медицинской. Конечно, все это были не больные, а приходящие по делам организации. (Ведь лечебница еще не была открыта. Об этом была у входа в дом наклейка.) К таким звонкам и приемам я привык. Доктор сам открывал своим «пациентам» дверь и сам их выпроваживал. Но всякий день он нас предупреждал, что у него «сегодня между десятью и одиннадцатью бу-

 

дет то ли два, то три приема, чтобы мы с Пинкой не беспокоились и на звонки не бегали». Он сам все сделает.

О приходе Перхурова доктор меня не предупреждал, да, кажется, и сам Николай Сергеевич встревожился неожиданным визитом начальника штаба. Без дела тот не придет. Значит, что-то где-то произошло.

Я с сожалением посмотрел на диван, вздохнул: не придется прилечь! А голова болела, в ушах стучало. Я присел к столу и стал прислушиваться: что произошло?

Перхуров просил доктора отпустить меня завтра из лечебницы.

— Видите ли, какое дело. Люди у нас есть, и все хорошие, свои, но не натасканные в работе. Иногда, вот как сейчас, нужно послать кого-нибудь в опасное место, так и спотыкаешься: не знаешь, кого послать. Боишься не предательства или трусости, а неопытности, ведь неумелец не только себя, но и все дело может провалить от чрезмерного усердия и неумения. Вот и направляешься к Фридриху Андреевичу или к вам, милый доктор!

Когда мы остались одни, Перхуров сообщил, что в Петровской академии несколько студентов из офицеров-фронтовиков организовали патриотическую организацию. Во главе ее — некий подполковник Сахаров, который пользуется большим доверием у студентов; его слово — закон. Таковы сведения. Моя задача: завтра побывать в Петровско-Разумовском, встретиться с Сахаровым и, если возможно, впихнуть его со всей организацией в наши ряды. О поездке, никому ни слова.

На расходы по поездке я получил несколько бумажек и сунул их, не считая, в карман. Я попытался было задать несколько вопросов. Перхуров развел руками и смущенно сказал, что никаких явок и сведений по этому делу у него нет. Все тамошние студенты крепко держат язык за зубами. Не распускаются. Всегда веселы, всегда по-военному подтянуты и на людях не льнут один к другому. Словом, все крепко спаяно и сшито — не разорвешь, не возьмешь.

Я лег на диван, не спал... Слышал, как ушли «пациенты», видел, как в сумерки подошел ко мне доктор. Легонько проверил пульс.

Но и потом заснуть не удалось. Позвонил Пинка. Открыл ему. Мы долго не ложились, пили чай, закусывали вареными яйцами, что принес Пинка, и ушли в военные воспоминания. У меня не выходило из головы, как сложится завтрашний день, и я слушал Пинку краем уха, а когда стал все чаще позевывать, разговоры кончились, и мы разошлись. Было за полночь. Прежде чем погасить свет, я глянул в окно. В переулке ни души. Ну и слава Богу!

 

Наш поездишко с шипом и дымом остановился на станции Петровско-Разумовское. Я вышел из узкоколейного, будто игрушечного, вагончика, прошел по крошечной платформе до конца и остановился.

Куда идти? С чего начинать?!

 

Бурным потоком кругом движется шумливая молодежь. Деву-щек не видно, а все юноши еще безусые, но уже с петушиной спесью. Это все мелкая рыба: кричат, спорят, шумят и сами не знают о чем. д тут вот постарше неторопливо плывут — может, наши, может, враги... Эх, была не была! Я пробился к ним. Они взглянули на меня, невзрачного солдатенка, приостановились.

— Граждане, товарищи! Вы студенты? — неуверенно и смущенно обратился я к ним.

— Положим, студенты. Хочешь, чтоб на водку дали? — угрожающим баском спросил у меня усатый и волосатый золотистый блондин с насмешливыми голубыми глазами. — Как, товарищи, соберем ему или просто взашей прогоним?

Я стоял как оплеванный, возле нас начала собираться толпа с книжками, тетрадками и задиристым смехом. С трудом нашел нужные слова, чтоб ответить:

— Я просто хочу узнать, как поступить в студенты.

