Полковник Бредис

 Не то в конце августа, не то в начале сентября — точно не помню — подошел к нашей камере дежурный надзиратель, звякнул ключом по решетке и высоко поднял руку с газетой. Наш староста (все тот же Виленкин) подхватил газету и вернулся к своему месту. Возле него быстро собралась кучка заключенных. Александр Абрамович торопливо глянул на заголовки, перевернул страницу. И побледнел.

— Сообщают о расстреле Бредиса, Рубиса и Кологривова, — изменившимся голосом произнес он.

Люди постарше перекрестились за нашего однокамерника Рубиса и отмахнулись от Кологривова. И никто не вспомнил и не пожалел какого-то Бредиса...

Я замер. Всех троих расстрелянных — и Бредиса, и Рубиса, и Кологривова — я знал. Сердце болит, кричать хочется! Пожалей, Господи, хоть Ты их! Прости их прегрешения и прими на вечное упокоение в Царствие Твоем! Я широко перекрестился и глянул на Кевешана, офицера из латышских стрелков, подобно Рубису привлеченного по делу СЗРиС. Он сидит у столика, что из «подручного материала» соорудил между топчанами покойный Рубис (Господи, да неужели же Рубис уже покойник!). Перед Кевешаном кружка, а на глазах, кажется, слезы. Трет их тряпочкой латышский поручик и ни на кого не смотрит — опостылел мир!

Неподалеку от него переминается барон Фитингоф — он рижанин; заручили его чекисты по «нашему» союзному делу. Да он совсем не наш — слова ни с кем не скажет. Сидит молчит или ходит по камере, свое отходит и берется за книгу. А зачем книга, когда, может, еще сегодня вызовут и увезут!

Вспомнилось, как Рубис предрекал:

— Раз Петере и Лацис вылезли на чекистский верх, мне несдобровать: у нас старые счеты.

Собирался Рубис покинуть Москву — Бредис посылал его с пакетом в штаб Добровольческой армии. А в канун отъезда арестовали. Рубис был верующим. Бога вспоминал с уважением и других осаживал при богохульстве. Эх, жалко! Был человек — и нет его!

Мне вспомнились наши вечера с капитаном Пинкой в Молочном переулке, совсем недавно, в начале марта. Но порой кажется, что их не было. Сидим в столовой при свече, и Пинка рассказывает об их национальном герое, полковнике Вреднее, честном, отважном и скромном человеке. Еще при старом режиме полковник Бредис одним из первых занялся формированием латышских стрелковых батальонов (теперь полков). Дело пошло удачно, и уже через несколько месяцев  1-й Латышский стрелковый полк под его командованием занял боевую позицию на подступах к Риге. За удачные бои латышские части были

 

засыпаны наградами. Очень многие латыши-офицеры стали Георгиевскими кавалерами. Особенно отличившиеся — полковник Гопперс и полковник Бредис — удостоились награждения орденом Георгия Победоносца 3-й степени. (Офицерский орден Георгия 3-й степени — награда очень высокая. Я даже не поверил Пинке, что Фридрих Андреевич имеет офицерских Георгиев 4-й и 3-й степеней. Однако Перхуров подтвердил это.)

Началась революция. Полковник Бредис продолжал командовать полком. Латышские стрелки все больше и больше увлекались большевицкой демагогией. Даже в 1-м полку стало неблагополучно. Бредис оставил полк и уехал в Петроград. А когда большевики начали вести кампанию за разгон Учредительного собрания, он вместе с другими офицерами-латышами стал на митингах выступать в защиту, а затем принялся за создание Союза Учредительного обрания, который очень скоро стал именоваться Союзом Спасения Родины и Свободы. Члены этой организации, по большей части стрелки полковника Бредиса, в день открытия Учредительного собрания явились со спрятанным оружием, чтобы при случае иметь возможность применить его. Было решено: если в зале начнутся крики и шум — непременно вмешаться и навести порядок.

