Последний допрос

 Солнечный июльский день давно перевалил за полдень. Приближается время ужина, а с ним — вызов «с вещами по городу». Незримая, за нами наблюдает смерть. Она неслышно скользит по камере, заглядывает в лица и выбирает.

Тихо. Говорить страшно. Сосед по голосу определит, что ты — сегодняшний. Жутко взглянуть на товарища. Вдруг в его изжелта -серых глубоких складках, что опустились от носа к краям позеленевших губ, увидишь сегодняшнюю отметину? «Только бы дотянуть до завтра! Только бы не сегодня!» — страстно терзает единственное желание.

Вскакиваешь и, натыкаясь на топчаны, как слепой, взад-вперед топчешься по камере. Пока, наконец, глаза не заметят много раз перехваченного решеткой светового пятна. Идешь к нему, хватаешься бессильными руками за нагретые солнцем ржавые прутья и повисаешь на них размякшим телом.

Тихо в коридоре. И в соседних камерах тихо. Двадцать пять минут пятого. Резкий звонок.

Вздохнула камера. Какой-то шелест послышался в коридоре. Затем опять звонок — нетерпеливый и требовательный. Знакомый щелкающий звук замка. Тяжело хлопает входная дверь, и шаги размеренные в коридоре, спокойно и уверенно приближающиеся к нашей двери. А возле них суетливо и озабоченно притоптывают сапоги нашего постового с хляпающей подковкой.

Все скорей и скорей с тупой болью мечется в своей клетке сердце. Вот за дверной решеткой появилась высокая фигура надзирателя с черной как смола бородой.

 

— Рубис, Соколов — есть? — лениво, но внятно выкликнул чернобородый надзиратель по измятой записке.

— Да, здесь! — ответил кто-то из глубины камеры. «Только бы поскорей и сразу!» — твердо решило взбудораженное сознание.

— Что ж, с вещами? — больше для формы спросил Рубис, влезая в пальто.

— Да нет, без вещей! В контору пойдем, допрашивать начинают, — небрежно отозвался чернобородый и в нетерпении переступил с ноги на ногу.

Вышли мы в коридор и по указке чернобородого двинулись знакомыми переходами в контору. Остановились в узком простенке. Впереди — железная дверь конторы, позади — железная дверь в «одиночки», справа — каморки следователей, слева — каменная стена.

Чернобородый захлопнул дверь «одиночки» и молча ушел в контору.

— Рубис! Иди! — через минуту позвал он латышского офицера.

Рубис провел рукой по выросшей в тюрьме рыжей бородке, которую он каждый день аккуратно подправлял, и прошел в контору.

Я остался один у холодной стены полутемного коридорчика. Правда, в другом его конце пристроился на подоконнике чернобородый. Но он вольный: смотрит в окно, болтает ногой, что-то мурлычет под нос. Время не движется! Скучно и тошно ждать!

Но вот наконец в широко раскрывшейся двери, как всегда спокойно-медлительный, показался Рубис. Он улыбнулся мне.

— Соколов! — услышал я свою фамилию, властно произнесенную сиплым голосом где-то в глубине конторы.

— Здесь! — оттолкнув стену, вяло отозвался я и вошел. За большим канцелярским столом, густо заляпанным чернильными кляксами и стаканными кругами, сидел сутулый и веснушчатый следователь. Он в добротной «николаевской» гимнастерке, перехваченной солдатским поясом с белой саперной бляхой. Бляха старорежимная — с коронованным двуглавым орлом, под ним топор и лопата. Гимнастерка беспогонная, но совсем не выцветшая на плечах.

— Вы Соколов? — глядя мне в лоб, неторопливо спросил следователь, когда я подошел к столу. Я подтвердил.

Следователь пристально, не моргая, смотрит на меня, я так же пристально гляжу ему в глаза. Долго смотрим друг на друга. Наконец взгляд его упал на стол. Мне как будто кто-то сказал, что здесь, сейчас, за этим столом, неизвестным мне человеком будет решен вопрос, быть мне или не быть.

«Знает или не знает?» — сверлила голову тревожная мысль. Взгляд сидевшего за столом следователя медленно прошелся по столу и остановился на куче розовых папок. На верхней папке крупно и четко выведена моя фамилия и стоит номер. Это мое «дело». Содержание его я помню: два протокола пустых допросов, и больше ничего.

 

— Садитесь! — Следователь указал на стул.

Он медленно придвинул к себе стопку папок и, нервно теребя их края, резко согнул угол, отпустил. Один за другим, розовые и белые, падают на свое место потревоженные листы. И еще раз загибает и отпускает листы. Опять они один за другим бегут на свое место.

Следователь молчит. Молчу и я. Но почему он так прячет глаза? Должно быть, знает правду и выбирает только момент, чтобы меня ошеломить.

— Вы, конечно, знаете, что с Флеровым? — переведя взгляд с папок на чернильницу, раздумчиво начал следователь.

— Слышал, что его расстреляли! — с нервной живостью подтвердил я. — Что ж, и меня стреляйте! Но я только одно скажу: не сладко мне было при старом режиме — горбом да мозолями кусок добывал, горько и у вас приходится, — с упреком указал я на решетку окна. — Да еще неведомо, за что порешить хотите.

