Приговоренный

 Поручик австрийской службы Малишевский был арестован в начале 1918 года где-то под Курском, на границе с тогда еще германской Украиной. Попал в Таганку, где упрятали его в «одиночку». Чрезвычайка о нем забыла.

От голода и отчаяния несчастный юноша вскрыл себе вены. Наказали темным и сырым карцером-подвалом. Потом вернули опять в «одиночку». Никто им не интересуется, никто не допрашивает.

Приходит сыпной тиф с тяжелым бредом. Бедняга забывает, где он находится, весело улыбается и принимает всех за давно умершую мать. Беспамятного берут из Таганки и перевозят в тюремную больницу при Бутырской тюрьме. Брошенный на сыром полу (места все заняты) в холодной камере, видит в бреду милые сердцу родные образы и радостно смеется. А когда возвращается к кошмару действительности — кричит, вскакивает, бессильный, падает все на тот же холодный пол.

Так, предоставленный себе, борется он четыре недели с сыпняком. Температура за сорок. Сердце вот-вот остановится. Но молодой организм все осиливает. Наступает кризис, резко падает температура. Зловещая сыпь незаметно исчезает. Малишевский приходит в себя. Видит, что лежит на полу. Хочет подняться — и не может: все силы ушли на борьбу с болезнью. Таких счастливцев, перенесших сыпняк в тюремной больнице, немного: 10—15 процентов, говорят врачи.

Проходит неделя после кризиса. Малишевского из больницы выписывают. Поддерживаемый конвоиром, он попадает в один из коридоров Бутырской тюрьмы. Пошатываясь, входит в камеру. Мест нет. Но сердобольный староста устраивает его на койку у самой параши.

Зашедший в камеру тюремный врач пощупал редкий, слабенький пульс и распорядился немедленно перевести еле дышащего больного

 

в околоток. В 68-й камере, как раз возле меня, освободилась койка. Малишевский стал моим соседом.

Проходит три-четыре недели. Малишеский на глазах поправляется. При «усиленном» околоточном питании и добросовестном медицинском уходе молодой организм быстро набирает силы. На щеках появился румянец.

К этому времени (март-апрель 1919 года) о Малишевском вспомнило, наконец, советское правосудие. Пришел выводной надзиратель и вызвал Малишевского «по городу без вещей». Это нестрашно — вернется. Берут или допрашивать, или в трибунал — судить.

Правда, в это время в трибунале председательствует садист Петере, недавно туда назначенный (наверно, специально для поднятия престижа трибунала в смысле расстрелов). До этого был особо свирепствующим председателем ВЧК.

Малишевский ушел по вызову с затаенной надеждой: авось, Бог даст, разберутся в его деле и выпустят! С нетерпением ждали мы его возвращения. Ведь в первый раз из нашей камеры взяли «по городу без вещей».

Возвратился Малишевский в 5 часов вечера. Бледный, с осунувшимся лицом появился в дверях камеры. «Приговорен! Смертник!» — решил каждый из нас, увидев его мертвое лицо. Спрашивать было незачем. Профессор Кутлер закрылся газетой, Глинка-Янчевский застыл с разинутым ртом, полковник Чернявский так задрожал, что поскорее схватился за подоконник.

Малишевский, нетвердо ступая, подошел к своей койке и сел, бросив руки промеж колен. Голова у него опустилась. Глаза, не моргая, уставились в какую-то точку на полу.

В камере гробовое молчание.

— Все кончено, — не меняя положения, глухо отозвался он. — Приговорен к высшей мере, без права апелляции!

— Ну, это еще ничего не значит, голубчик! — ласково похлопал его по плечу доктор Донской. — У нас осталась еще кассация. В двадцать четыре часа.

— Вот мы сейчас состряпаем вам кассацию! — отозвались наши юристы и приступили к делу.

Осторожно расспрашивают Малишевского о заседании трибунала. Он почти ничего не помнит. Все же быстро составляется кассационная жалоба, которую осужденный подписывает не читая, после чего ее незамедлительно передали коменданту тюрьмы.

Наступила ночь. Кровать приговоренного была рядом с моей (столика между нашими койками не было). Мне в эту ночь не спалось. Рядом со мной был смертник!