Все шло гладко и скучно. Правда, сначала делегаты пошумели и поспорили за места — всем хотелось быть самыми левыми. Но эта суматоха быстро улеглась. И покатились с трибуны по залу серые, скучные речи ораторов, и слышны были визгливые голоса: «Долой насильно захвативших власть большевиков!» Все хлопали, но очень осторожно. (На балконе стояли матросы, кажется, пьяные и, кажется, с пулеметами.) А ораторы продолжали: «Да здравствуют друзья народа — эсеры и социал-демократы меньшевики!» Пора бы уже от речей к резолюциям переходить, наконец, выбрать новое правительство! Пошли слухи: «большевицкая матросская охрана Собрания» затворами щелкает, стрелять, должно, будут! И люди потянулись к выходу. Без шума, без криков, без протестов — совсем как из кинематографа. Внутри же всё говорили и говорили.

Кого, друзья, защищать-то? Да некого — расходимся! — решили стрелки. Когда матросы приказали: «Пора кончать!», президиум поскорее закрыл собрание и покинул зал. Тяжелая входная дверь захлопнулась, щелкнул замок. Вот и все. Так закончилось Российское Учредительное собрание.

Сам я там не был. Все записал из того, что осталось в памяти из рассказов Пинки. Что делать с боевой организацией Союза Спасения Родины и Свободы? Собрали правление, переговорили. Решили организацию не распускать, а за Совнаркомом в Москву переезжать. И переехали...

В Москве везде свои, латыши царствуют. И все, кто с Бредисом, в два счета пристроились. Одни про Бредиса забыли, другие — крепко держали связь с командиром полка.

 

А дальше не то Савинков нашел Бредиса, не то они где-то нелегально встретились. Обсудили все вопросы, положение выяснили и объединились в Союз Защиты Родины и Свободы.

На заседании штаба СЗРиС, что обосновался в еще не открытой лечебнице доктора Аксанина, познакомился я с полковником Бредисом. Очаровал он меня своим ясным взглядом, добрым лицом и тихостью.

Пинка, кажется, раньше меня на Лубянку влетел. Да всеми правдами и неправдами он оттуда выдрался. Каялся он как мог на Лубянке, оказался на воле — покаялся перед Савинковым и Бредисом. Простили его, уехал. Ну, а я сижу. Тяжело приходится — утешаю себя: может быть хуже!

А Союз Защиты Родины и Свободы без нас работал. Нельзя сказать, чтобы хорошо, но и не плохо. В Казани полный провал, в Рыбинске все кончилось не начавшись. Из-под Рыбинска Бредис вернулся в Москву. О нас стал заботиться, чтобы вытащить из узилища! Да нет — сорвалось. Сам попался.

При переезде из Петрограда в Москву Бредис устроился на жительство в «верной семье», имел комнату и ни о чем не заботился. Работу получил в каком-то хозяйственном учреждении. Случалось, «служебно» на несколько дней отлучался из Москвы. Кроме работы, никуда не ходил, заканчивал дома то, что не сделал на службе. Иногда к нему заглядывал кто-нибудь из латышских военных. Тогда в комнате Бредиса бывало шумно и весело. Пришел как-то Флегонт Клепиков с большими, тяжелыми пакетами, едва донес. Спрятали они пакеты в укромном месте. И забеспокоились (как писал мне уже в эмиграции Флегонт, он тогда доставил Фридриху Андреевичу крупные деньги. Его письмо об этом мною было передано Л.Ф. Магеровскому — куратору Русского архива Колумбийского университета): куда бы получше спрятать пакеты. Решили, что пока так сойдет, — деньги быстро разойдутся! С этим Флегонт и ушел.

Утром Бредис отправился на работу. Вернулся усталый и недовольный — все идет не так, как хотелось бы. Прилег отдохнуть... Стук в дверь. Недовольный, встал и открыл. Пришли его стрелки. Присели, поговорили, а потом вкрадчиво попросили на два часика с ними пойти.

— Куда?

