Александр Александрович Макаров

 Время тянулось медленно, но дни проходили и уходили быстро.

Кого-то взяли из нашей камеры. Коновницын перешел, наконец, к брату в камеру № 69.

«Вахмистр Курского вокзала» стал старостой и переселился поближе к окошку: скоро весна придет, — все-таки уютнее будет у окна.

Меня кликнули из коридора. Я не спеша подошел. Нашли работу: дорожку свернуть рулоном, вынести на прогулочный двор, там ее вычистить и обратно протянуть по коридору.

Работа не тяжелая, но мы с дружком делали ее «не бей лежачего». Нас, конечно, окарауливал надзиратель. Надоело ему переминаться на холоде. «Давай кончай! Обед скоро!» Мы вернулись, дорожку протянули на прежнем месте — и по камерам...

 

Возле меня свободная койка оказалась занятой. Кого Господь в соседи послал? На спине лежит неподвижно могучего роста человек (костюмчик ничего себе). Борода расчесана по благородному, седая, лицо в морщинах. Глаза смотрят на меня без поспеха — должно быть, ждут поклона и уважения. Словом, сосед у меня из «высокопревосходительств», хотя по теперешним временам и разжалованных, но по-прежнему фасонистых.

Ну, а что я? Мужичонка лохматый, во всем арестантском убранстве. Я незнакомцу кивнул. Он улыбнулся, сел на койке, руку протянул. Познакомились: «Макаров Александр Александрович». — «Соколов Иван Леонтьевич».

Он показал рукой на мою койку, как будто разрешил сесть. Я, конечно, с почтением (хотя желания «преклоняться» не было) присел. Смутился и глаза спрятал. Новый сосед вынул платочек, провел по высокому лбу и с лаской спросил, из каких я. Узнав, что я из простых, смелее заговорил. Спросил, давно ли сижу и за что. Я было замялся, да оправился и сообщил, как в мае прошлого года попал в тюрьму.

Сосед спокойно и медленно, будто припоминая, сказал, что в Питере весной говорили о многочисленных арестах в Москве. Он тоже уже посидел в петроградских Крестах, но теперь всех «бывших» перевезли сюда.

Тут подошел к нам староста и обратился к Макарову. Он-де, староста, не знает, как быть. Макарову как вновь прибывшему нужно идти на кухню за обедом. Но котел с супом очень тяжелый, где уж старому человеку браться за него.

Мой сосед неловко и смущенно заторопился, и руки у него задрожали. Я предложил заменить его. Разыскал своего дружка, коридорного уборщика Чернышева, и попросил его помочь мне из кухни обед притащить.

По дороге я от него узнал, что к нам в камеру провели царского министра Макарова. «Сволочной человек! На Лене расстреливал рабочих почем зря».

Мы в два счета притащили котел со щами к себе в коридор, повару передали, по камерам поделили. Потом со старостой принесли к себе в камеру, что положено. Брал я свой котелок для обеда, заодно прихватил посуду соседа. Получил ему и себе.

Александр Александрович, видать, был голоден — ложкой мотал без перерыва. Ну, а покушавши, он прилег.

Я мешать ему не стал. Пошел в коридор — судачить со своим дружком Чернышевым. Жил он в 70-й камере. Был левым эсером. В царскую войну ходил матросом Балтийского флота. А в большевицкое время попал в морской отряд Попова, что состоял при ВЧК и в июле 1918 года арестовал самого Дзержинского.

Посидели мы с ним, поговорили о всяких пустяках и пошли котел из-под каши чистить. Конечно, на стенках котла каши осталось хоть задавись. Ели мы, пока охота была. Затем все прибрали, кому следует

 

сдали и закурили. Самосад нам приносили друзья-надзиратели в обмен на пайки хлеба. Голодные они хуже нашего ходят и на морозе живут — не отапливаются квартиры. Только и греются, что в тюрьме на дежурстве. «Хорошее ваше околоточное житье!» — не раз говорили они. А поменяться с нами не хотели.

