Но и ЧК уже понимает

 Вернулся я домой дней через пять. Было очень рано. Начиналось по-весеннему свежее и радостное утро.

Своим ключом я неторопливо открыл входную дверь. Все комнаты вычищены, попахивало медициной. Но все перебивал щекотавший в носу крепкий табачный не разошедшийся за ночь дым. Нигде не было следов наших «явок» и «конспирации».

В приемной на столике толщенная больничная книга, на спинке венского стула темно-синий женский свитер. Значит, Валентина Владимировна работает!

Я поскорее открыл форточку, одну, другую, и всей грудью вобрал в себя свежесть ушедшей ночи, влившуюся в лечебницу вместе с бодрящим воздухом.

 

Город просыпался. За углом нашего дома уже тарахтела телега. Но в нашем переулке движения не было — спят еще люди.

Внизу, у парадного, Степан окликнул кого-то. Под окнами раздался смех и гомон нескольких голосов. Ну, начался и там день, начался крепко и бодро, с матом и смехом. Значит, скоро и к нам в лечебницу придет рабочий день.

Прошел в медицинскую — никого. На диванчике халат, брошенный «не нашим» доктором. А на столе, у шкафа со сверкающими никелем инструментами, банка с ватой, другая — с перевязочным материалом и закоптившаяся спиртовка.

В «матрасной комнате» у жесткого дивана возился только что поднявшийся Пинка. Складывает вещи. Решил переселиться на квартиру: с фельдшерицей, как говорится, не сошлись характерами.

Я с сочувствием вздохнул, но расспрашивать не стал. Стороной узнал, что произошло: Валентина Владимировна взялась готовить горячие завтраки для докторов, «массажиста» и «почетных больных». Когда стол был накрыт, присел с ними и Пинка. Валентина Владимировна подошла к нему и шепнула: «Вы служитель. Для вас я не готовлю. Идите на кухню и варите себе, что хотите». Пинка побагровел, ничего не сказал, поднялся и вышел из столовой.

Как бы там ни было, но в тот самый день, когда я вернулся из командировки, Пинка с узелком вещей ушел и больше в лечебницу не заглядывал. Своего адреса он мне не оставил, и я потерял с ним связь.

Должен сказать, что начальником связи штаба Союза я был номинально. Никто адресов у меня не спрашивал. О перемене адреса не уведомлял. В лечебнице я был просто служителем Иваном, на которого иные если не покрикивали, то смотрели свысока. Только доктор Ак-санин неизменно был приветлив, да Перхуров был со мною по-прежнему на «ты» и называл меня не иначе, как Иван Леонтьевич.

Я поставил чайник на плиту и решил позавтракать. Чай не чай — не то бурачная, не то морковная бурда, но спохватился, что пить-то не с чем, — я по дороге едой не запасся. Стал шарить, нет ли чего в шкафу. На верхней полке нашел сухой кусок хлеба. За форточкой увидел аккуратненький сверточек. В нем оказались три котлеты. Позавтракал на славу!

Взял стул, тот самый, на котором сидел Савинков, — и ко входу. В 10 часов объявился «массажист» Перхуров. А там, любовно разглаживая холеные усы, предстал передо мной бравый, бодрый не то унтер, не то штабс-капитан фронтового производства. И тут же, в дверях, без всяких конспирации объявил во весь голос, что его сюда прислал доктор Попов. Голос пациента грохнул так, что «массажист» двумя прыжками выскочил в переднюю к такому смелому молодцу. Глянул на пришельца, радостно руки ему протянул и зашептал:

— Сергей Сергеевич! Наконец-то вы прибыли! — и увел своего присмиревшего «пациента» в столовую, а дверь в приемную закрыл.

 

Добрый час они там говорили, но так тихо, что ко мне ни одного слова не долетало. И хорошо, что они притихли...

В лечебницу пришли пациенты. Сначала похожий на мастерового, с рукой на перевязи. Затем приземистый паренек с задорным чубчиком и пухлыми губами. Рабочий, с мягкой улыбочкой, записался у сестры, а чубатый снисходительно посмотрел на нашу фельдшерицу и два раза так невнятно изрек фамилию, что сестра, так и не разобрав ее, записала в книгу: Серпов. Подняла голову и вопросительно на него посмотрела. А он в ответ:

— Так, правильно-верно, ежели б за отличию добавить еще «Молотов», была б наша народно-рабочая герба!

Вздернул форсисто нос, уверенно подхватил стульчик, поставил к окну и стал разглядывать переулок.

Выглянул из столовой Перхуров. Увидел чужих. Острым прищуром остановился на Серпове, что глядел в окно. Дернулось у нашего «массажиста» лицо: не соглядатай ли? Перхуров закрыл дверь в столовую.

