Тучи сгущаются

 В 1918 году июль выдался знойный и жаркий. Но в нашей камере, в четыре окна, негусто заставленной топчанами, все время сквозило. Жилось сносно, и мы устраивались на долгое жительство: прибивали полочки, вязали сетки, чинили матрасы.

 

Казалось, Лубянка о нас забыла. Правда, забрали от нас — совсем неожиданно — капитана Ильвовского. Он не вернулся. Конечно, расстреляли. Больше нас чекисты не беспокоили. До нас доходило, что «с вещами по городу» берут, как и брали, но из «одиночек». Из нашего коридора берут, но редко, нашу камеру будто щадили. Словом, у нас наступило затишье. Перед бурей?..

С жадностью накидывались мы на газеты — ждали бури оттуда. Ведь в Ярославле наш Союз восстал против большевиков. Пока там борьба идет вмертвую. Успехов у красных нет, и они помалкивают. В день занятия Ярославля восставшими в большевицких верхах так растерялись, что, кажется, в «Известиях» сообщили: «Белогвардейцами прочно занят Ярославль». А дальше пошли сообщения такие бесцветные и расплывчатые, что в памяти держать было нечего: прочитал и забыл — пустота! Но Ярославль был все же в руках восставших. Поди, там стреляют, гремят пушки, грохочут пулеметы. Эх, туда бы!

Мы как тени ходили по камере. Измученные неизвестностью, прислушивались ко всякому шуму в коридоре. Но «движения воды» не было.

После второго допроса я окончательно решил, что мне из тюрьмы не выбраться. Даже приснился мне сон нехороший: будто сижу я в каком-то круглом помещении полуземляночного типа, темном и сыром. И часовой у окна. Проснулся я в поту и ознобе. Ой, плохо со мной будет!

Подсел ко мне Рубис. Молчит. Потом, не глядя на меня, шепчет:

— Бредис вернулся. Под Рыбинском ничего не вышло. Все разбежались. Большевики были подготовлены к нападению — пулеметами встретили!

Я в безнадежности закрыл глаза. А когда открыл, Рубиса рядом не было. Он неторопливо шагал по нашей «главной дороге» — широкому проходу между топчанами. На этой «большой дороге» мы утром и вечером строились на поверку. В остальное время — гуляли, как на бульваре: встречались, делились новостями, просто слонялись. Без женщин оживление отсутствовало. С ними-то и перед самой стенкой фасон бы держали!

К неудачам нам не привыкать. И все же: зачем Бредис вернулся в Москву? Разве он в силах взорвать тюрьму и нас освободить? Да и в нас ли дело?! Отмахнулся я от этих мыслей и взялся за книгу. Напрасно раскрыл «Подростка» — не читалось!

Время идет. Совсем перед ужином пришел «бородатый черт» — конторский надзиратель. Он взял двоих (кого — к стыду своему, не помню) «с вещами по городу». Что ж. Царство им Небесное! Упокой, Господи, их души! Хорошо бы панихиду отслужить здесь, в камере, без священника. Да боязно: возьмут — и к стенке! Мне кажется, что стоять у стенки просто, а вот дойти до нее пороху не хватает — жутко!

Принесли ужин — обычную баланду. Голод не тетка, поел этой бурды. Бурчит и ноет в животе.

На дворе чуть сумерничает. До сна еще далеко — два-три часа. Часов у меня нет, точно времени не знаю.

 

А тут за Виленкиным пришли. Неужели и его на Лубянку? Ушел он с веселеньким краснощеким пареньком-надзирателем. А когда закрылась за ним дверь, сразу стало известно, что не на Лубянку его взяли, а в контору увели. Значит, новости узнаем!

Ждать Виленкина пришлось недолго — солнце только-только отвалилось от наших окон, — но нам казалось, что вечность. Александр Абрамович пришел сгорбленный, на не сгибающихся ногах. Казалось, его били, да не добили, но что-то повредили: лицо серое, глаза, как у слепого, широко раскрыты. А губы опустились чуть ли не на подбородок и завяли. Он с трудом сел на топчан. Зашевелились отвисшие губы, он прошептал:

— Убили! Всю царскую семью убили, вместе с Государем!

— Как? Кто? — Вопросы повисли в воздухе.

— Как хотели, так и убили. А объявят, как пожелают.

— А все ж таки кто?

— Наши правители.

— В Сибири?

— Совсем не в Сибири, а на Урале, — поправил кто-то.

Начался спор. Спорщиков слушать не стали — не до них, разошлись кто куда.

И опять сижу на топчане, а в голове как молотом стучит. Бухнул я головой на подушку. Черные круги в глазах завертелись. И долго вертелись — не один день.

Шли толки о панихиде. Даже начались было разговоры со священником. Кто-то из вольных (от нашего имени) обратился к батюшке с просьбой отслужить панихиду о «новопреставленных». Сначала батюшка, как говорили, согласился, но узнал, что за «новопреставленные», переговорил с начальством и решительно отказался устраивать в церкви демонстрацию. Тогда кто-то подал мысль: индивидуальные записочки подать на проскомидии. Пришло воскресенье, записочки поданы не были. Виленкин посоветовал в опасное время не втягивать в наши дела церковь и священника. А может, мы сами пришли к тому, что не нужно на церковь — последнее наше место душевного отдохновения — притягивать гром и молнии.

Как бы ненароком опять подошел Рубис. Взял моего «Подростка» и зашептал, что у Фридриха Андреевича (Бредиса) теперь вся работа направлена на наше освобождение. С нужными латышскими стрелками уже вошел в связь. Не унывайте, мол, наш полковник не подведет!

От этих слов тоненький луч надежды ткнулся в сердце, обрадовал и оживил, где-то далеко и высоко затеплился слабенький огонек будущего. И даже — о смелость безумия! — мысль об академии пришла на ум.

Ногам теперь не сиделось. Заходили по «большой дороге». С одним, с другим поговорил о добром старом времени; говорил и ни разу не забыл, что я — Иван Леонтьевич Соколов, старший писарь строевой части штаба 158-го пехотного Кутаисского полка. Смотрели на ме-

 

ня некоторые с сожалением: рехнулся бедный писарек! Сошел у него с рельсов действительности разум. А я улыбался, радовался. О Государе как будто забыл. Ведь Бредис взялся за наше освобождение! У него непременно выйдет.

И вышло... В уборной Рубис сообщил: «Бредис арестован. На Лубянке сидит».

Все рухнуло. «Но нет, позвольте, — ожил разум, — надежд никаких, а жить все-таки надо!» Про себя погрустил, даже как бы неслышно постонал, но глаза вытер и виновато улыбнулся в ответ на сообщение, что где-то там, в горах Уральских, бросили в шахту и, раненных, закидали камнями и гранатами Великого князя Михаила Александровича и всех членов Императорской фамилии, что были во власти ВЧК.

Лучик надежды погас, никаких академий и огоньков будущего. Осталась только придавленная бедой вера в Господа Бога и в Его Святую Церковь! Правда, надежда все-таки была, — надежда, что меня кончат сразу, у стенки, и добивать гранатами и штыками не придется.