Я весь день, до самой поверки, промотался по коридору — то помогал Чернышеву в работе, то в шахматы с ним играл. Как-то неловко было на свое место идти — совестно на старого министра, царского приближенного, глядеть как на равного.

После ужина и поверка подошла. Хочешь,. не хочешь — на свое место ступай!

Александр Александрович встретил меня ласковой, совсем отцовской улыбкой. После поверки пожелал спокойной ночи и стал укладываться, но пришел доктор Донской. Подошел к Кутлеру, который исподтишка глаз не сводил с Макарова.

Горло у Кутлера оказалось в порядке, и они вдвоем (Донской и Кутлер) подошли к нашим койкам. Разговорились, присели — Донской на мою постель, Кутлер на табуретку.

Разговор пошел на серьезные темы. Я отошел к окну. Стоял глядел на вольные огоньки да незаметно Богу молился. Правду сказать, стыдился я своей молитвы: ведь свобода теперь! Которые неверующие из простых — осудят, «несознательным» обзовут, а кто из знатных и в Бога верующий — гордо отвернется и ругнет за «лицемерное моление». Однако я тихонько молился, незаметно крестился: спаси и сохрани! И Господь хранил.

Беседы возле моей койки пошли каждый вечер. Были они долгие. Александр Александрович заметил, что я все время ухожу, и как-то задержал меня:

— Да зачем вам уходить, — ложитесь и спите. Ну, а хотите — слушайте, о чем мы говорим.

С той поры я перестал уходить. Лежал, будто спал, и слушал, о чем говорили возле меня. Кое-что из разговоров сохранилось у меня в памяти.

А.А. Макаров, бывший в царское время министром внутренних дел, нужно полагать, знал, что из тюрьмы ему не выйти. И в разговорах на краю могилы он душой не кривил и говорил обо всем так, как оно было.

Итак, вот что осталось у меня в памяти от этих вечерних разговоров.

1. По словам Макарова, Государь был очень трудолюбив. Все доклады он тщательно изучал. Случалось, в последующих аудиенциях доставал задержанный доклад и старался с доверенными лицами всесторонне выяснить непонятные места. Только хорошо проштудировавши весь доклад, Государь писал на нем резолюцию.

Но у Государя была слабость: изучивши поданный ему доклад, он очень внимательно выслушивал мнения по нему следующих лиц и

 

иногда, «совершенно неожиданно», как свое окончательное решение, принимал предложение последнего. Однако, как думал Макаров, так происходило в тех случаях, когда мнение последнего собеседника совпадало с решением, вынесенным самим Государем.

2. Сам Государь редко вносил на обсуждение законопроекты. Но если он предлагал свой проект, то, вопреки всем противным доводам, твердо отстаивал вынесенное им предложение. С настойчиво возражающими он становился все любезнее, как будто даже готов был с ними согласиться, но прощался холодно. Случалось, что руки не подавал. А если упрямо несогласным с ним был министр, тогда бывало, что в тот же день он получал указ об отставке.

3. Государь был человеком скромным, застенчивым, всесторонне образованным и очень упрямым. Переубедить его бывало нелегко.

4. После убийства Столыпина Государь поручил Макарову провести подробное расследование. Макаров занялся этим делом, разобрался в деталях, и, когда нити этого преступления привели к окружению министра Курлова, он свою работу приостановил, и явился с докладом к Государю.

Как только Государь узнал, что нити расследования дотянулись до Курлова, он поблагодарил Макарова за проведенную работу, все «дело» оставил у себя, сказав, что сам хочет детально ознакомиться со всеми документами. Больше Государь не говорил с Макаровым об убийстве Столыпина.

5. По собственной инициативе Макаров собрал ряд документов, касающихся «святого старца». В конце своей очередной аудиенции Александр Александрович принялся докладывать Государю имеющиеся у него сведения о неблаговидном поведении Распутина. Государь не стал слушать, недовольно встал, подошел к окну и начал нервно постукивать пальцами по стеклу. Макаров продолжал докладывать. Государь обернулся, резко кивнул: «Хватит!» К Макарову не подошел, руки не подал. Вечером он получил указ об отставке.

