Недели красного террора

 Ужасное время наступило для заключенных в большевицких тюрьмах с сентября 1918 года. Никто из сидящих, даже те, кто был арестован на улицах (а таких было много), не был уверен, что доживет до завтрашнего дня. Большевики, озлобленные следовавшими в различных местностях восстаниями, уже расстреливали без суда и следствия всех, кого придется. После же ранения Ленина в Москве и одновременно убийства Урицкого в Петрограде они совсем потеряли голову и

 

теперь расстреливали каэров целыми группами, совершенно не разбираясь и даже, вероятно, не справляясь в «делах», кого и за что тянут к стенке.

Я в это время сидел сначала в Таганке, затем в Бутырке. Сидел с очень немногими оставшимися от большой группы арестованных в самом конце мая в разных концах Москвы и других городах по делу Союза Защиты Родины и Свободы. Начальство тюремное и следователи в обиходе называли нас «майскими».

Дело СЗРиС к этому времени, по-видимому, было закончено. Больше нас не допрашивали. Многих, очень многих причастных и непричастных к делу Союза уже «ликвидировали» (любимое выражение следователей того времени), несколько человек были освобождены — преимущественно приезжие и нечаянно попавшие в засаду. Мы же, пять-шесть человек «сомнительных», сидели. Про нас забыли. Кажется, наши «дела» в чекистской суматохе были утеряны. Только этим и можно объяснить, что нас всех, «последышей савинковщины», не «ликвидировали». Чекисты занялись новыми, «горячими» «делами».

О покушении на Ленина и об убийстве Урицкого мы узнали в тюрьме от «своих» надзирателей в тот же день. Я отнесся к этому сообщению спокойно, так как думал «по-старорежимному», что связать нас, сидящих в тюрьме, с происходящими на воле событиями никак нельзя. Мне, конечно, и в голову не приходило, что нас могут расстрелять за эти события «просто так», только потому, что как раз в это время сидим в тюрьме.

Некоторые из моих товарищей оказались дальновиднее. Сразу заволновались и стали уверять, что события на воле прежде всего отразятся на нашей судьбе: большевики начнут вымещать на нас свою злобу, свое бессилие. Я это оспаривал. Мои собеседники сердились. Однако в скором времени я убедился, что был не прав. Слова моих оппонентов сбылись.

Я не раз потом слышал, что Петере предлагал расстрелять тогда каждого десятого из заключенных, как это было сделано в Петрограде. Этому, кажется, помешал Дзержинский. Но и без этого все, что творила тогда Чрезвычайка, было ужасно! Ежедневно, перед ужином, около 4—5 часов, к тюрьме приезжал один, а то и два больших автомобиля-грузовика с несколькими вооруженными чекистами и неизменным «комиссаром смерти» Ивановым. Он привозил обычно с собою длинный список обреченных, который сейчас же передавал в контору дежурному помощнику. Тот делал разметку и отдавал надзирателю. Последний, проходя по коридорам, лениво вызывал из камер заключенных «с вещами по городу». Отводил их в контору, где они сдавались Иванову под расписку.

Первыми были забраны, прямо из церкви (я в тот раз почему-то в церкви не был и ничего не видел), министры кабинета Протопопова, с ним самим во главе. Потом, в два приема, очистили 2-ю общую камеру, где сидели жандармы и полицейские чины. В этой камере оста-

 

лось, кажется, из 27 человек только четверо, да и те задержались, как говорил надзиратель, только потому, что были «дюже» несовершеннолетние.

Среди тех, кого увозили, были люди совершенно невиновные. Увозили и расстреливали офицеров, арестованных за то, что они офицеры и их физиономии кому-то из власть имущих не понравились. Брали солдат, возвращающихся с фронта и протестовавших против долгих стоянок поездов на станциях. Брали купцов и промышленников за то, что они, «буржуи», не принесли и не сдали, а, наоборот, спрятали ценности, подлежащие реквизиции. Брали ремесленников и рабочих, «в сердцах» сказавших что-то против советской власти. И наконец, тащили с улицы просто случайных москвичей за то, что они обыватели, а не коммунисты, ибо «кто не с нами, тот против нас».

5 сентября взяли опять на Лубянку (предварительно симулировав попытку к побегу, по подложному ордеру), теперь навсегда, штаб-ротмистра Виленкина, с ним прихватили ротмистра Лопухина. Тогда же из Бутырки взяли присяжного поверенного А.К. Кологривова. На другой день «Известия» оповестили (сам я не видел), что все трое расстреляны за участие в Союзе Защиты Родины и Свободы. Мне же достоверно (от Виленкина) известно, что ротмистр Лопухин никогда в СЗРиС не состоял.

Сентябрь, бесконечные расстрелы в Москве. То же и в других городах. О каких-нибудь юридических нормах говорить не приходилось. Полный хаос, советский бедлам и потоки крови во имя «революционной необходимости». Почти в каждом номере «Известий» печатались списки — далеко не полные — расстрелянных в Москве, Петрограде, в иных городах. Но и это не все! На страх врагам в это время стал выходить «Еженедельник Всероссийской чрезвычайной комиссии», где опять же печатались списки расстрелянных и помещались статьи «доблестных» чекистов. В одном из номеров была помещена статья, озаглавленная «Довольно миндальничать!». В ней рекомендовалось, бросив «буржуазные предрассудки», перейти к системе пыток, для того чтобы принудить допрашиваемого «признаться». Этот журнальчик прекратил свое существование в ноябре или декабре 1918 года.