— Что вы, что вы, товарищ! — замахал на меня обеими руками следователь. — Мы знаем, кого расстреливать! Знаем также и то, что смертная казнь — это мерзкое преступление. Да-да, разврат и преступление. — Для большей убедительности он тряхнул головой. — Но что, скажите, делать? Ведь когда, к примеру, палец у вас болит, так лучше сразу его отхватить без сожаления, чем потом самому подохнуть из-за него. Вы вот толком объясните мне: зачем вы, прежде чем зайти в лечебницу, позвонили туда по телефону?

— Кто? — поспешно переспросил я. А про себя решил, что он, кажется, ничего нового не знает.

— Вы, — хитро прищурился следователь.

— Как так? — возмутился я. — Да позвольте, пожалуйста! Давайте спросим тех товарищей, что в больнице обыск делали!

— Они-то это и говорят! — с новой хитрой улыбкой перебил меня следователь. — Может, вы сами припомните, как все это случилось? — еще раз победно улыбнулся он.

— Врут они, если так говорят! — с сердцем запротестовал я. — Пускай в глаза мне скажут!

— И скажут! — важно скрестил следователь руки на груди.

— И соврут! — гневно подхватил я. — Ведь я уже сидел арестованный, когда комиссар ходил к телефону.

— А ведь верно, верно, товарищ, я действительно напутал! — с притворной досадой хлопнул себя по лбу следователь. — Это Флеров звонил? — осторожно спросил он и, подхватив рукой подбородок, уставился мне в переносье.

— Не знаю! — отрубил я.

— Да чего вам теперь, товарищ, Флерова покрывать? — недовольно поморщился он. — Ведь он уже мертвый.

— Вот вы сами рассудите, правду я говорю или вру, — нервно перебил я следователя. — Сижу я арестованный в этой комнате, — неопределенно взмахнул я рукой, — а где-то там, — указал я взглядом на дверь, — телефон дребезжит. Разве узнаешь, кто звонит?

 

— Да-а-а... — неуверенно протянул он. — А все-таки: как вы попали в главный белогвардейский штаб?

— Какой штаб? — изумился я.

— Да там же, в лечебнице, где вас захватили, главные белогвардейцы заседали.

— Вот как?! А я и не знал! — с удивлением воскликнул я.

— Какого же черта вы там делали? — гневно оттолкнул он мое «дело».

Я охотно принялся рассказывать все то, что уже два раза добросовестно записано в моем «деле»: убегая от немцев, встретился в вагоне с доктором Аксаниным, который пригласил меня на службу к себе в лечебницу. Там я долго не удержался. По пьяному случаю, доктор меня рассчитал. Но по старой памяти я кой-когда продолжал к нему заглядывать.

— А вот скажите, — неожиданно прервал меня следователь, — какого вы там студента встретили?.. — Он, как бы усиленно припоминая, запнулся. — Какого-то не то Павла Ивановича, не то Петра Ивановича... — убедившись, что я ему не подскажу, неуверенно, врастяжку припоминал сам.

— Нет, Иван Петрович! — неожиданно резко поправился он и, подавшись вперед, к столу, впился в меня испытующим взглядом.

— Студента?! — Я в недоумении развел руками, так как, имея дело только с военными, я со студентами действительно не встречался, и теперь вполне убедился, что допрашивающий ничего нового обо мне не знает. От радости мне захотелось смеяться. Но я, наоборот, очень серьезно смотрел на вновь скрещенные на груди очень большие, красные руки следователя. Он смотрит куда-то поверх меня и молчит. И я молчу. Бесконечно долго молчим.

— Вот, видите, ваше «дело». — Он, наконец, приподнял мою папку. — Тут много кой-чего про вас расписано! — угрожающе сказал он. — Вы казначеем были? — подождав, уверенно заявляет он.

— Писарем, а не казначеем! — в тон ему, спокойно и уверенно исправляю я.

— Где? — оживает он.

— Известно где: в полку, на фронте.

— Да я не про то, про организацию! — поморщился следователь и забарабанил пальцами по столу.

— Про какую опять организацию?

Следователь ничего не ответил, только махнул рукой (чего, мол, дурака валять — знаешь про какую!) и опять забарабанил по столу. Потом кашлянул в кулак и тупым концом карандаша принялся неспешно обводить буквы на папке моего «дела». Я стал следить за его рукой.

— Вот что, товарищ! — Он вдруг отбросил в сторону карандаш и откинулся на спинку стула. — Что тут волынку тянуть! Давайте начистоту говорить! («Все знает!» — с тупым равнодушием решаю я, в то время как следователь переводит дыхание.) Конечно, белогвардейцы большой должности вам не дали! («Не знает!» — с внутренней ра-

 

достью успокаиваюсь.) Куда там нашему брату солдату! Были вы у них простым холуем. Сознайтесь-ка сразу, товарищ! Чего ваньку валять! Как признаетесь, мы вас немедленно освободим, только расскажите все по совести: как там у них и что. Может, вы мне не верите? Так для убедительности я вам скажу по правде, что еще сегодня в ночь мы освободили одного такого, как и вы, простака солдата и гимназиста с ним. Они нам все по совести рассказали, мы их и отпустили. Этакие нам годятся. В другой раз не подкачают!

