В «комнате душ»

 Погрузили нас в Таганке в тяжелый грузовик-ящик — без света, без окон и скамеек, — прозванный неизвестно кем «воронком». Грузили торопливо, сначала без пинков и брани. Но, сбившись два раза со счета, чекисты с наганами в руках, что есть силы, рычали: «Выкатывайтесь!» — и выталкивали нас — кулаками, коленками, плечами — вон из машины. Строили, снова считали — все 40 человек! И опять загоняли в машину.

Наконец дверь захлопнулась, щелкнул замок, машина сорвалась с места.

Ехали быстро. Все время выла сирена. «Воронок» тряс и валил нас одного на другого. Но падать было некуда: мы плотно стояли, прижимаясь то к одной стенке грузовика, то к другой, как на корабле в хорошую качку. И казалось, что вот-вот «воронок» перевернется.

Путешествие длилось недолго. Три раза рявкнул наш гудок. Ход «воронка» замедлился, и наконец он совсем остановился. За нами глухо и тяжело захлопнулись ворота, лязгнули засовы. Приехали! Снаружи начались разговоры.

Дверь машины открылась, и чей-то надорванный голос гаркнул: «Выкатывайтесь!»

Должен отметить, что с заключенными чекисты не разговаривали. Они на нас кричали, толкали, били. Словом, обращались так, как погонщики со скотом. Под их злым наганом мы покорно, бестолково кидались, куда придется — только бы отскочить подальше от жестокого битья.

Нас построили. Как обычно, выкликнули по списку, проверили и счетом.

— Ведите в «комнату душ», — кивнул на открытую дверь стоявший поодаль помощник начальника.

В сопровождении тюремных надзирателей мы стали подниматься по жиденьким ступенькам. Вошли в широко открытую дверь, из которой пахнуло сыростью и тюремным холодом, кислым запахом давно не мытых людей и вещей. Мы неспешно вошли и оказались в самой обыкновенной, совсем нестрашной комнате с двумя окнами. Во всю стену под окнами сильно потертая скамья, в углу стол, возле него две-три табуретки. Это и была «комната душ».

 

Наши конвоиры сели вокруг стола. Кто-то из заключенных успел сесть на скамью, другие приткнулись к стене или просто сели на полу в сторонке.

Я прошел по комнате. Конец скамьи, ближней к конвоирам, не занят, я присел на него.

Ближайший конвоир раз взглянул на меня, еще посмотрел. Я готов уже был уйти, как он спросил у меня:

— Как там в Таганке?

Я сказал, что ничего, хотя было и страшновато: часто брали «с вещами по городу» и не возвращали. А так жить можно. Надзиратель криво усмехнулся:

— У нас «с вещами по городу» не вызывают, а кого нужно, кличут «с вещами в комнату душ».

И словоохотливый надзиратель пояснил, что эта комната кличется «комнатой душ» потому, что в царское время здесь прибывшие заключенные под душами мылись.

— Видел, сколько дверей? Это все души. Здесь все прибывшие с арестом раздевались. И айда мыться. Да не вместях, а по-барскому — каждый в каморке. А как помылись, вышли сюды, оделись, разбивка пошла: кого куда. Теперь воды нету, и души попорченные стоят. А вот принесут разметку, так вас всех немытых, со всякими заразами по камерам разведут. А куда вас садить, ежели в корпусах местов нету? Почитай, всюду набито по-положенному. Станут, как всегда, передвижку делать, уплотнят как можно, тогда и вас где устроят. Да вам без разницы: везде сиди да скучай!

Разводить нас начали нескоро. Мы успели вздремнуть, успели обкурить «комнату душ». Нас все не брали.

Бутырская тюрьма старая, трехэтажная, каменная, корпуса строились в разное время. Должно быть, сначала покоем были выведены три корпуса. В среднем корпусе — широкий вход с тяжелыми железными воротами: в него мог войти большой воз с сеном. В глубокой подворотне днем и ночью горит свет, а все равно там полумрак: колонны, что подпирают верхние перехваты здания, темнят Божий свет. Говорят, что над подворотней идут «одиночки». Но я в этом корпусе не бывал и точно сказать не могу.

Между корпусами небольшой тюремный двор с молодыми тополями, травниками и остатками цветочных клумб. Посередине двора — церковь, большая, каменная, с куполами, увенчанными золотыми крестами. За церковью, в некотором отдалении, позднейшей постройки трехэтажный корпус, тоже каменный, соединяющий концы боковых корпусов. Называется этот новый корпус «Сахалин». Говорили, что он так стал называться, когда после неудачной для нас войны с японцами мы перестали посылать на остров Сахалин долголетних каторжников. По мирному договору с японцами половина этого острова отошла к Японии. Россия обязалась со своей половины убрать всех каторжан и больше преступников туда не посылать.

 

За «Сахалином» был женский корпус. Не то в этом корпусе, не то в пристройке к нему, точно не помню, была тюремная кухня. Все работы по кухне налагались на уголовников. Делали они, что хотели. Особого контроля над ними не было. Жили они обособленно в Пугачевской башне.