В приемной тишина. Фельдшерица что-то пишет. Пациенты сидят как истуканы, не шевелятся. Из столовой тоже ни слова. Все молчат.

От «не нашего» доктора вышли старички пациенты. Рабочий с перевязанной рукой — к двери, а чубатый сорвался с места — и за ним.

— Нет! Вы подождите! — преградил дорогу доктор.

— Как так? Чего подождать? Вышли два, и входют два! И в расписании написано: два дохтура приймают! Тут некогда чаи распивать, когда рабочий класс ожидают! Пускай! — распалился чубатый.

— Не пущу! Я один! — «Не наш» доктор шумно захлопнул дверь и повернул ключ.

А чубатый у двери плюется, матерится, грозит высадить и все к матери рассадить!

Делать нечего, нужно действовать мне.

Я поднялся, тяжело ступая, подошел к чубатому вплотную:

— А ты, друг сердешный, чевой-то разошелся?

— Кто ты есть, такой ерой? — резко обернулся чубатый.

— Я рабочий пролетариат! Вы тут за день напаскудите, а мне убирать! Понятно?!

— Понятно-то понятно! По-русскому говоришь! — не то остыл, не то сдал чубатый.

— Садись и сиди. Дойдет и до тебя черед! Понятно?

— Ну и сяду, когда по-хорошему! — совсем сдался чубатый, даже глаза прояснились, а то в них сверкали, как искорки на протертом проводе, злые огоньки.

Пришел «наш» доктор и с ним еще двое. И так прямо объявляют: «К Петру Михайловичу на массаж».

А тут Валентина Владимировна взялась готовить завтрак и обнаружила исчезновение сверточка. Сунула руку за форточку, туда-сю-

 

да — ничего. Заглянула через форточку в межрамье — нет и следа пакетика!

Стоит растерянная, а я мимо прохожу.

— Иван, вы сверточка не видели за окном?

— Видел. Котлеты я съел, а бумагу выкинул.

Валентина Владимировна в волнении опустилась на стул:

— Как же так? Нас без завтрака оставили! Не ожидала я от вас! — и голову опустила.

Мне стыдно. Я к ней с оправданием. Но она и слушать не хочет. Николай Сергеевич подошел, ему пожаловалась:

— Этот гусь все котлеты съел! Нечего на завтрак вам дать! Доктор побежал в «матрасную», вернулся с портфелем, а в нем бутылочка и закуска. (Он знал, что гости будут.)

Валентина Владимировна завозилась у стола. Скоро все шесть человек выпили по «единой». «Наш» доктор пригласил и меня. Я сел, выпил. А когда налили по второй, я встал, поднял стопку: «За спасение России!» Началось замешательство: кто встал, кто удивленно смотрел, кто просто выпил. Перхуров постучал ножом по тарелке и со вздохом сказал:

— Мне кажется, господа, что за рюмкой водки о России лучше не вспоминать!

В приемной никого не было, телефон молчал. Завтрак продолжался весело, оживленно. О делах ни слова.

Раздался звонок. Я к двери. «Не наш» доктор в медицинскую, Валентина Владимировна за свой столик, по дороге закрыла дверь в столовую.

Пришел очередной пациент, мальчик лет десяти, с матерью — и от нее ни на шаг. «Не наш» доктор им кивнул: проходите в медицинскую.

Задребезжал телефон. Какой-то деловой человек попросил доктора Аксанина. Доктор прикрыл дверь в телефонную. Перхуров прошел со своими гостями в «матрасную». Завтрак закончился. Все работают.

На столе грязные тарелки, стаканы, стопки, недопитая бутылка, объедки и вонючие окурки, воткнутые куда попало. «Убирай, Иван Леонтьевич! Спасай Россию!» — с сарказмом сказал я самому себе и не спеша принялся за уборку.

В 3 часа лечебница закрылась. Один за другим ушли доктора. За ними покинула лечебницу фельдшерица. Перхуров еще говорил со своими визитерами, но потом и они ушли. Все четверо, вместе, безо всякой конспирации, с разговором, смехом, очень веселые.

Я расправился с посудой, привел в порядок столовую. Слегка прошелся щеткой по всем комнатам (нечего стараться: утром явится уборщица!) и завалился на диванчик: хорошо бы поспать, да не засыпается! Не так я представлял борьбу с большевиками: вместо жерт-

 

венного, героического все было самое обыкновенное, серое и очень нудное. Эх, зачем я не остался на Дону?

Пришел хмурый вечер, и наши комнаты, готовые к ночи, укрылись в темное до черноты, совсем не прозрачное покрывало. Я лампы нигде не зажег, лежал в темноте, как в могиле, и думал.

