- 366 -

Праздник еврейский

и праздник христианский

 Дни становились короче и темнее. По небу черными черепахами ползли тяжелые тучи с рваными краями и с прорешинами в середине. После бесконечных мелких дождичков земля покрывалась днем грязными лужами, а ночью — светло-серенькой тоненькой пеленой хрупкого инея.

Потянулась череда еврейских праздников со сложными названиями. У нас в Бобруйске все эти праздники называли «кучками». Длились они очень долго (кажется, больше месяца) и заканчивались великим праздником Судного Дня (по-еврейски «Иом Кипур»). Все праздники евреи должны были ужинать и молиться в шалашах при свечах. Но как же в такую слякотную и простудную погоду устраивать моле-

 

 

- 367 -

ния и ужин? Свечи погаснут, яства размокнут, участники ужина продрогнут. Поэтому в каждом еврейском доме в одной из комнат (чаще всего в теплой передней) делались ломающиеся крыши. Крыша в «праздничной» комнате по разрезу поднималась, ее половинки торчали по краям, как крылья птицы, а в отверстии, на крепкую решетку, щедро сыпались еловые ветки. Вот и готовы «кущи».

Когда в 1919 году пришло время еврейских праздников, комендант Бутырской тюрьмы разрешил заключенным-евреям молиться в маленькой комнатке в 6-м коридоре. Евреев в околоточных коридорах сидело не много — всего несколько человек, все социалисты. Беспартийных евреев за время моего пребывания в Бутырской тюрьме я встретил только одного. Звали его Вайшенкер. Хорошей упитанности, в свежем костюме, он все время сосал сигару и всякому, кто интересовался, с гордостью сообщал, что это «гавана». Когда я прибыл на работу в околоток, он сидел в 69-й камере. Там томились все каэры из «бывших». С ними общаться Вайшенкер не желал. Ночью лежал на койке, уткнувшись лицом в подушку. А днем все время топтался в коридоре и не сводил глаз с выходной двери — ждал освобождения. Охваченный раздражением оттого, что его «так долго» держат в тюрьме, он в сердцах говорил, что сидит за «пустяки» — передал партию полушубков из «одного направления в другое». Конечно, получил какие-то комиссионные, об этом узнали кому не надо. И за это посадили. Когда же дежурный надзиратель ему сказал, что «за такое дело может быть стенка», Вайшенкер с яростью бросил:

— Лубянка может всех расстрелять, когда потребуется, но меня тронуть не посмеет! Я предан советскому правительству и нужен ему.

Действительно, Вайшенкер томился в околотке недолго. Скоро его вызвали в контору. И видно было по почтительности надзирателя, что он из «шишек».

В Судный День человек пять-шесть евреев-социалистов собрались в «ванной» и молились там весь день. Никто не мешал им, никто не заглядывал, не насмехался. На этом праздники у евреев кончились. Перед поверкой они вернулись на свои места и были со всеми приветливы и любезны.

Жизнь текла у нас в околотке нудно и дремотно. В конце ноября стало очень холодно, и повалил снег. Окна в камерах были давно закрыты, их забило снегом, что по воле мороза лег на стекла замысловатым узором. Воздух в помещении пропах табаком и людским смрадом.

Кто-то вспомнил, что уже не за горами у православных Рождество. А через несколько дней, 4 декабря, Введение во храм Богородицы. Кто верующий, в тяжкой тюремной судьбе от души бы перекрестился и помолился.

Этот разговор шел между «леваками» в «социалистической» камере. Яков Фишман услышал, вскочил с койки, тряхнул рыжими кудрями, обозвал всех «антисемитами» и пошел грубо и дерзко поносить христианство вообще, а православие в особенности за его жидонена-вистничество. Никаких православных молений о батюшке царе и о

 

 

- 368 -

Святой Руси здесь, в тюрьме, для потехи царских опричников и прочей черносотенщины быть не должно! Об этом надо заявить коменданту.

Однако нашлись «леваки», не согласные с Фишманом. В камере начались бурные споры с бранью, попреками и обвинениями. Споры прекратил староста Ефим Соломонович Берг (правый социалист-революционер). Он крепко гаркнул на «молодых» и попросил успокоиться «стариков». Острота споров уменьшилась, перешла в односложные восклицания, а там и совсем прекратилась.

Наш тогдашний комендант тюрьмы Попкович (?) любил навещать околоток. В камеры социалистов он заходил очень редко — только по делу. Там всегда его встречали насмешки, которые незаметно переходили в бурные партийные разговоры. В ведении их Попкович был несилен. Вероятно, поэтому он деловито проходил мимо надменных эсеров и «как свой человек» смело вваливался в камеры беспартийных, где «бывшие люди» встречали его торопливым вставанием и почтительными поклонами (авось он чем-нибудь да поможет!).

