Прощай, Таганка!

 Это было примерно в середине июля 1918 года. Тогда от нас только еще одного взяли — капитана Ильвовского. Остальные все были живы-здоровы. Из конторы пришел А.А. Виленкин и сообщил, что из Таганки ВЧК всех каэров переводит в Бутырскую тюрьму. Переезд начнется, как только на Лубянке управятся с делами. Начавшееся было оживление сразу упало: ведь с передачами будет плохо, там большие строгости. Всех толпящихся у ворот часто окружают латыши: проверяют документы, обыскивают, одних задерживают, других — после допроса — отпускают. Ну, а кого, случится, отпустят вечером — плетись пешком до Тверской! По Лесной трамваи редко ходят, скорей пешком дойти до Александровского вокзала, чем в трамвае доехать.

Я сидел как в воду опущенный, когда услышал о Лесной улице. Вспомнился 1913 год. В январе мы с женой обвенчались, а летом приехали в Первопрестольную из Калуги на торжества по случаю трехсотлетия Дома Романовых. Какое это было великое, радостное народное торжество! У вокзала — «Добро пожаловать!», затем через улицу транспаранты: «Боже, Царя храни!», «Славься, славься, наш русский Царь!». В витринах портреты Государя, на стенах домов двуглавые орлы и флаги. Музыка, цветы и всюду люди, люди. Идут, смеются, ликуют, а сияющая молодежь местами не идет, а просто танцует! «Да здравствует Государь Император! Ура-а!» — катится по Тверской. Кричим и мы «ура!», а на глазах слезы. Никогда больше я такого ликования на улицах не видел.

Двигались мы с толпой по Лесной. Людской поток — да нам не до него! Мы смотрим друг на друга, говорим, смеемся. Кого-то обгоняем и торопимся неизвестно куда. И вдруг перед нами тяжелое серо-бурое здание, которое на Лесную не выходило, а виднелось с угла. Тюрьма Бутырская!

Меня как кипятком ошпарило, идти не могу, дышать нечем! Жена подхватила меня под руку, говорит что-то, тянет, а я едва переставляю ноги — тюрьма не выходит из головы! Затем ничего, разошелся и, глядючи на свою милую попутчицу, посветлел. Молод и крепок был. В лад с общей радостью заулыбался и совсем забыл о мрачном видении тюрьмы...

Теперь все это вспомнилось; прошлая радость смешалась с нынешним горем. Получился душевный винегрет, да такой острый, что хоть волком вой, хоть лбом о стену. Надежд никаких! Посидел в одной тюрьме, переведут в другую, которой так испугался в радостный день. Там конец!

Забирать из Таганки нас начали, чуть ли не на следующий день, но не в Бутырку, а повезли «с вещами по городу» — на Лубянку, а там конец! И в тревоге о «конце» забылся предстоящий переезд. Все из головы не выходило: что будет дальше? А думать-то не стоило: ведь мы стали смертниками. Нам об этом никто не говорил, но мы сами это со-

 

знавали, да и арестованные из других камер стали к нам чрезмерно предупредительны и внимательны в амбулатории у врача. Когда случалось кому-нибудь из нас проходить по коридору, конечно, с конвоиром, то долго чувствовался провожающий взгляд сидельцев из других камер, липнущих к дверным решеткам.

О себе не говорю — я давно решил, что из тюрьмы мне не выбраться, на воле не бывать. Поэтому я покорно сидел на топчане и ждал надзирателя с запиской со своей фамилией.

Из нашей камеры незаметно, как на работу, уходили одни, на их место приходили другие. Во второй половине июля у нас стало свободнее: задержался приток сидельцев. Кругом заговорили, что прямо с Лубянки новых каэров отправляют в Бутырскую тюрьму. Недели две-три к нам никого не «подкидывали», а потом опять пошли новички. И все с вещами уходили: авось живы останемся, пригодятся! Господи Боже, какая бы гора из пожитков, привозимых на Лубянку, выросла, если бы все свертки, узелки, чемоданчики собрать в кучу!

Но в те времена узелки и свертки «ликвидируемых» Чека еще не собирались, на приход не записывались, по книгам не разносились. Растаскивалось уже «ничейное» барахлишко теми, кто заправлял шествием в подвал. Здешние, раздобревшие уже евреи коммерцию развели: одно покупали, другое «за бесцен» продавали,

А на Лубянку со всех концов привозили и привозили людей. Они сидели испуганные в полутемном коридоре на длинной скрипучей скамейке. Сидели не шевелясь, покорно ждали, пока их, живых, переносили в реестр «ликвидированных», пока, наконец, их, обреченных, с матом поднимут: «Пошел, пошел!» Куда? Никто не знал — секрет. Однако шепоток шел, что попадали они по одному, по очереди, в глухие подвалы с бетонными полами, со специальными сточными желобками для удобного отмывания полов от крови и нечистот. Тут и кран со шлангом в углу висит. Все приготовлено — вводи кого надо и стреляй. Стрельнул, да неметко. Упал обреченный, застонал — крой его и в Бога и в мать, а добивай чем хочешь. Второй раз не стрельнешь в упавшего: патроны считаны.