Как могло случиться, что наше великое государство вдруг пошатнулось, рухнуло, как столетний дуб? И даже при падении особенного грома не было! И все затихло в растерянности под обломками, только всякие высшие чины успели отскочить в сторону при великом крушении и, как горошины из лопнувшего мешка, посыпались и раскатились по всем закуткам государства.

Вертелся я на диване, устраивался по-всякому — никак успокоиться не мог! Сон бежал, как у приговоренного к смертной казни. В отчаянии я всплеснул руками и затих. Теперь уже спокойно лежал на диванчике и глядел в серые пятна окон. Боже! Милостив будь к нам, грешным!

Кто-то неуверенно постучал в «черную» дверь. Должно быть, Степан, больше некому. Я лениво поднялся, перекрестился (раньше у меня этого не было), зажег лампу и пошел открывать.

Пришел Степан:

— Где так долго был? Думал, зацепили тебя где милицейские и на Лубянскую доставили, — и с «чувствием» поставил бутылку. И на закуску чего-то не забыл.

Поглядел я с тоской на бутылку не самогонной, а настоящей, монопольной, полез в шкафчик за стаканчиками. А Степану на ходу в ответ:

— Где был? Известно — у бабы! В монахи не записывался, от бабского удовольствия не отказываюсь.

— А дохтур что?

— Да он грозится, что прогонит: я то в отлучке, то пьян до бесчувствия. Да мне это пустое. И так протопчусь, без всякой вонючей медицины. Теперь угнетенья быть не может!

После первого стаканчика, что теплом согрел душу, я начал валить на «господ» все, что надо и что не надо, рассчитывая на сочувствие дворника.

Степан тяжело вздохнул, взялся за стаканчик и назад поставил. Поглядел на меня, подумал и начал поучать:

— Нет, Ваня, про твоего дохтура худого не скажешь. Человек он, можно сказать, хоть и из образованных, а сочувственный. У такого барина, как чихнуть, одеться и обуться можно, ежели с ним вестись обходительно. Он за все оплачивается сурьезно. Это сущая правда моя!

Под эту Степанову правду мы выпили и, конечно, закусили неторопливо. Тем временем Степан встал, потянулся и, пошатываясь, пошел в прихожую, в медицинскую — все обошел. Вернулся с пошаткой к своему месту, мутным взглядом окинул меня и молча сел. Я упал головой на стол и, пьяный, застыл, как покойник под покрывалом.

 

— Вань, а Вань! — потянулся за стаканчиком Степан. Я молчком лежу и не дышу.

— Ты только слухай как следоват, что сказываю. Кажись, что-то серьезное. Я невнятно буркнул и навострил уши, как заяц в лесных снегах.

Степан нагнулся в мою сторону, оглянулся, будто что украл, и зашептал:

— Хоть ты не есть партийцем нашим, да друга сердечного должен упредить. Сказывают партийные наши старшие, что ваш околоток лечебный — видимость, а всамделишно здеся кадеты белогвардейские. Они тутай дожидаются сигнала, чтоб повстанье поднять. Кремль свалить, все начальство рабочее пострелять да буржуев всяких к власти допустить, а нашего брата из пролетарского класса всех под ноготь взять. Это все на Лубянской улице знают, да не берут вас потому, что пока поджидают, пока какой английский граф заявится к вам на леченье, а на деле для встречи с гадом-отщепенцем Савином, что продался англикам. Этот Савин и с ним полковник Перхур — из буржуйских вожаков первые. Вот как они тут соберутся, тогда наша Лубянка их и накроет.

Хмель у меня как рукой сняло, но головы от стола не поднимал, пускай думает, что пьяный я и сплю.

— Вань, слыхал, что я сказывал?

— Слыхал.

— Так вот таперича тебе приказ: хотишь жизню спасать, пишись в партию. Отразу заявленье пиши и будешь мне высказывать, что тут в больнице делают.

Я пьяно покачивался, соображая, как ответить.

— Можно и записаться, да наперед нашу пролетарскую программу надо узнать.

— Ну ладно, — согласился Степан. — Ты, Вань, дурной-дурной, да не очень, кой-что мозгуешь! Давай еще по одной хватим — и закончим! — потянулся Степан к бутылке.

А там и по полстаканчика не выходит. Разделили, как вышло, и поставили, потому что Степан насупился.

— Ты, гляди, никому не сказывай про то, что промеж нас должно быть, — навалился он на стол и по-бараньи уставился на меня. — Наши с Лубянской узнают — и мне и тебе конец!

Я только рукой махнул:

— Ничего я не слыхал, что ты мне сказывал, потому что по-пьяному спал.

— Ну ладно: слыхал не слыхал, а молчи! Так я пошел! — поднялся Степан.