Молимся
Дверь всегда закрытого храма открыта. В храме серо. Не теплятся лампадки, не горят свечи. Людей полно, как в пересыльном поезде. Стоят впритык, как булыжники в мостовой: один к одному, один к одному. Впереди, у местной иконы Спасителя, светятся две свечечки. И это весь свет.
Молящиеся склонились в земном поклоне и затихли: много голов от пола не отрывается. Все как мертвые застыли. Случается, кто приподнимется, с умилением перекрестится и опять — бух об пол.
Господи, прости согрешения и помилуй! От души и сердца молятся коленопреклоненные, а на них с ехидной усмешкой поглядывают два конвоира: молись, не молись, а наше взяло!
Устал народ арестантский стоять, валится один на другого, куда-то движется, того и гляди, подавит припавших к полу. А те молятся, свое шепчут: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» И Господь милует — гнется людская волна, с прилива на отлив пошла.
А в храме, заброшенном, открытом только сегодня — перед праздником Рождества Божьей Матери или Воздвижения Животворящего Креста Господня (точно не помню), — уже стало сумрачно. Пришел священник — смиренный, согбенный, будто с тяжелой ношей на спине. Стал он осторожненько пробивать себе проход в алтарь.
— Батюшка пришел! Батюшка!
— Проходи, батя! Давно тебя ждем. Дорогу в раз-два прочистим! — забеспокоился могучий силач.
Но трудиться ему не пришлось: как море Черное перед Израилем, расступилось людское море, и прошел батюшка с опущенной головой в алтарь. Следа не осталось за ним.
А в алтаре свет засиял: все семь свечей загорелись в запрестольном подсвечнике. Священник перекрестился, поклонился Престолу. Стал перед ним. Помолился. Затем занавес на сторону отодвинул.
Благоговейно Царские Врата открыл. И застыл перед Престолом, Дарохранительницей, Крестом и Евангелием.
— Господи, благослови! — прошептали с дрожанием бледные губы. И наконец в застывшей, мертвой тишине старого храма, с разбитыми стеклами в окнах, раздалось властно и могуче:
— Слава Святей, Единой и Нераздельной Троице всегда, ныне и присно и во веки веков.
— Аминь! — неуверенно и робко протянули на клиросе подошедшие хористы. Передохнули и стройно запели: — Приидите поклонимся и припадем ко Христу!
Смолкли в храме шепотки и покашливания. Повалился народ на колени, вместе со стражей истово крестился, молился:
— Господи, помилуй, Господи, помилуй! С молитвой слезы показались у одних, скорбно сжались губы у Других.
— Господи, спаси и сохрани!
А хор из нескольких человек не дружно, но с сердцем пел:
— Благослови душе моя Господа!
Я ушел в молитву...
Говорили, что в храм незаметно вошел хорошей упитанности комендант Белгородский. Глянул на молящихся. Русские люди — молодые, старые — стоят на коленях, крестятся, кланяются до земли.
Да будет воля Твоя!
Поскорей фуражку снял, постоял — и вон из храма.
Когда богослужение кончилось и конвоиры увели арестованных, пришли ко входу во храм чекисты, несколько раз матюгнулись: темно! Дверь тяжелую, церковную наглухо захлопнули и печать приложили.
Больше богослужений в храме не было.
Кажется, в октябре того же, 1918 года комендант Бутырской тюрьмы Белгородский отравился. «Радиокухня» сообщала, что он крал продукты и влип. Эсеры говорили, что Белгородский сидел вместе с Дзержинским в каторжной тюрьме. Слыл большевиком. Поэтому Дзержинский всюду его выдвигал. Теперь выяснилось, что Белгородский был в каторжной тюрьме как уголовный преступник. Выхода у него не было: он отравился.