— Вот зайдите в канцелярию — она в этом здании. Предъявите кому надлежит образовательные документы. Их рассмотрят и решат: принять вас или отвергнуть. Смелее идите! — приятно пророкотал уже совсем нестрашный басок.

Я замялся:

— Смело-то смело... Да вот документы дома остались, на оккупированной немцами территории.

— А вы как сюда попали?

— Демобилизован. Приехал с фронта. Хочу учиться...

— А образование какое?

— Городское училище и...

Хохот, визг изумления раздались со всех сторон. Казалось, что меня хотят не то бять, не то носить на руках и качать за геройство.

— Ну и смешняк вы! Как же из низшей вы хотите к нам в академию? А где же средняя школа?

— Да я был в школе огородничества и садоводства. Но началась война. Пошел добровольцем немцев бить! Не до науки было в окопах! Но тычинки и пестики до сих пор в башке сидят!

— Скажите как много! Тычинки и пестики! — засмеялся кто-то в задних рядах.

— Товарищи, довольно! — спокойно и уверенно прокатился размякший басок. — Пришел фронтовик, три года валялся в окопах, а теперь ему приткнуться негде. Помочь и посочувствовать надо, а не смеяться. Идем в канцелярию, поговорим.

Толпа молодых примолкла, а там и заговорила не по-звериному, а по-людски. Посыпались заботливые советы. Послышались голоса:

— Да ты его к Сахарову сведи.

— Сам знаю, куда вести! — отгаркнулся басок, и мы вышли из толпы, расступившейся перед нами. Пошли к большому зданию, перед

 

которым был разбит громадный цветник. Конечно, цветов на нем еще не было, но уже кое-где зеленела робкая травка.

К нам присоединился еще один студент.

«Куда мы идем? Канцелярия в этом здании или чекисты там орудуют?» — думал я. По телу пробежала неприятная дрожь: спутники мои идут по сторонам, как конвоиры, и молчат. Я тоже разговора не начинаю, шагаю вровень с ними, и мне страшно, да не очень. Казалось, что у них было сочувствие ко мне, неудачливому добровольцу-фронтовику!

Навстречу твердым походным шагом двигался худощавый, не первой молодости человек военной выправки, с молодцевато поднятой головой. Он держал двумя пальцами какой-то атлас и в такт шагам помахивал им как кадилом.

— Коля! Коля! Николай (пусть будет так забытое имя идущего)! — загудел во весь голос басок. Николай остановился:

— В чем дело?

— Добровольца-фронтовика нужно приткнуть.

— Откуда? Лубянка, что ль, прислала? — строгим взглядом окинул меня Николай. — Как понимать «доброволец-фронтовик»?

— Началась война. Я бросил ученье — и на фронт.

— И все время были на фронте? В какой части?

— В третьей дивизии.

— В третьей пехотной? — не то обрадовался, не то изумился Николай.

— Конечно, в пехотной. Не в кавалерийской же!

Мои проводники, затаив дыхание, слушали наш разговор.

— А где эта дивизия была в мае 1916 года?

— На реке Икве, неподалеку от Кременца, взяла Сопанов и гнала австронемцев до самого Радзивилова.

— Какие полки брали Сопанов?

— 10-й Новоингерманландский и 12-й Великолукский.

— Друг, давайте руку! —кинулся ко мне Николай с протянутой рукой. Мы обнялись, расцеловались. — Я подполковник Сахаров — Новоингерманландского пехотного полка! Может быть, слышали мою фамилию?

Я отрицательно покачал головой:

— Не слышал. Ведь я артиллерист. Наш наблюдательный пункт был на горе Бона. Помню, что из нашей бригады по собственному желанию был переведен для несения службы в 12-м Великолукском полку поручик Шальцфон Аперслебен. Попал в команду разведчиков и в этом бою был убит. И еще вспомнил из пехоты: командир саперной роты капитан Каминский. Еще в 1914 году, под Ивангородом, он разослал своих людей собирать консервные банки. Из них он изготовлял первые ручные гранаты, до того времени никому не известные. Благодаря этому новому оружию капитана Каминского нам удалось выбить

 

из Вульки Таржинской части немецкой Резервной гвардейской дивизии, которая крепко держалась в этой немецкой колонии.