О «святом старце» с Государем говорить было нельзя.

 

Итак, жизнь в нашей 68-й камере, да, кажется, и во всей Бутырской тюрьме, текла ровно и гладко: утром к нам привозили с Лубянки малые и большие группы арестованных, и разводили их из «комнаты душ» по коридорам. Перед ужином по всем дворовым дорожкам поникшие люди с узелками стекались в ту же «комнату душ». Оттуда их увозили в ВЧК на расправу.

Из нашей камеры, конечно, тоже брали, но не так много и часто, как это было в прошлом году в Таганке. Мы, как на вокзале, сидели на койках, читали «Известия», «Правду» и настораживались, когда время приближалось к ужину.

Как-то мне удалось «слизнуть (с согласия Чернышева) у эсеров шахматы. Я скинул все со столика, аккуратно его вытер, и мы со «старшим жандармским вахмистром Курского вокзала» засели за игру.

 

Ходивший к доктору Макаров вернулся и стал наблюдать за нашей игрой. Вахмистр дал мне мат и поскорее ушел (он сторонился Макарова и Кутлера). Я собирал в коробочку фигуры. Александр Александрович предложил сыграть с ним. Я с радостью согласился.

Никого кругом не было. Никто нам не мешал, и мы неторопливо двигали фигуры. Положение мое было незавидное, и я долго думал, как бы поправить свою позицию. Макаров, должно быть, умышленно, чтобы меня порадовать, сделал никчемушный ход, и я партию выиграл. Конечно, был доволен.

Александр Александрович посмотрел на меня и чуть слышно сказал:

— А знаете, Иван Леонтьевич, вы очень осторожный человек. Из тюрьмы вы выйдете!

В то самое время, когда А.А. Макаров находился в нашей 68-й камере, по случаю юбилейной даты — ликвидации беспорядков на реке Лене 4 апреля 1912 года — не то в «Правде», не то в «Известиях» была напечатана большая статья о ленских событиях. Конечно, в ней большевики вспомнили о Макарове, который, отвечая в Думе по этому делу, резко сказал: «Так было и так будет!»

В свое время эту фразу с возмущением подхватила наша либеральная пресса и разнесла по всей России. Теперь ее пережевывали большевики в своей статье и всячески поносили А.А. Макарова.

Газету с этой статьей я раньше других получил у Чернышева (он специально за этим вызвал меня в коридор). «Покажи твоему людоед-ному Макарову эту статейку!»

Я газету взял, посмотрел. Как будто неловко человека расстраивать. Потоптался, а потом подошел к Макарову и сказал, протягивая газету:

— Не забыли вас, Александр Александрович, большевики. Вон специально написали о вас, и о «так было и так будет».

Макаров испытующе посмотрел на меня, но до протянутой газеты не дотронулся.

Я замялся. Газету спрятал и, помолчав, осторожно спросил, почему он не уехал за границу. Я уже знал, что Макаров жил с женой у самой границы. Перейти в Финляндию было очень легко. Но не захотел бежать из России. Ведь ничего преступного не совершал. Друзья и знакомые удивлялись, почему он не скрывается. Прятаться ему было некуда, и жили они с женой в одиночестве. Все о них на время забыли. Потом вспомнили и арестовали. Я спросил о детях. Есть сын. Его не трогают. Служит в Красной армии.

В это же время газеты, захлебываясь от радости, сообщали, что в Германии революция, которая растет и углубляется. Немецкие солдаты завели свои «Советы» и организованно возвращаются домой. Воевать не хотят. Уже полностью очистили оккупированные ими южные области. Суматоха и паника перед нашими красными частями у немцев растет. Уже, мол, давно бы мы взяли Берлин, да по дороге к нему

 

встретились с польской армией, что была на Западном фронте, а теперь оказалась под Варшавой. Бои с поляками пошли всерьез.

