Операция

 Не прошло и недели после кризиса, как я был на ногах. Ходить начал неуверенно, покачиваясь. Доктора Донского не видно: он сам стал сыпнотифозником. Только его здесь не оставили, а куда-то забрали. Вместо Донского в изолятор стала приходить с воли женщина-врач, упитанная и румяная, которую я видел в изоляторе в полубреду.

Должен сказать, что, чем больше я креп, тем сильней чувствовал как бы обновление всего себя — и тела, и души. Все время было легко и беспричинно радостно, все равно как бывало ранней весной в березовой роще, где все уголки души и тела чувствуют и впитывают в себя аромат и свежесть жадно оживающих деревьев.

Со временем начал я ходить твердо и уверенно. Из изолятора перевели меня к выздоравливающим в 5-й коридор и поместили в 50-ю камеру. Принял меня в камеру староста — крепкий, упитанный. Он — я сразу заметил — пользовался уважением и симпатией у окружающих. Я тоже подошел к нему почтительно. Но, когда он заговорил, я от него отпрянул. Он не говорил, а как-то не по-мужски и не по-женски кукарекал. Мое изумление его не смутило. Он протянул руку, грустно улыбнулся, назвал свою фамилию (ее я не помню) и объяснил, что безголосо говорит потому, что во имя Божье с детских лет стал скопцом. И указал мне свободную койку.

Я занялся своим барахлом. Соседи заметили мою слабость, и были со мной любезны, заботливы. Старшой кивнул, они накормили меня из своих запасов и уложили. В этой камере было несколько скопцов. От других жителей камеры они, когда молчали, ничем не отличались. Разве вот аккуратнее были одеты в подпоясанные рубашки, всегда чистенькие, да лица у них, если приглядеться, были молитвенно строгие и бледные. Улыбались они редко. Говорили мало. Бриться им было не нужно — на лицах не было ни волоска. Распоряжения старшого (он же камерный староста) исполнялись немедленно.

Все скопцы были в летах. Сначала я думал, что это монахи из разбитого большевиками монастыря. Когда же мои соседи «кукарекали» или, если хотите, по-детски пищали, не было сомнений, что вкруг меня скопцы. Я стал к ним приглядываться.

Из дальнейших разговоров я понял, что «скопческая секта» признана большевиками контрреволюционной. Как только в 1917 году ее члены узнали об отречении Государя и о революции, они стали помогать всяким правительственным служащим, попавшим в беду.

Пришли к власти большевики. Они скоро арестовали нескольких членов секты, да быстро выпустили — ведь скопцы преследовались сурово старорежимными властями. В царские времена ретивые чиновники их часто арестовывали, выпускали, опять сажали, ссылали в Сибирь. Всякое они пережили в те времена, почитай, все тюрьмы они обтерли своими боками и теперь могут беспрепятственно сравнивать

 

тюремные порядки всех режимов. И, конечно, видели, что при большевиках гоняют и бьют арестованных больше, чем при царе.

Я стал привыкать к спокойствию «скопческой» камеры, начала сглаживаться всегдашняя опасливая настороженность, и я как будто даже стал забывать, что нахожусь в тюрьме.

Прошло в отдохновении несколько дней. Неожиданно заболела левая нога выше колена. Прощупал: в двух местах как будто маленькая опухоль. «Ничего, пройдет!» — успокоил себя. Но опухоли не проходили, а увеличивались и округлялись.

Со вздохами провалялся ночь. Утром, прихрамывая, пошел к доктору. Попал к Попову («левак» из 70-й камеры). Он посмотрел, пощупал мои опухоли и направил к Воскресенскому. Тот внимательно осмотрел всего меня. И решил, что после тифа и физиологических вливаний у меня плохая кровь. Собираются нарывы возле кости. Велел ставить ихтиоловые компрессы — пускай вытягивают. Когда кожа над опухолями покраснеет — прорежем и выпустим гной. Компрессы ставили, кажется, два дня. Не помогло.

Воскресенский выслушал сердце, пощупал живот и, пристально глядя на меня, сухо сказал: «Завтра операция». И ушел.

Я похлопал глазами, посмотрел в замешательстве на собравшихся санитаров. Все спрятали глаза. Только фельдшер Рубинок исподлобья посмотрел на меня и врастяжку сказал:

— Раз хирург решил — будем оперировать. Ты хороший жеребец, хоть и исхудалый, — выдержишь! Помнишь, как Воскресенский чекисту коленку чинил, а тот горло драл?.. Ну и ты не персона — поорешь!

Утром пришел за мной санитар. Я с трусливой дрожью, опираясь на сопровождающего, побрел в амбулаторию. Меня раздели, положили на операционный стол, покрытый простыней, и занялись инструментами, которые при перекладывании сильно звенели и меня еще больше страшили.

Пришел Воскресенский. Лицо строгое и озабоченное. Мне стало страшно до тошноты.

— Ничего, Иван Леонтьевич, как-нибудь потерпите. Не такое люди видывали! — монотонно говорил доктор, тщательно вытирая только что вымытые руки.

Вся гурьба санитаров навалилась на меня, как стая собак на затравленного волка. Они прижали меня к столу, заслонили хирурга. Я не видел, что он делал, и голоса его не слышал. Больной ноге было холодно. Я дрожал как осиновый лист.

«Держите!» — бросил хирург, и я услышал, как по больному месту левой ноги что-то совсем не больно скребется. Похоже было, что на опухоли положили плотный картон и теперь Воскресенский осторожно прорезывает его острым ножом. Было не больно, но жутко. Столько санитаров держат меня! Скорей бы уже! Я прислушивался к боли и слабел. А боль усиливалась. Я, как мог, сдерживался, чтоб не

 

вскрикнуть: ведь на мне живое мясо режут! Сжался, закусил губы, терплю. А докторский нож с каждым разом все глубже режет и режет. И санитары без сочувствия меня держат и молчат.

Я начал попискивать, хотел ногой шевельнуть. Санитары крепче навалились. Воскресенский водит и водит ножом. А боль уже не выдержать! И заорал я во весь голос!

Санитары крепче меня попридержали, доктор сильней резанул.

— Тампон! — бросил глухо. И завозился с чем-то мягким в живом разрезе! Я вою, кричу, что есть силы... Доктор в другом месте как бы по дереву ножом водит. Опять резание неторопливое в одну сторону. Боль хуже, чем раньше. Я взвыл, зарыдал! А доктор свое: режет, жмет и, кажется, бинтует. Значит, перестал резать.

Перемогая боль, я перестал выть. Покатились из глаз слезы. Как будто легче стало. Через слезный туман вижу знакомый силуэт Воскресенского и слышу его голос:

— Вот и все, Иван Леонтьевич! Без наркоза перенесли серьезную операцию. Только несколько уколов обезболивающих сделал. Больше не было!

Доктор неторопливо мыл руки в тазике. Я тяжело вздыхал. Он посмотрел на меня, тронул пульс. По его лицу было видно, что остался мной доволен, бросил фельдшеру полотенце и, поскрипывая ботинками, ушел.

Меня переложили на носилки и унесли в камеру. Тихонько положили на койку. Больную ногу так положили, будто в лубки взяли. (Позаботились обо мне скопцы!) Я раза два тяжело вздохнул и заснул. Спал без просыпу весь день. Никаких болей не чувствовал.