— Царство Небесное и вечный покой! — тяжело вздохнул Сахаров. — Необыкновенной отваги был капитан Каминский! Погиб в Сопанове, в минном колодце. Влез в него без противогаза — и не вылез! Других спас, а сам погиб!

Мы притихли, будто отдавали честь погибшим. Заскребло у меня в груди, затмились глаза. Ясно встал в памяти солнечный майский день. Наши бегут по хлюпающему мостику через Икву. Это резервы. Передовые цепи уже спешат за австрийцами по пологому холму к его вершине. Стрельба! Стрельба всюду: слева, справа, но не спереди. Впереди «ура!» и перебежки вперед и вперед. В стороне от боевой суеты, в глубине бетонированных вражьих окопов, строятся солдаты не в нашей форме. Их много, очень много, и бестолковы они, как дети! Это военнопленные! А за нами, над обоими Андругами, высоко в небе зажигаются стайками розовые австрийские шрапнели; зажгутся — и расплываются кудрявыми барашками. Вверху-вверху плывут над нашими деревнями барашки. Вот перекинулись на наши цепи — и опоздали. Наши ударные цепи уже на вершине холма... Уже за холмом... Там, в низине, кричат «ура!», стреляют. А по нашему скату безымянного холма спешат на помощь стройные цепи резервов!

Но все это было в 1916 году. Тогда была надежда, что началась наша великая победа!

Теперь был 1918 год. Все наши труды и последние одоления на фронте кончились не победой, а поражением. И я, всего лишенный, во всем разжалованный, иду с Николаем к нему в домик, а за нами поспешают мои проводники. Все мы молчим, идем, идем бесцветно, безрадостно.

За столом в хибарке у Сахарова разговоры не о прошлом, а о настоящем — сером, грязном и подлом, как полосатая гиена.

— Ну, так что вы теперь делаете? — спросил Сахаров, подавая кружку с настоящим чаем.

— Служу уборщиком в лечебнице, — со вздохом ответил я.

— Для командира батареи занятие как будто неподходящее, — послышался смущенный басок.

— Ничего, сойдет!

— На какой же отдел академии пробовать вас устроить? — Сахаров поставил перед всеми кружки и присел на край скамейки.

— Да я совсем не хочу устраиваться к вам. Теперь не до ученья.

— Как так? — Все подняли головы и с изумлением уставились на меня.

— Зачем же вы к нам приехали? — криво усмехнулся хозяин.

— Повидаться с вами, — улыбнулся я. — Дошли до нас слухи, что здесь у вас много студенто.в, и все беспартийные. Вот я и приехал понюхать вашего запаху,

 

— Говорите проще и яснее. У нас все свои. Доносчиков нет.

— Извольте. У вас, кажется, есть антибольшевицкая организация.

— Зачем это вам нужно? — нервно завертел кружкой Сахаров.

— Я прислан нашим объединением предложить вам соединиться с нами.

Тут без стука со смехом ввалились в незапертую дверь три сту-дента-«желторотика». Увидели чужого и насупились.

— Мешаем?

— Нет. Наоборот. Вы очень нужны. Идет серьезный разговор. Садитесь! — Сахаров указал прибывшим на место у стола, на кровать. Пришедшие стали серьезными и, как могли, пристроились.

— Прибыл из Москвы мой сослуживец на фронте, — указал Сахаров на меня. — Нащупывает нашу студенческую организацию. И, если таковая есть, предлагает слиться с ними.

— Кто у вас стоит во главе? — резко и коротко спросил от стола стриженный ежиком «желторотик».

— Борис Савинков.

— Что?! — как брызги от камня, брошенного в лужу, отпрянули от меня собеседники.

— Тот самый убийца министра и Великого князя? Избежавший виселицы? И предавший Корнилова? — совсем по-змеиному прошипел сидевший на полу по-турецки щербатый и худой как палка студент.

— Да, он самый! — утвердительно кивнул я.

— И что ж? Вы приехали от него, чтобы предать нас Лубянке? Нет, этот номер не пройдет!

— Нам с Савинковым не по пути! — со всех сторон, как камнями, били меня своими попреками присутствующие.