Малишевский лежал в кровати, не ворочаясь, укрывшись с головой одеялом, которое принес ему кто-то из эсеров. Он не спал. Я часто улавливал заглушенные одеялом его тяжелые вздохи.

 

Задремал я под утро. Проснулся рано. И сейчас же обернулся к Малишевскому. Его в кровати не было. Все спали. Я тихонечко приподнялся и огляделся.

Мой сосед стоял у окна. Крепко ухватившись за прутья решетки, он прижался к ней грудью, и как будто старался пролезть между прутьями. Всходило солнце. Малишевский жадно ловил еще не совсем яркие лучи, быть может, последнего дня своей жизни.

Как мало он прожил! Как хотелось ему жить! Как он любил голубое небо, которое только теперь — из-за решетки — разглядел. На воле ему было не до того. Жизнь казалась бесконечной. А теперь, быть может, через несколько часов он будет убит и больше никогда не увидит ни солнца, ни неба.

Руки выпустили решетку. Малишевский повернулся и идет к койке. Где я видел такие глаза? Да, когда-то я проходил возле бойни. Туда мясники тащили быка. Он упирался и не шел. Вот тогда я увидел такие глаза. Они были сухи, огромны и блестели особенным блеском. Мне казалось, что бык плакал внутренними слезами. Теперь так же бесслезно мучился человек.

Дни проходили за днями. Малишевскому было отказано в кассационном пересмотре дела. В помиловании ВЦИК тоже отказал. Да как же могло быть иначе, если везде сидели скованные круговой порукой (партийной дисциплиной) «товарищи коммунисты».

Приговоренный почти ничего не ел. Он похудел, пожелтел, нос заострился, глаза, казалось, ничего не видели. На двадцатилетней голове появилась седина. Он уже не подходил к окну, а неподвижно сидел на койке и все время прислушивался к малейшему шороху у двери. При всяком стуке в коридоре нервно вздрагивал, случалось, вскакивал и продолжал прислушиваться.

Пробовали мы его уговаривать, успокаивали. Болезненно кривя лицо, он отмахивался — не мешайте доживать последние часы! Ведь вы будете жить и жить, а меня сегодня возьмут! Жизнь кончится! Понимаете: кончится! Малишевский хватался за голову и беззвучно просил: «Ради Бога, уходите!»

А его все не брали.

Наконец в начале июня (со времени суда прошло больше месяца) пришел к нам в камеру помощник коменданта и объявил нервно вскочившему Малишевскому, что сейчас звонили из Политического Красного Креста и просили коменданта задержать приведение приговора в исполнение по делу Малишевского и какого-то Герасимова. Им обоим смертную казнь Калинин заменил пятнадцатилетним тюремным заключением.

На безжизненном лице Малишевского мелькнула было радость, он зашатался и упал на койку. Его долго приводили в чувство.

В то же время, перед отъездом в Петроград, нашу тюрьму посетил Петере. Именно «посетил». В новеньком костюме, с громадной свитой, он величественно обходил околоточные камеры. В камере оста-

 

вался не больше минуты. Ни к кому не обращаясь, задавал два-три вопроса и, не ожидая ответов, смакуя свое величие, выплывал в коридор.

Войдя в нашу камеру, Петере встретился со взглядом Малишевского, горевшим дикой ненавистью. И великий своими преступлениями латыш Петере этого взгляда не выдержал: спрятал глаза, потерял горделивую осанку и, не сказавши ни слова, поспешно вышел в коридор.

Зайдя в контору, взволнованный Петере накинулся на коменданта тюрьмы Попковича (Поповича?):

— Почему Малишевский сидит у вас?

Комендант, тоже избранный коммунист, попробовал что-то сказать, но Петере его перебил и заорал:

— Вы потворствуете контрреволюционерам, товарищ! Чтобы сегодня Малишевский и Герасимов были расстреляны!

Приказание было исполнено в точности. Малишевского забрали в неурочное время, даже фуражку не дали захватить. Отвели его в «комнату душ». Там уже был Герасимов. Ждали они недолго. За ними Петере прислал автомобиль. В нем и уехали на Лубянку.

Я не знаю, кто такой Малишевский. Он говорил, что был поручиком австрийской армии. Уверен, что он был каэром, иначе Русский Политический Красный Крест не хлопотал бы за него.