И так вкрадчиво, так подкупающе искренне он принялся убеждать меня покаяться, что в какой-то момент я был готов поверить его доброму намерению освободить меня, назовись я простым белогвардейцем. Но что-то внутри сдержало. Вспомнился прихрамывающий Ильвовский и смиренный Флеров. Я подобрался и решил до конца стоять на своем: знать, мол, ничего не знаю, и ведать не ведаю! И как хорошо сделал: ведь тех-то двух, и солдата, и гимназиста, не выпустили, а расстреляли.

— Товарищ, вы ведь свой человек! — Следователь между тем продолжал уговаривать. — И вы солдат, и я солдат. Оба были на фронте, значит, мы настоящие товарищи, друг друга не подведем! Чего, на самом деле, запираться? Было вам тяжко тут, когда приехали, вот и попали к офицерью. Они вам заплатили — вы с ними и пошли... Ведь так дело было? — перегнулся следователь ко мне через стол. — Сразу, товарищ, скажите, да и конец! Завтра вас отпустят! А не то как следствие начнем разводить да обо всем справляться как надлежит, так долгонько придется пообождать вам. В тюрьме же сидеть теперь не с руки — сами знаете: харчи неважные!.. Так признаетесь, значит, по-настоящему? — с удовольствием, как от хорошо проведенного дела, потянулся он к ручке.

— Эх, товарищ, видать, не верите вы мне! — сокрушенно вздохнул я. — Говорю же вам истинную правду: нигде не был. А там делайте, что желаете!

— Ну и упрямый же вы, как вол! — с сердцем толкнул следователь стол.

— Не упрямый я, товарищ, а клепать на себя не желаю. Хотите кончать — кончайте, воля ваша. Я по совести вам высказываю.

— Так!.. — Следователь заерзал на стуле. — Я-то и дела вашего толком не знаю. Оно у другого до сегодняшнего было, — как бы оправдываясь, развернул он папку. С трудом разбирая каракули первого протокола, он лениво, позевывая (все равно ведь нового ничего не узнаешь!), принялся расспрашивать меня о том, о чем уже два раза расспрашивали его предшественники. Я, конечно, стал охотно рассказывать все, что записано в протоколах.

Вот, наконец, все спрошено, все рассказано, и закрыта папка.

— Что ж, товарищ, плохо! — Решительным ударом по столу следователь прервал наступившее молчание. — Сами видите: здесь нет ничего, какие-то сказки! — небрежно тряхнул он «дело». — Соберется коллегия. Я буду вашим докладчиком, должен буду вас защищать.

 

Ну, а как я буду о вас говорить, когда тут нет ничего?! — Он энергично стукнул кулаком по ни в чем не повинной папке. — Гм! Прямо смешно! — подумав, ухмыльнулся он. — Служили вы холуем в лечебнице, которая по всамделишному была белогвардейским штабом. Вас оттуда прогнали, а вы снова к доктору приходили! Ну, кто ж поверит такой сказке?.. Нет, товарищ, дам я просто «дело» ваше коллегии. Пускай она сама как знает, так и решает. Пускай сама в этих глупостях разбирается! — Следователь опять пихнул несчастную папку. — И знаете, что будет? — с угрозой посмотрел он на меня. Я пожал плечами и поник головой.

— Так как, ничего не скажете? — с сочувственным вздохом спросил он.

— Что ж, товарищ, вам говорить, когда нечего! — сокрушенно ответил я и тихонько добавил: — Все, что есть, здесь описано.

— Ну что ж, ступайте! — Следователь указал мне на дверь. Я медленно поднялся и на не сгибающихся ногах, как автомат, направился к двери. «Хоть и не знают там ничего, а дело дрянь!» — безнадежно думал я.

— Плохо, товарищ, плохо! — услышал я вдогонку. Значит, стенка, конец... Во рту сразу пересохло, губы запеклись, и спазма перехватила горло. Вот и дверь. Взялся за ручку и неожиданно, будто кто-то меня за воротник ухватил, обернулся:

— Товарищ следователь, а позвольте узнать вашу фамилию? — с трудом разжав губы, глухо выдавил я навстречу его испытующему взгляду.

— Фамилию мою?! А зачем вам?.. — с изумлением спросил он.

— Придет Красный Крест, сказать, у кого мое «дело» находится, — смелее ответил я.

— Лишнее, товарищ, это совершенно лишнее и не нужно ни к чему! — Засуетился следователь с «делами». — Нет-нет, идите! Не скажу! — Увидев, что я жду, он весело рассмеялся: — Ну и чудак же вы человек! Идите! Идите! — замахал он на меня руками.

Мне стало легко и радостно. Я уже уверенно вышел в коридор. Как после горячей бани или тяжелого обморока, расслабленный и разбитый, не помню, как очутился я, наконец, в камере.