В Сочельник
Стекла наших обоих окон покрыты толстым слоем белой морозной краски. Наморози так много, что на нижних стеклах она превратилась в толстые пласты льда, которые залепили узенькие подоконники, и свесились с них длинными острыми сосульками. У окон очень холодно, а внизу, на асфальтовом полу, стоят лужи. Твердо знаю, что в каждой раме окна по восемь стекол, а теперь, в сумерках, их не восемь, а много, очень много, больших, маленьких и совсем маленьких матовых прямоугольничков. Это толстые перекладины железных решеток разрезали тенями все стекла на куски. Так было вчера, позавчера и летом. Летом? Да было ли когда-нибудь лето?..
Много воды утекло. Много людей вызвали «с вещами» и навсегда увели. Господи! Хоть бы одну минуту побыть у не закованного окна!
Я лежу на койке лицом к окнам и не тороплюсь подниматься. Все равно делать нечего. В нашей — номер 13-й — камере надзиратель не зажег еще жалкой лампочки под потолком, а выключатель за дверью. В сырой и вонючей тьме никакие мысли не лезут в голову. Есть хочет-
ся до безумия. А есть нечего — пайка проглочена до обеда. Голодные и унылые, лежим мы на койках под лохмотьями.
Понеслись наперегонки два препротивных голоса. Один — осиплый, грубый, другой — чистенький, теноровый и угодливо-сладенький. Осиплый голос принадлежит сифилитику Шкету, по специальности домушнику. Чистенький тенорок — известному карманнику Цыганку. После обеда они знатно закусили передачами (живут богато) и вздремнули. Теперь проснулись и, по исстари установившейся традиции, «облаялись».
Наша — каэровская — группа молчит. О чем говорить? Ведь мы же те самые и есть, «которых расстреливают». Так еще осенью Бутырка прочла наш тюремный штамп: «к-р».
Тусклые матовые прямоугольники оконных стекол вдруг посветлели и стали отчетливее, как экран перед волшебным фонарем. Это в тесном каменном ящике, куда водят нас на прогулку, зажгли дуговой фонарь.
И в коридоре засветились лампочки. Через «волчок» оттуда к нам проникла рассыпающаяся золотой змейкой узенькая струйка света. Краем своим она захватила нижний кусок неподвижной фигуры соседа. Он скрючился и с головой закрылся демисезонным пальто, которое не один год служило ему в Костромской губернии.
Арестовали этого человека и привезли в Москву на расправу за то, что в царские времена он был следователем, и вел дело нынешнего «товарища следователя» Березина. В свое время этот нынешний деятель ВЧК где-то в медвежьем углу Костромской губернии зверски вырезал крестьянскую семью, всю целиком — и старых и малых. Мой сосед — звать его Инокин — все это выяснил, и Березина закатали на каторгу.
Времена изменились. Власть захватили большевики. Березин «вышел в люди». Конечно, нашел и привлек Инокина. Привлек-то привлек, а расправиться не успел. Опять на чем-то засыпался. Его куда-то убрали. А Инокин сидит.
Знакомые шаги постового — мерные и ленивые — остановились у двери. Щелкнул выключатель. Высоко, под самым потолком, зажглась и у нас пыльно-пятнистая лампочка. Она несколько разрядила тьму. Окутанные едкой махорочной мглой, мы продолжали молчать.
Где-то в коридоре хлопнула дверь. Послышались торопливые шаги сразу целой толпы. Началась оправка. «Губернаторская» камера пошла. За ней откроют следующую. Потом нашу. Зашевелились на койках. Стали кашлять, плевать, поскорее бы попасть в уборную.
Купец Лобачев, крепкий охотнорядец, степенно подошел к самой двери. Неторопливо заглянул в «волчок» — скоро ли? Ничего не видать в коридоре. Сложил смиренно руки на животе и заиграл пальцами.
«Губернаторская» оправляется долго. Все старичье! Последними бы их пускать!
Скучно ждать Лобачеву. Он зевнул, перекрестил рот.
— Де-е-ва днесь, Дева днесь Пресущественного рожает, рожает... — дребезжащим, как разбитый горшок, голоском вдруг неожиданно затянул он.
— Шестое января сегодня! Верно: Сочельник! — перевел я с нового на старый стиль календарную дату.
— Ведь завтра Рождество Христово! — приподнялся на койке и улыбнулся всем лицом всегда угрюмый металлист Серегин.
— Где вы нашли Рождество? Здесь, в гиблой вонючей яме?! — как пружина, вскочил израненный и изувеченный на фронте поручик Михайлов.
Все обернулись к нему. Он же постоял, посмотрел — и бухнулся на койку. На секунду застыл в сидячем положении, сжимая голову руками, а потом упал лицом в то грязное тряпье, которое заменяло ему подушки.
Щелкнул замок. Распахнулась дверь. Выходи, желающие, на оправку!
Камерные жители — каэры и шпана — все вместе, как стадо баранов, шарахнулись в коридор.
Так прошел у меня Рождественский Сочельник в канун проклятого 1919 года*.
(В этой главе изображена действительность, а люди — под вымышленными именами — подлинных не помню.)
* По старому стилю. — Прим. ред.