Каждый день отъезжали от ворот тюрьмы грузовики и увозили почти всегда людей молодых, здоровых, сильных, смелых и честных. Увозили для того, чтобы расстрелять, как мишень на военном полигоне.

Ужас царил и в тюрьме. Лица заключенных стали желто-зелеными, появились резкие складки, на лбу залегли морщины. У менее стойких взгляд становился безумным. Они как бы застыли в нервном напряжении, как будто к чему-то прислушиваясь. Люди седели на глазах. Те, кто постарше, забивались в уголки, подальше от всех, горячо молились и тихо плакали. Были и такие, чьи нервы не выдерживали. Эти счастливцы сходили с ума. Их забирали, но не в больницу, а в «одиночку».

Почти никто не разговаривал — как дара речи лишились. И только жила одна мысль: сегодня возьмут или до завтра оставят? Неделя каждому казалась вечностью — никто не думал дальше, чем до завтрашнего дня. Ужасно сидеть, скрючившись в курятнике, и ждать ножа курореза!

Когда время приближалось к роковому часу и на улице, за тюремной стеной, слышался шум автомобиля, камера замирала, не слышно было человеческого дыхания — все прислушивались к пыхтенью грузовика. Сердце билось часто-часто. Казалось, вот-вот оно не выдержит, что-нибудь в нем оборвется и все кончится. Как хотелось многим тогда умереть от разрыва сердца! Я себя бодрил мыслью, что меня все равно кончат, — так уж скорее бы!

Случалось, автомобиль, не останавливаясь, проезжал мимо тюрьмы. Срывался вздох облегчения, застывший взгляд оживал и начинал блуждать по камере.

Когда же тяжелый грохот грузовика заканчивался у ворот тюрьмы, люди не находили себе места. Подходили к решетчатым окнам, немедленно отходили, садились на постели, снова вставали. Мерили шагами проходы, затем садились... И так без конца! Подходили к двери, судорожно хватались за железные прутья решетки, заменяющей дверь, прислушивались. Затаив дыхание, боясь шевельнуться, все слушали, не раздадутся ли по коридору роковые шаги надзирателя.

И каждый день скрипел замок, раздавались ровные, для многих роковые шаги «вестника смерти». Нервное напряжение достигало предела. Ноги подгибались. Пальцы холодели. Глаза переставали видеть. И только слух обострялся до крайности и слышал только эти роковые шаги. Секунды казались вечностью. В голове только одна мысль: за кем? А шаги все ближе и ближе. Наконец перед дверной решеткой совершенно мертвой камеры появлялась фигура надзирателя с большой черной бородой, со списком в руках. Глаза впивались в клочок бумаги, который был у него в руках. Надзиратель неторопливо смотрел в список и вызывал:

— Петров!

— Я, — хриплым, не своим голосом, едва шевеля пересохшими губами, отзывался вызванный.

— Как звать?

— Иван Петрович.

— Собирайся с вещами.

— Куда?

— Не знаешь куда? По городу.

Все было сказано.

И опять чернобородый смотрит в список:

— Иванов.

—Я.

 

— Как звать?

— Иван Иванович.

— Тоже собирайся!

Выкликнув всех, кто был в списке из нашей камеры, он лениво говорил:

— Ну, скорей собирайсь все, которые! Сейчас повернусь! И если у него в списке были люди, сидящие в других камерах этого коридора, он шел к ним, и там все повторялось. Если же из нашего коридора вызывать больше было некого, чернобородый отходил к окну и, облокотившись о подоконник, равнодушно ждал вызванных.

В это время вызванные лихорадочно собирали вещи. Им помогали укладываться «счастливцы». Некоторые из вызванных ничего не брали — уходили «как стояли».

— Все мое бери, кто хочет! — И выходили в коридор.

Бывало так, что кто-нибудь из вызванных не хотел идти. Надзиратель с бранью уходил, а через 15-20 минут врывались в камеру несколько чекистов, вооруженных наганами, и, ругаясь и колотя непокорного, выволакивали его из камеры.

Бывало, что чернобородый не подходил к нашей двери, а вызывал из других камер. В таких случаях наши все бросались к дверной решетке и жадно слушали, кого берут. После ухода обреченных у нас царило такое настроение, какое бывает в доме, откуда только что вынесли покойника. Начинали вспоминать, за что сидели взятые. В чем заключались их преступления? В большинстве случаев оказывалось, что ничего серьезного за ними не было. Многих следователи обещали освободить.

Случалось, правда, очень редко, чернобородый «вестник смерти» к нам в коридор вообще не приходил.

В 7 часов вечера раздавался окрик надзирателя: «Становись на поверку!» Мы быстро выстраивались. Торопливо входил в камеру дежурный помощник или старший коридорный, внимательно нас считал, отмечал в книжке и поскорее уходил. После поверки мы оживали. Начинались разговоры, воспоминания. У кого нервы покрепче, садились за шашки и шахматы. Другие забирались на топчаны и потихоньку молились. Ну, а бесшабашные где-нибудь в углу, с оглядкой играли в карты.

Мы знали: эта ночь наша! Нас никуда не вызовут и не заберут. До самого утра можно спать спокойно — так нам обещал начальник тюрьмы в то доброе время, когда мы прибыли в Таганку. Он свое слово сдержал. Был случай, что за Рубисом чекисты приехали после поверки. Начальник тюрьмы его не выдал. Рубис был взят утром следующего дня и, по сведениям из «достоверных источников», был убит во дворе самой Чрезвычайки. После перевода в Бутырку этой ночной льготы не стало. Брали вечером, ночью, утром — словом, когда только вздумается.