Из уборщиков — в шоферы

 На Остоженке приостановился. Посмотрел на людей, на лошадей. И на кой-какие еще живые витрины глянул. Унылы они, как чахоточный в последнем градусе. А пыли на всех манекенах!.. От всех режимов она осталась.

Кругом непривычная для степенной Москвы суета, беготня и галдеж; а жизни нет — всюду увядание. Даже весной не пахнет!

Повернул налево. Шел неторопливо, смотрел под ноги и ничего не замечал. Вот Крымская площадь. Совсем недавно вел я здесь батарею на Воробьевы горы. Был тогда я нужным! А теперь кем стал?!

 

Добрался до Хамовнической улицы и завернул в нее. А там мне указали и Пуговишников переулок. Он был тут же, напротив старой русской чайной. В ней сидели каменщики, молотобойцы и еще рабочие. Ну, конечно, и такие, как я, без роду без племени, безработные, обязательно были. Я поглядел на замызганный вход в чайную: как раз что надо — и решил зайти чайком побаловаться и с хорошими людьми поговорить, но задержался в порыве и отложил заход на потом.

Посмотрел я на свое новое местожительство. Переулочек маленький-маленький: справа три дома, слева — не больше. Середка переулочка булыжная. Серенькие дома, серенький булыжник, кругом все серенькое, даже грязь, — такой мне и нужен невзрачный причал! Все в нем такое хмурое, как у меня на душе.

Мой дом первый с правой стороны, квартира в нижнем этаже, первая дверь налево. Нет, неохота идти в этот серый, старый дом, насквозь пропахший нищетой и потом. Может быть, повернуть и туда не ходить? Приткнуться на день-два у Леонида и осесть, где получше! Какой тебе район нужен? Ведь здесь, на Хамовнической, Лев Толстой жил! Ну жил. А мне идти не хочется! Стою я возле чайной и сам себя уговариваю: не ходи! Не ходи! Даже в ушах застучало, так крепко не пускает меня подсознание.

И все-таки я перешел улицу — ив переулок.

У домика дряхленькое крылечко. На стареньких входных ступеньках досточки истерты до полома крайней верхней. Дальше — мглистый от сырой прохлады коридорчик и запах кислых щей. С каким удовольствием я бы их хлебнул! Вспомнился родительский кров и прекрасные мамины щи с густым наваром. Было время, когда от них нос воротил, а теперь ел бы и ел без конца!

Я оказался перед нужной дверью. Дверь старая, треснувшая в ра-мовинах. На ней как бы лакированная черная краска с багряным отливом; цвет особенный — такого не подберешь! Отчего он такой? Может, от старости, может, от частого мытья (в коридоре грязью не пахнет). Постучал — и насторожился: жду, кто откроет. За дверью никого и ничего. Что ж, недаром же я приходил! И крепче стучу в другой раз. Опять — тишина.

Ну, неудача! Иду плакать в жилет Леониду! Но на всякий случай нажал на клямку. Клямка поддалась, дверь приоткрылась.

Как так? Никто не открывает, а дверь не заперта?! Решил ждать хозяев у входа. А сам во весь голос крикнул в квартирное безлюдье:

— Есть здесь жив человек или весь вышел?

Крикнул, а сердце заспешило стучать: вдруг чекисты передо мной побывали и забрали «всех и вся»? Уноси, брат, ноги поскорей! Попадешь в ловушку — не выберешься!

Но из нутра серой, холодноватой квартиры любезно несется:

— Да-да, конечно, мы дома! Заходите!

Вошел в небольшую комнатку со столом скатертным посредине, со столиком у окна, с геранями, столетником и другими незатейливыми цветами на подоконниках. А их всего три.

 

На обеденном столе самовар, чайник с ватной покрышкой, корзинка с хлебом и две большие чашки. У самовара пожилая женщина с изможденным лицом устало смотрит на меня. Неподалеку от хозяйки, с кружкой в руке, с очками на носу и гордо вздернутым подбородком, сидит хозяин. Он вперил в меня блестящие пуговки маленьких глаз. Были то, как я узнал, знакомясь, Андрей Иванович Курочкин и супруга его, Ольга Владимировна.