Повторяю, слышал я в тюрьме такой шепоток не раз. Так ли все было в действительности, долго не знал. Пока все написанное из серьезного источника не подтвердилось.

Произошло это так. В январе-феврале 1919 года в Бутырской тюрьме, в 14-м коридоре, в камере, кажется, 7-й, мне пришлось быть соседом старого большевика (по его словам, с 1905 года), рабочего. По партийной линии он был прислан в ВЧК на «усиление кадров». Когда пришлось быть «на расправе с белогвардейцами», он отказался в ней участвовать. За нарушение партийной дисциплины его арестовали и посадили в тюрьму, сначала в «одиночку», затем сюда.

Спали мы рядом. Он все время молчал, а ночью ворочался, не мог заснуть. Его два раза вызывали на допросы. Возвращался он с настроением мрачнее тучи грозовой. Я его, конечно, ни о чем не расспраши-

 

вал. Один только раз спросил: почему он здесь, а не в 13-м коридоре («коммунистическом»). Он посмотрел на меня с недоумением и отвернулся.

После последнего допроса, когда в камере все успокоились, он, должно быть, не выдержал и неожиданно сообщил мне, что ему пригрозили расстрелом за отказ от поручения, возложенного на него партией. И рассказал все, что выше изложено.

Пробыл он в тюрьме недолго. Очень скоро его забрали. К сожалению, ни имени, ни фамилии этого скромного человека память мне не сохранила.

А жизнь шла своим чередом. Мы, заключенные (тогда еще «зэ-ков» не было), вечером ложились; кто спал, кто глаз не закрывал (свет целую ночь горел под потолком). На рассвете начиналась жизнь. Из камер одних забирали, других загоняли: «Катись ты, тудыт-растудыт, падаль смердящая!» И мы катились, куда прикажут. Даже к своей смерти в объятия лезли без борьбы и протеста. Страшно!

К 15 августа, радостному дню моего Ангела Хранителя, нас, «майских», приписанных Чрезвычайкой к делу Союза Защиты Родины и Свободы, осталось в камере пять человек: штаб-ротмистр Виленкин, есаул Попов, латышский стрелок поручик Кевешан, барон Фитингоф и я, Соколов Иван Леонтьевич, якобы старший писарь 158-го пехотного Кутаисского полка. Кевешан и барон все время держались особняком, вряд ли они мешались в русские дела, должно быть, по недоразумению они попали в тюрьму как каэры.

Решил наш уважаемый староста А.А. Виленкин переселяться со своим «напарником» Поповым в «одиночку». Здесь теперь каждый живет как хочет, подлаживается к начальству. Пожали друг другу руки, пожелали всего хорошего. И освободилось в камере два лучших места.

Кто стал старостой, кто занял удобные койки, не помню. Сел я на свой топчан да какую-то историческую книжку стал читать. Книжка была без начала, без конца, да и в середке листы вырваны, что там и о чем — догадывайся. Я не догадывался, просто страницы переворачивал, так и жил...

Наступил сентябрь. Начали перепадать дожди, потянуло сыростью, запахло осенью.

Пришел однажды в коридор не надзиратель с черной маслянистой бородой и с запиской в руках, а низенький очкастый конторский «помощник». Ходил из камеры в камеру и объявлял. Зашел и к нам, посмотрел на нас с сочувствием и во весь голос объявил, что все заключенные, числящиеся за ВЧК и уже тогда сформированной МЧК (Московской чрезвычайной комиссией), подлежат переводу в Бутырскую тюрьму. Во исполнение сего приказа с завтрашнего утра начнется перевозка. Всем сложиться и приготовиться. Перевозка будет производиться по алфавиту. Вероятно, в один день не закончится. Но все с утра должны быть готовы к отъезду.

 

Утром следующего дня в тюремной подворотне закряхтел грузовичок. Глянули в окошко. «Братцы, воронок!» — и за вещи. Скоро к «воронку» потянулись заключенные на буквы А и Б. Сдача и приемка «живого груза» тянулись долго. За целый день «воронок» лишь два раза обернулся.

Только 9 сентября нас, заключенных на букву С, погрузили и повезли. Прощай, Таганка! Горькое воспоминание осталось о тебе.