Справа и слева от «Сахалина» — номерные коридоры. По двору проложены бетонные дорожки. Три главные веером расходились от «комнаты душ» (у главного тюремного входа). Правая дорожка шла к дальнему крылу правого корпуса. Здесь был вход в общие коридоры 6-й, 12-й, 18-й. дорожка разветвлялась посередине, и ее ответвления вели к входу Северной башни и в коридоры 7-й, 13-й, 19-й. Средняя дорожка вела к церкви, круто огибала ее с обеих сторон и кончалась у входа в «Сахалин». «Сахалин» состоял из двух корпусов. В каждом корпусе три коридора: в правом корпусе — 5-й, 11-й, 17-й, в левом — 4-й, 10-й, 16-й. Отмечу, что в отличие от других корпусов, имеющих по шесть камер в коридоре, в «сахалинских» было по четыре камеры. Окна их выходили во двор, в то время как в правом и левом корпусах камеры окнами выходили на волю. Из верхних коридоров (6-го и 7-го) виден был знаменитый ресторан «Яр», Петровский парк. Петроградское шоссе и Ходынка.

На стыке 4-го и 5-го коридоров, 10-го, 11-го, 16-го и 17-го в «Сахалине» стояли тяжелые железные клетки. В них наблюдал за порядком в смежных коридорах старший этажный надзиратель. Он был вооружен, и в его распоряжении — телефон. Из своей клетки дежурный выходил при смене и за нуждой. Все остальное время он проводил в клетке. Заключенные не выпускались. По коридорам днем и ночью ходили дежурные надзиратели (без оружия), время от времени заглядывая в «волчки».

В Бутырской тюрьме камеры закрывались тяжелыми деревянными дверями, а не решетками, как в Таганке. Двери были перехвачены широкими железными полосами.

Третья дорожка шла влево от привратной и вела ко входу в 1-й, 2-й, 8-й и 14-й коридоры. Ко входу в 3-й, 9-й и 15-й коридоры вела ветка от этой дорожки.

В мое время (1918—1920 годы) в 8-м и 9-м коридорах еще были мастерские. Там стояли переплетные машины с клеймом Сытина. В конце 1918 года они еще работали.

В тюрьме, кроме камерных корпусов, было четыре башни. Северная — обок с 19-м коридором, Пугачевская — возле кухни, Угловая сливалась с 15-м корпусом; ни названия, ни места четвертой не помню, возможно, ее вовсе не было.

В тюремную баню гоняли два раза в месяц. Но как следует вымыться не давали — не успеваешь раздобыть шайку и заняться грязным бельем, как надзиратели уже гонят одеваться.

В 1919 году в предбаннике построили дезинфекционную камеру. Разделся — одежду сдавай приемщику, получай номерок (а где его

 

хранить, если голый?). После мытья по номеру получай свое имущество. Конечно, оно скорее испорчено, чем продезинфицировано: измято и все в желтых пятнах, а то и в прожогах. Но все-таки лучше было так, чем никак. Нас заедали вши и клопы!

...Однако вот сидим и сидим в «комнате душ». Ни обеда, ни ужина не получили — голодны и злы. Счастливцы развлекаются табачком, а я бедствую: не успел в Таганке обменять пайку на самосад.

Наконец нас начали разводить по камерам. Я со своей группой пошел по дорожке к 18-му коридору. Конвой у нас, сказать, никакой: впереди ведет нас надзиратель и последним шагает и иногда подает голос веселенький паренек. Группа была в 12 человек, отделиться от нее как будто можно, а куда нырнуть — внутренний тюремный двор, кругом стены, запертые двери, окна с решетками. Только далеко вверху безучастное небо. Иду покорно, как все.

У самой дорожки — примитивная колокольня: два столба с перекладиной, на которой висят колокола, над ними двухскатный козырек. Проходя, кто-то обозвал эту бедную колокольню «виселицей», и тут же в ответ от идущего следом получил «дурака» и совет: пока жив — лоб перекрестить. Должно быть, колокольня была без присмотра. В один из мокрых и ветреных ноябрьских дней вдруг в тюремном дворе раздался заунывный грохот, один только раз грохнул колокол, и его удар расплылся по тюрьме. В нашей камере заключенные бросились к двери. Приоткрылся «волчок», и надзиратель сообщил, что свалилась колокольня.

После обеда нас выпустили на оправку. Я задержался у окна и глянул во двор. На том месте, где стояла колокольня, на земле лежали колокола. Ни столбов, ни перекладины не было. Всего я разглядеть не смог — надзиратель отогнал меня от окна.

Церковь безрадостно глядела на нас, когда мы в первый раз проходили возле нее. И стало мне стыдно при виде заброшенной церкви, стыдно за прошлое. Ведь до войны, когда жизнь нам всем улыбалась, я только один раз за три года зашел в храм помолиться. Церковь была полна молящихся. И так было в ней уютно и радостно, что я решил ходить и ходить сюда с душой беседовать. Да так времени и не нашел зайти в храм... Наказал меня Господь! «И поделом!» — попрекнул я себя и заторопился: на меня зло поглядел встретившийся надзиратель с красной звездочкой на фуражке.