Тем временем немецкие офицеры своего сухорукого кайзера за границу выпроводили. А сами, в союзе со всей «мировой буржуазией», убили из-за угла «вождей освобождения немецкого народа» Карла Либкнехта и Розу Люксембург и теперь без помешки старые порядки заводят, а поляки им помогают.

Но наши в отместку за Либкнехта и Люксембург всех князей царского рода, что приткнулись, где могли и дожидались добровольцев, половили и к стенке поставили.

И вдруг, как вихрь перед грозой, по тюрьме пронесся слух, что к нам вот-вот приедет для инспекции важная кремлевская птица. Стали судить, кто это из верхов к нам пожалует, что за гусак такой о нас печется. И все единогласно посчитали, что сам генерал-прокурор Крыленко прибудет. Он борется с ВЧК, требует: кого нужно стрелять — стреляйте, а кого не нужно — зря в тюрьме не томите.

Один раз ВЧК уже обвела Крыленко вокруг пальца — показала спецкомиссии тюрьму во всем параде. Скрипник представил каэров полномочной негласной комиссии. И тут же кого допросили, кого расстреляли, а кого в «семидневники» перевели — и успокоились.

Однако Крыленко не сдался, стал докучать самому товарищу Ленину: только по приговору трибунала может назначаться высшая мера наказания. Без суда стрелять никого нельзя!

Должно быть, договорились несогласные, и теперь, почитай, все сидящие на волю выйдут! Дай только этой нужной особе приехать и свои резолюции на делах поставить!

Слух о приезде кремлевской птицы подтвердился.

Гости — все больше в кожанках, с револьверами на брюхе и колючими взглядами во все стороны — явились. Среди кожанок есть и форсистые костюмчики хорошего шитья. Одного, упитанного, оглаженного, вперед пустили. Смело и уверенно он прошел по камере, остановился, огляделся.

Мы стоим столбами мертвыми у кроватей, глаз не сводим с пришедшего. А он увидел Макарова, который тяжело стоял, опираясь на свою неизменную черную палочку с серебряным ободком у сгиба.

Подошла особа важная поближе к старику Макарову и покровительственно спросила, внятно и раздельно:

— Чем могу быть вам полезным?

Александр Александрович взглянул на персону и с достоинством ответил:

— От вас мне ничего не нужно!

Особа поскорей отступила, потемнела. «Кожаные» охранники зашевелились: что делать с этим верным «слугой царизма»?

Словом, неловкая заминка вышла. И как бы дальше пошло, неизвестно, да мелкими шажками подошел к смущенной персоне полуслепой, полу нормальный редактор «Земщины» Глинка-Янчевский. Он

 

представился и попросил дать ему возможность дальше вести свою газету.

Особу перекосило — то ли от вшей, что ползали по рубашке бывшего редактора, то ли от «гнусной» просьбы. Она брезгливо отмахнулась — и ходу к двери.

— Это же был Каменев! — вполголоса сказал Кутлер, когда все вышли из камеры.

Через несколько дней, в тревожные часы перед ужином, в дверях нашей камеры появился надзиратель с запиской и лениво назвал фамилию Макарова. «Собирайтесь и пошли!»

Макаров стал собирать в скатерку, что подвернется.

Все смотрели на уходящего с сожалением. Узелок собран. Видавшее другие виды пальто надето. Шапка на голове. Черная палочка с серебряным ободком в руках. Общий поклон, и достойный сановник славного царского времени с гордо поднятой головой неторопливо пошел к двери.

Там его встретил надзиратель, взялся нести узелок. И пошли они, не спеша, по безлюдному коридору — бывший министр Российской Империи впереди, а за ним, чуть отступя, понуро двигался тюремный надзиратель с наганом на брюхе.

Твердо опираясь на любимую палочку, с достоинством шел Александр Александрович Макаров на Голгофу.