Пасха
Проснулся я на рассвете с тяжелой головой, с температурной слабостью и в полном изнеможении. А вставать надо! Кое-как подтянулся, расправился, авось разойдусь! Со старостой хлеб принес, сходил на кухню за кипятком, присел на кровать, согнулся и как от боли закрыл глаза. Заклубились, завертелись в голове мысли... Вспомнилась наша «маленькая церковь». Стояла она на бойком месте (угол Муравьев-ской и Минской улиц в милом Бобруйске) и всегда была закрыта. Открывали ее только тогда, когда кто-нибудь из прихожан Николаевского собора, живущих неподалеку от «маленькой церкви», умирал. Его отпевали и хоронили — отсюда к кладбищу ближе было. Вот теперь и запела во мне душа: «Благослови еси Господи, научи мя оправданиям Твоим...» Да вспомнилось, что ведь сегодня Страстной Четверг и вечером на «Страстях» будут петь «Слава Страстем Твоим Господи». Встал перед глазами битком набитый молящимися наш соборный храм. Все стоят с зажженными свечами; в подсвечниках у икон, вверху у паникадил горят свечи. На середине церкви батюшка Евангелие читает. Народу столько, что яблоку упасть негде, а беспорядка нет. И в этом году никто не млеет. Бесчувственных не волокут. И из храма Божьего выхода нет, «потому уж очинно чувствительные Евангелия читаются».
За свечным ящиком барственный купец Заруба обтирается большим платком — пот льет и льет. Дышать тяжело церковному старосте, да он не сдается: выдает без ошибки свечи на одну сторону, на другую; принимает медяки большие, малые без проверки — здесь церковь Божия, храм Господень, обмана нет, все по совести! И озабоченно вздыхает всеми уважаемый господин Заруба, что нынче столько берут свечечек, как никогда. На завтра не хватит.
А люд православный в беде да нужде раскошелился для Господа Бога, последнее, что имеет, вытряхивает из кошелька, до дна протертого. Дает медяк, свечу берет и тут же, не отходя от свечного ящика, стучит свечечкой по плечу близ стоящего: «Гони к Царице Небесной!» Молящийся без оглядки нащупывает у шеи свечу, берет, передает вперед... И пошла свечечка, да не одна, а потоком, все вперед да вперед — к темным строгим образам святых угодников и Божьей Матери, Царицы Небесной, нашей Заступницы.
Окна и двери в храме открыты, а дышать нечем. Кадильный дым и свечной нагар не поднимаются вверх, не выходят в открытые окна, а стоят густым туманом над головами молящихся.
Вот бы туда, в храм, заполненный русским людом, да упасть на колени перед Чудотворным образом нашей Небесной Покровительницы! Сколько слез Перед Ней пролито и старым и малым, слез радостных, слез скорбных. Не глядел бы я на людей, вокруг стоящих, а во весь голос зарыдал, чтобы услышала меня Царица Небесная! Она, Предвечная Страдалица, знает лучше нашего боль людских страданий. Да где мне, недостойному грешнику, до Нее достичь! Она высоко в небесах, мне, грешному, нет туда ходу! Грехов множество, а хорошего — ничего...
А вечером дежурный принес серьезную новость из «центра кухни».
Сидит в «одиночке» епископ Никандр. Так ВЧК милость ему оказала: ордер на освобождение выставила и с печатями в контору препроводила. Вызывают «отца преподобного» в «комнату душ» с «вещами», а он не идет. «Да это на свободу, а не куда-нибудь!» — уговаривает дежурный помощник.
Крестится широким крестом владыка и не идет. У нас-де через два дня Пасха. Дайте мне с моими пасомыми этот Великий Праздник провести вместе, а потом берите куда хотите!
ВЧК разрешила остаться владыке в тюрьме до воскресенья включительно, а там «за ворота вытянем!». Так объявил комендант тюрьмы решение вышестоящего начальства.
Слух об этом вмиг облетел наше узилище. Все стали чиститься да камеры прибирать. Авось к нам владыка с причастием придет. Как можно Святые дары в непорядке принимать! Вычистились да пригладились, совсем «как раньше» тюрьма заблестела. Даже двор заодно
прихватили в чистку. Нигде на нем ни листика осеннего, ни бумажки негодящей.
Словом, Христос Воскресе! Да вот храм Божий закрыт и стоит забытый как бы на посрамление православных.
И пошли простые рассуждения тюремных сидельцев о покаянии и причащении. Шли они в Страстную субботу у окна в 7-м коридоре, интересны были, да я их не помню, позабыл.
В 6-м коридоре хлопнула дверь. Вошли несколько человек в ближайшую камеру и смиренно запели: «Христос Воскресе из мертвых...» Наши все кинулись к своим местам. Стоят и ждут. А в 6-м коридоре «Христос Воскресе!» с усердием поют. У нас же стоят, не шевелятся. Даже те, что цигарками баловались, выкинули их, а не сунули в рукав. Ждем, чуть дышим.
И вот не в пасхальном, а в повседневном архипастырском облачении в дверях появился архиепископ Никандр. Он в скуфейке, а не в парадной митре. Глаза у владыки блестят слезой, лицо горит, руки дрожат благословляя. А голос, охрипший от скорби и тоски, смело возглашает: «Христос Воскресе!» А затем: «Молитесь в заточении, сущие, про себя о ваших согрешениях, а аз, недостойный ваш пастырь, властью мне, данной Господом Иисусом Христом, прощаю и разрешаю вас, страждущие чада!»
И широко благословил присутствующих.
А Святого Причастия не было. Не позволили власти лубянские ни вина, ни хлеба церковного пронести в тюрьму. Сопровождавший владыку священник прочитал из Евангелия о Воскресении Христа. Владыка возгласил: «Христос Воскресе!» Дружно, но нестройно мы все ответили: «Воистину Воскресе!»
У меня в глазах были слезы, в груди боль и восторг.
Поздно вечером владыка Никандр покинул тюрьму.
Мы весь день метались, должно быть, искали ту пасхальную радость, которую забрала у нас безбожная власть. Кое-кто спрашивал: будут ли завтра брать в «комнату душ»? Ведь завтра второй день Пасхи!