— Да в Чрезвычайную комиссию, на Лубянку. Только вы не думайте, что для ареста. Нет, только спросить вас потребовалось.

Что делать? И пошел Бредис со стрелками. Квартиру запер (ее не обыскивали, все осталось, как было). Ключ, как всегда, хозяйке оставил: ведь вернется обязательно.

Пришли на Лубянку. Стрелки оставили своего полковника в приемной и ушли. Вооруженные незнакомые люди окружили Бредиса. Охраняли недолго. На опрос не пригласили, а окрикнули. Бредис с достоинством вошел в почти пустую комнату — стол, два стула и порт-

 

 

рет Дзержинского на стене. Начался допрос, придирчивый и резкий, — хорошего не жди. Знают не много, кое-что. Следователь спрашивает уверенно и все записывает. Задал несколько вопросов, Бредис не ответил, а тот все-таки что-то записал.

— Ну, кажется, на сегодня все! — важно сказал следователь. — Подпишите! — и пододвинул Фридриху Андреевичу нижеследующий протокол.

 

«Допрошенный 24 июля с.г. Фридрих Андреевич Бредис, проживающий по Ермолаевскому пер., 4. кв. 7, служащий в продовольственном комитете, бывший офицер, 30 лет, семейный, Витебской губернии, показал:

«С Пинкой я был знаком уже на фронте. В Москве я с ним встретился случайно. Он предложил мне вести контрразведку, направленную всецело на борьбу против немцев. В Казань и Пермь я ездил в начале июня с.г. для подыскания немецких агентов. Документы на проезд дал мне Бирзе. Сведения, добываемые моей контрразведкой, я давал Пинке, и Ткаченко, и Бирзе. Пинка приходил ко мне раза три-четыре. я у него не был ни разу. К Ткаченко я ходил. Рубиса и Кевешана я знаю также с фронта. С Рубисом в Москве встретился случайно. После этого Рубис ко мне заходил. Кевешан знал мой адрес с полка, и зашел он ко мне навести некоторые справки насчет Прибалтийского края.

О том, что Пинка состоит в организации, преследующей чисто политические цели контрреволюционного характера, я не знал, иначе я бы не остался с ним работать. После моего приезда из Казани когда я по газетам узнал, что это за организация, в которой я работал, и какие цели она преследует, то я бросил эту работу.

С кем Пинка имел организационные связи, я не знаю. Фамилии каких-нибудь участников организации, кроме общественных, назвать не могу.

Работал против немцев исключительно. Мною были даны товарищу Бирзе фамилии Зборомирского, Римского-Корсакова, Аркадьева и Белорукова как участников германской организации.

Бредис»^*

 

После того как Бредис подписал протокол и собрался идти домой, следователь сообщил ему об аресте.

Попал Фридрих Андреевич в «одиночку» следственного корпуса ВЧК. В раздумье просидел ночь, назавтра опять вызвали, уже к другому следователю. Опять допрашивали, писали, рвали, переписывали. Все не складывалось. Так и отправили в «одиночку» без протокола. Но в

 

покое не оставили: снова вызвали. Несколько дней и'ночей длились допросы. И вот второй допрос Бредиса:

 

«Я, бывший полковник Фридрих Андреевич Бредис, 30 лет, Витебской губернии, Полоцкого уезда, Ловоржской волости. Женат, имею одного ребенка. Имею мать Юлию Григорьевну, она живет в моей волости.

С военной службы я ушел в половине ноября, или, правильнее говоря, был уволен комитетом 1-го полка потому, что во время моего отпуска полковым комитетом был назначен другой. Это было до октябрьского переворота.

Примерно в конце ноября я приехал в Москву и начал лечить раненую руку. 20 января я был в комиссии Генерального госпиталя и был уволен из военной службы без зачисления в ополчение второго разряда. Пенсию я не получал. 26 или 28 февраля я начал работать в продовольственном комитете. Туда я попал через заведующего реквизиционным отделом Селовра. Жалованье я получал в продовольственном комитете, 500 рублей. Из этих денег я поддерживал жену, которая живет в Вигольме. В мае месяце я ей послал 800 рублей. Потом около месяца тому назад послал жене 500 рублей. В конце месяца я оставил службу в продовольственном комитете. Оставил потому, что чувствовал: не по силам, а кроме того, предвиделась работа в контрразведке.