Когда начался шум, Сахаров неторопливо встал и выжидательно посмотрел то в одну, то в другую сторону. А когда возмущение пошло на убыль, он, не произнеся ни слова, постучал кружкой по столу. Вспышки возмущения погасли... Не повышая голоса, Сахаров сказал:

— Давайте, друзья, не будем обижать моего гостя, а спокойно выслушаем его до конца. Пожалуйста, говорите! — кивнул он мне.

Кажется, я тогда сказал следующее. Оправдывать Савинкова не хочу. Когда нужно будет, пусть он сам доказывает свою правоту. Скажу только, что он глава у нас в основном перед всякими заграничными представителями. Наши же, русские военные дела ведет — скрывать фамилии не буду, она известна Лубянке, — полковник Генштаба Пер-хуров, артиллерист и Георгиевский кавалер. Он прислан сюда генералом Корниловым.

— Был на Дону?

— Да, был. Прислан генералом Корниловым. Он подлинный его представитель.

— А вы откуда это знаете — с его слов?

— Никак нет. Я приехал вместе с ним.

 

— Откуда?

— Из Ростова.

— И собственными глазами видели генерала Корнилова?

— Мы с полковником Перхуровым в начале января были в пара-моновском доме на аудиенции, и Верховный главнокомандующий нас послал к вам в Москву для объединения и организации всех антибольшевиков.

— Но теперь Корнилова нет. Он убит.

— Да, убит. Вместо него генерал Деникин.

Слушатели мои притихли, и все повернулись ко мне, как подсолнухи поворачиваются к солнцу.

Разговор оживился, стал доброжелательным. Вопросы самые неожиданные сыпались со всех сторон, и, казалось, конца им не будет.

Но Сахаров постучал по столу и предложил теперь кому-нибудь рассказать мне об их делах.

Я с ним не согласился:

— Ведь я связной, и не мне знать ваши дела. Давайте выберем двух-трех человек и поедем в Москву. Я сведу ваших делегатов с компетентным начальством. И вы с ним обо всем договоритесь.

Мое предложение поддержал Сахаров, и он же составил делегацию из двух человек. Мы наскоро перекусили и только-только успели на «пыхтелку». Благополучно прикатили в Москву. А там — в лечебницу, где нас ждали Перхуров и доктор. Я представил им делегатов. Они обменялись приветствиями и уединились. Я прошел в столовую и растянулся на диване. Моя миссия была окончена.

Переговоры со студентами длились всю ночь. Я крепко спал и не слышал, как пару раз хозяева с гостями перекусывали в столовой.

Делегаты уехали утром. Со всеми дружески простились и просили их не забывать. Организация Сахарова влилась в наше объединение. И, как определил Перхуров, в качестве второй дивизии составила стратегический резерв. Она была связана непосредственно с доктором Аксаниным и Перхуровым. Их представители, приезжая в Москву, никогда не заглядывали в Молочный переулок. Перхуров или доктор встречались с ними в таких местах, которых и я не знал. О существовании этой дивизии кроме Перхурова и доктора знали, конечно, Савинков, Клепиков и Бредис — больше никто. Наша вторая дивизия была чисто студенческая, а при ней (по словам Перхурова) существовала отдельная небольшая группа студентов Петровской академии, которая очень скоро стала как бы студенческим ядром организации. Как говорил Перхуров, у Сахарова к середине мая были две студенческие дивизии с «твердыми» кадрами. Может быть, так и было.

Сахаровские части во время майского разгрома чекистами Союза Защиты Родины и Свободы нисколько не пострадали. Они одновременно с восстанием в Ярославле под командованием полковника Сахарова и доктора Аксанина легко захватили Муром и Арзамас, контролируя почти весь этот район, в чем им помогало население. Но пал

 

Ярославль (подвели англичане: из Архангельска они с помощью восставшим не пришли, как это было обещано), погибла и муромская группа Сахарова. О дальнейшей ее судьбе никто, даже Б. Савинков, сказать ничего не мог. Были общие фразы: «рассыпались», «пробились к Колчаку», «примкнули к каппелевскому отряду». О Сахарове тоже толком никто ничего не знал.