Величаво входил Попкович в «беспартийные» камеры, суровых стариков — «верных слуг царского режима» дарил улыбками, как бы сочувствуя; а на людей помоложе, а главное, попроще покрикивал и «подтягивал» за распущенность.

По наружности наш комендант сильно смахивал на бравого унтера царской армии, примкнувшего в 1917 году к большевикам и сделавшего карьеру. Комендантом самой грозной тюрьмы оказался...

Ходил по камерам да разговоры вел с «буржуями белогвардейскими». Видел, что сидят в тюрьме и ждут своего конца не «враги народа», а те самые солдаты да офицеры, что с ним на фронте вместе Россию защищали. С иными появлялась охота поговорить. И говорил, и расспрашивал, кто за что сидит, в книжку записывал. Обещал со следователями поговорить, выяснить, как обстоит положение, хотя сам уже знал, что ничего не сделаешь, ничем не поможешь.

Не знаю, кто и как уговорил Попковича дать позволение в празднование Рождества Христова, то есть в день Введения во храм Пресвятой Девы Марии* (4 декабря нового стиля) отслужить обедню, а накануне этого дня всенощную. Но комендант этим делом увлекся и начальству доложил, не струсил: раз еврейские социалисты в свой праздник без препятствий молились, пускай и наши покрестятся для облегчения прегрешений. Начальство промолчало. Значит, все на себя бери! Попкович вздохнул: помирать когда-нибудь надо — и дал разрешение на богослужение.

Тем временем декабрь 1919 года подошел. Целый день верующие заключенные чистили и мыли выбранную для богослужения камеру. Стол от грязи отскоблили, прикрыли простынкой, маленькую иконку Божьей Матери кто-то дал, поставили ее на столе, а перед ней стаканчик со свечечкой. Вот и готова церковь Божья! Батюшка после ужина

 


* Так в тексте — Прим. ред.

- 369 -

из 7-го коридора подошел. Волосатый, бородатый, серьезный. Заместо ризы возложил на морщинистую шею епитрахиль из двух полотенчиков и горестно возгласил: «Слава Святей Единой и Нераздельной Троице всегда, ныне и присно и во веки веков!»

А бравый парень с открытым смелым лицом не то чтоб молитвенно, а самым обыкновенным тоном протянул басистое: «Аминь!» И дальше не то просто зачитал, не то распевно заговорил: «Благослови душе моя Господа».

И началась всенощная.

Народу собралось в камере полным-полно. Крестятся, слезы льют, один на другого валятся в земных поклонах. «Господи, помилуй!» — все от сердца тянут, когда положено. Ведь не шутки шутить собрались, а отмолиться от смертушки, что промеж них ходит и выбирает: кого взять, кого пока оставить. Да не долго во смирении горячая служба шла...

Где-то в отдалении загремело дружное пение, бравурное, насмешливое. Орали во все горло смело и уверенно упитанные социалисты Рубинок и другой «левак». Несли на швабренных палках красный транспарант, растянутый во всю ширину коридора. Перед транспарантом шагал Яков Фишман, командно взмахивал руками, хрипло приказывал не отставать. Так шумел, будто за ним шла густая толпа. А в действительности за транспарантом шагало четыре «левака».

Как только транспарант протащили через узкую дверь из 7-го в 6-й коридор, дежурный надзиратель поскорее захлопнул дверь в камеру с молящимися, а сам кинулся к телефону и доложил коменданту о «беспорядке в коридоре».

Тем временем демонстранты продвинулись к запертой двери, из-за которой глухо слышалось церковное пение. Те молящиеся, что толпились у входа в коридоре, поскорее метнулись в свои камеры.

По знаку Фишмана демонстранты остановились у запертой двери: «Открывай!» Надзиратель заслонил собой дверь.

В камере за дверью тихонько пели. Фишман побагровел. Тучи сгустились, гроза приблизилась. Что-то будет?

Но входная дверь в коридор раскрылась, и ввалились дежурные. Все с винтовками. Впереди Попкович с наганом.

— Гони их на места! — закричал комендант.

Надзиратели дежурной части кинулись на демонстрантов. Те — бежать. Стража за ними.

Захлопали двери, защелкали замки. Наступила тишина.

«Церковная» камера открылась. Богослужение продолжалось. Пели нестройно, но с умилением: «Днесь спасения нашего преображение и человеков спасение».

3 и 4 декабря в околотке Бутырской тюрьмы было совершено наше православное богослужение, как положено: вечером 3 декабря — всенощная, утром 4 декабря — литургия.

Но это было последнее богослужение в тюрьме во время моего пребывания там.

Весь декабрь 1919 года в околотке говорили, что комендант исполнит обещание, и богослужение в день Рождества Христова состоится. Однако слухи и разговоры не оправдались. Желающим помолиться ни на Рождество, ни на Пасху не разрешили устроить богослужения.