Пинку я встретил около 20 апреля, и он мне предложил работать в разведке против немцев. Пинка мне сказал, что существует какая-то организация; названия он мне не сказал, но говорил, что главная цель этой организации есть борьба против немцев. Я согласился работать в этой организации и вступил в нее, не зная ее политических целей. Название этой организации я узнал после ареста Пинки и других членов Союза Спасения Родины и Революции. Я получил 2000 рублей на организацию разведки на Украине и в Прибалтийском крае. Жалованье я не получал потому, что находился на службе. В Москве организовать разведку было очень трудно. Мы хотели своих разведчиков посадить в трех гостиницах, в которых, по разговору публики, явствовало, что там находятся немцы. В «Национале» я должен был справиться, чтобы нанять номер для разведки немецких штабов. В начале мая там был слышен только немецкий разговор, и номера были дороги, и их совсем не было, так что я решил разведку в городе не вести.

Около начала июня я поехал в Казань, чтобы организовать разведчиков из немецких и австрийских пленных. В Казань я прибыл около 8 июня и остановился в гостинице «Биржа». Пробыл я там около пяти дней, потом поехал в Пермь и оттуда назад в Москву.

 

С Бирзе я вошел в связь около мая месяца. Я ему рассказал, что я веду разведку против немцев.

Бредис»^*

 

После оформления второго допроса чекисты оставили Бредиса в покое. Но по всему было видно, что они его не отпустят. Бредис сидел в «одиночке». Горько ему было за предательство своих стрелков. Попросил у охраны дать ему газет и книг. Отказали. Еще продержали на Лубянке и отправили в Бутырскую тюрьму.

Представился Бредис старосте, перезнакомился с жильцами камеры и вошел в круг местной жизни.

В камере было принято читать вслух получаемые «Известия». Через несколько дней дошла очередь дежурства до Бредиса. Надзиратель принес «Известия». Фридрих Андреевич поудобнее устроился у стола и неторопливо прочел при жадном молчании первую страницу. Ничего интересного; неторопливо принялся читать вторую. Увидел сообщение о расстрелах и запнулся. Но сейчас же оправился и без заминки прочел, что приговорены к высшей мере наказания — расстрелу — за измену родине, шпионаж в пользу бывших союзников Бредис Ф.А. и Рубис К.П. Приговор приведен в исполнение.

Все в камере затаили дыхание. Бредис не изменился в лице, неторопливо дочитал газету, отложил ее и твердым почерком написал заявление в коллегию ВЧК с протестом против того, что, как объявляют «Известия», он, Бредис Ф.А., расстрелян за шпионаж в пользу союзников, а он жив, сидит в тюрьме и протестует против лживых обвинений. Свой протест он прочел сокамерникам. Все кругом ему советовали это заявление не посылать. Бредис покивал и передал написанное надзирателю. Окружающим он сказал, что надеется на своих стрелков: они его не подведут. Увы, стрелки опять подвели! — К вечеру Бредиса взяли в ВЧК на Лубянку... А там — поставили к стенке.

Этот случай с газетой и протест Бредиса я воспроизвожу по рассказу в сборнике «Чека», изданном в 1921 году в Берлине зарубежной группой правых эсеров.

В заключение отмечу, что все здесь изложенное о полковнике Вреднее взято мной из того, что я слышал от покойного Рубиса в тюрьме, от Пинки, полковника Эрдмана, правых эсеров и Дикгоф-Дерента-ля, Бориса Савинкова и Флегонта Клепикова.

Первый и второй допросы Бредиса взяты мной из «Красной книги ВЧК», написанной Лацисом.