Курочкин был плечист, но худоват, и, должно быть, от этой худобы по его овальному лицу сверху вниз прошли глубокие складки морщин. Они придали его облику иконоподобную строгость. Взгляд его, хоть и выжидающий, но смелый, застыл на мне: кто ты такой и зачем пришел?

Переведя дыхание, я объявил:

— Я ваш квартирант, Иван Леонтьевич Соколов. Жил в Молочном переулке. Теперь работу потерял, квартиры лишился и к вам пришел. Вот паспорт.

— Да вы, милый человек, с паспортом повремените. Вас Семен Акимович прислал?

Я утвердительно кивнул.

— Оля, покажи комнату. Понравится, пусть располагаются на жительство. Только мы, сударь, люди степенные. Никаких девчонок и пьяных друзей быть не должно. Сами, когда уходите в отлучку, повинны нас предупредить, чтоб дверь незапертой ночью не стояла.

Мы пошли смотреть комнату.

Комната была первой от входа: не большая, не маленькая, она мне сразу понравилась своей чистотой и тяжелой мебелью. Два тяжелых и пухлых кресла клубного типа, такой же диван, над ним зеркало. В стороне столик с салфеточками и еще со стоячим зеркальцем и цветочками, искусственными, правда, но чистенькими, без пылинки. Огляделся. На стенах никаких картин, у двери шкаф, а в переднем углу из старенького киота ласково глядит Матерь Божья Казанская и лампадка перед ней, а внизу — столик, на нем шкатулка и книга в потертом кожаном переплете.

— Библия? — потянулся я к ней.

— Нет. Только Новый Завет и Псалтырь. А вы церковнославянский знаете?

— Знаю.

— Семинарист?

— О нет. Я слабой науки, самой начальной. Дальше война меня жизненной премудрости обучала. Научила верить в Бога, любить свою страну, нашу православную веру и принимать свой русский народ.

— Ну, дай вам Бог! Мы с мужем присматриваемся к большевикам. Знаете, неплохие они. Ведь муж пострадал при царе. Конечно, не царь виноват, что мой кормилец попал в тюрьму по уголовному делу. Он вышел из-за решетки только при революции. Другие крали, а его

 

обвинили. Хороших адвокатов у нас не было, а защитник по назначению не защитит.

Хозяйка вытерла платочком глаза и по-деловому спросила меня: где же вещи? Я смутился и указал на свой мешок: вот они!

По старому, забытому обычаю, мы с хозяином ударили по рукам, ц паспорт мой пошел на прописку. А мы перекочевали в столовую пить чай.

Весь остаток дня и приятный апрельский вечер мы провели в столовой: пили чай без сахара, но с хлебом и говорили, говорили много и обо всем. Хозяин собирался на службу к большевикам. Жить ведь нечем — зарабатывать нужно. Я помнил предупреждение Перхурова с хозяином быть настороже и ни о чем своем не заикался.

Поздно вечером я перешел в свою комнату. Перед иконой горела лампадка. От ее зеленоватого огонька по комнате разливался приятный и очень мирный свет. На диване блистала белизной подушка и выглядывали из-под одеяла простыни.

Я перекрестился. Вспомнил, что у нас Великий пост. Стал перед образом Царицы Небесной, умиленно прошептал: «Боже, милостив будь ко мне, грешному!» — и спокойно стал раздеваться.

Ко мне постучали. Я поспешил открыть дверь.

— Когда соберетесь ложиться в постель, пожалуйста, погасите лампаду. Мы всегда гасим — боимся пожара.

Я поблагодарил хозяйку за радушный приют, разделся, погасил лампадку и лег.

 

Без пятнадцати четыре я был на Смоленском рынке. Вошел в скверик, издали посмотрел на харчевню — открыта. Прошел взад-вперед — Перхурова не видать. Из харчевни один за другим выходили посетители. Надо занимать место, и я заторопился.

В дверях столкнулся с серьезным бородачом.

— Каша-то есть? — шире приоткрыл я дверь.

— Тут завсегда дают порциями: две ложки стукнут — и катись! При царе, да, можно высказать, и при Керенском, было иначе: бери и ешь сколь хотишь. И платили пустячок. Таперя дают на погляд только — все на ихнем черпачке позастается. А наш рабочий класс плати как следовает! Сказывают — все наше, народное! И где там!

— Ладно, проходи! — Я вошел в харчевню.

Вижу — за крайним столиком сидит Перхуров. Увидел меня и виду не подает, что знаемся. Я к кассе, заплатил, что положено, и кепку в залог оставил. Получу обратно, когда ложку сдам.

У прилавка выдали жестяную тарелку и такую же ложку. Подошел к стойке. Там дородная баба кашу отпускает. Я уставился на ее распахнутый бюст и про кашу забыл. Да поглядеть не дают — подпирает в спину без сочувствия очередной. В смущенной горячке тарелку с кашей подхватил и заспешил к Перхурову.

 

— Добрался, наконец! — улыбнулся Александр Петрович, когда я присел обок с ним. — Питайся скорей. Здесь ждать тебя не буду. Встретимся на бульваре.

Когда я одолел кашу и вышел из харчевни, Перхуров сидел на скамеечке и курил. Я неторопливо подошел к нему, сел, вынул «Яву» и попросил прикурить. Посидели, покурили... Поблизости никого не было. Рассказал, как устроился на новом месте, какие хозяева.

— Хорошо, живи и действуй! А у меня к тебе есть вот что: мы решили обзавестись своим автомобилем. Нужен надежный шофер. Наметили тебя.

— Меня?.. Да ведь я близко возле автомобиля не был! Какой из меня шофер!

— Да, конечно, пока никакой! — с кривой усмешкой согласился Перхуров. — Вот тебе деньги (он сунул мне трубкой свернутые кредитки). Найди школу шоферов — кажется, есть такая на Тверской. Записывайся в нее. И в срочном порядке, если надо, с дополнительными занятиями, поскорее становись надежным шофером.

— А как же с провинцией? Послезавтра я должен ехать.

— Конечно, поезжай. Только за два-три дня до Первого мая возвращайся. У тебя оружие есть?

— Нет, нету.

— Прекрасно! Первого мая на Ходынском поле большевики делают парад всем наличным вооруженным силам. Начало парада в десять часов. Тебе задача: к десяти часам пробраться на Ходынку, поближе к нынешнему начальству. (Говорят, что принимать парад будет сам Троцкий.) Выясни, какие части явятся на парад и что они из себя представляют. Словом, задача тебе разведывательная, не больше! На Ходынке ты должен быть безо всякого оружия — вдруг схватят тебя.

— Буду молчать. Знать ничего не знаю, и все!

— Ну, это как сказать: начнут руки-ноги ломать — заговоришь! Словом, к Первому мая ты должен быть здесь. Зайдешь в Молочный. Мы там с тобой и договоримся о первомайском параде. А пока записывайся в школу. Как дальше будет — посмотрим!

Неподалеку от Садовой-Триумфальной, на Тверской, была не одна, а три шоферские школы. Устроились они одна возле другой в пустующих магазинах. Я раза два прошел туда-сюда возле пустых и грязных витрин. В какую школу записаться — не могу решить... В крайних школах никого, но на полу грязные тряпки, разводные ключи и разные инструменты. В глубине помещения средней школы копошилось несколько человек возле какого-то металлического скелета. Вероятно, шло обучение. Я зашел туда и узнал, что сейчас заканчивали обучение курсанты очередного семестра. Их курс кончался через неделю. Прием на новый семестр будет открыт через день-два после выпуска настоящего семестра. Вот тогда и приходите. Конечно, и сейчас тоже можно записаться, но условно. Неизвестно ведь, сколько будет стоить обучение, — цена все время меняется. Сейчас обучение на

 

курсах трехмесячное. Плата, кажется, была 350 рублей (точно не помню), и за каждую практическую езду — плата дополнительная. Гарантия: к августу «будете в совершенстве управлять машиной и устранять мелкие неисправности». Я подумал и внес задаток в 30 рублей.