- 391 -

В Главкомтруд

На Ходынской стороне после взрывов и пожара все дымилось, а потом успокоилось и затянулось обычной дымкой дальнего тумана. Эх ты, Ходынская сторона! Со вздохом оттолкнулся от оконной решетки и пошел к своей койке в 5-й камере.

И чего я лезу в 71-ю к социалистам? Они ко мне относятся пренебрежительно, а я в ответ смиренно улыбаюсь. Ну, а что делать? На койке сидеть, слушать тюремные сплетни и нытье? От них только распустишься да разленишься, попадешь при проверке здоровья в общий коридор и там подохнешь! Про общие коридоры рассказывали ужасы. Все камеры были переполнены, присесть не было места — стой и стой, как в пригородном поезде. Но в вагоне ехать час, много два. А здесь сутками стоишь. Присесть на край койки удается, когда придет надзиратель с запиской и заберет очередную партию в «комнату душ» «с вещами». Теперь во всех камерах общих коридоров заключенные ждут, не дождутся, когда очередной вызов будет: ведь высшая мера наказания отменена, страшиться нечего. А новых в камеру не сразу дадут. Свободней будет!

Во все голоса твердят, что из тюрьмы теперь забирают не для смертоубийства, а для перевода в какие-то лагеря, в которых, по слухам, совсем недавно сидели военнопленные австрийцы и немцы. Теперь их всех везут домой. Лагеря порожние, ну и заполняют их чекисты нашим братом, бывшим солдатом царской армии, и всяким недовольным большевиками элементом. А кто теперь радуется советской власти? Нынешний режим покрепче жмет, чем царь-батюшка нажимал. Чеши в башке, рабочий класс! Как так случилось, что все у нас валится: остался только гвоздь в зубах да молоток в руках! Голодно, холодно, и не сказывай об этом — не порочь советскую власть!

Так я сидел на койке, слушал крамольные разговоры про советскую власть. Голова у меня тряслась, как у старика, от душевных слез. Тоска дух захватила. Не усидел я со своими мыслями, пошел в коридор, в окошки заглядываю, на двор гляжу. А там заброшенный храм — дверь досками забита, окна запылены, стены в грязи. По тротуарам люди слу-

 

- 392 -

жащие ходят, и наш брат арестант с конвоиром шлепает. И никто на покинутый храм не взглянет, не перекрестится. Бог теперь никому не нужен. Даже те, что «с вещами» в «комнату душ» бредут, в землю смотрят, а не на храм.

Много и часто бродил я по околоточным коридорам. Никто из надзирателей меня не гонял. Привыкли, что я коридорный уборщик. Иногда и теперь кто-нибудь велит пол протереть. С прогулки социалисты возвращаются — никто ног не вытирает! Я, конечно, с охотой за швабру. Дело знакомое: раз-два махнул — и в порядке. Случается, что на это надзиратель одобрительно кивнет, даст свернуть «заусайлов-скую».

Наткнулся я как-то на доктора Воскресенского. Он меня без разговора в амбулаторию. Поглядел ноги, послушал грудь, спину, в рот заглянул. Все в порядке. Гуляйте, Иван Леонтьевич!

Я, конечно, ходу. От встречи с доктором повеселел. И на радостях в каморку писаря зашел. Снежко-Блоцкий принял меня приветливо. Поговорили о том, что было и что есть. Говорим все складно, советской власти не трогаем, а намеками свое досадное настроение высказываем. Так и прошло время до ужина.

Как обычно, надзиратель принес наряд на завтрашний день: кого в реввоентрибунал, кого в горсуд, кого в этап, кого на освобождение «по соблюдению всех официальностей проверочных».

По поручению Снежко-Блоцкого передал двум нашим крестьянам-бородачам, чтоб готовились к завтрашнему разводу. Они засуетились, завязали в узелки свое имущество. Пускай готовое в узле полежит, есть не просит!

А ночью, когда все спали, тихонечко поднялись назначенные на развод бородачи, истово перекрестились, «Отче наш» прошептали и с крестным знамением прилегли. Чуть свет встали, помолились, присели на свои оголенные койки и терпеливо стали ждать. В свое время пришел писарь и вызвал их на этап.

Стал я чаще заглядывать к Снежко-Блоцкому — в шашки с ним резались. Кого куда на следующий день вызывают, он от меня не скрывал, но дал наказ: никому не сказывать, что в полученном наряде. Я, конечно, молчал.

Как-то шел я по 6-му коридору. И тут встретился со Снежко-Блоцким. Он только что взял у надзирателя наряд, заглянул в него и объявил, что я в нем значусь. У меня голова закружилась, вот-вот упаду. А Снежко-Блоцкий кивнул мне:

— Тороплюсь в контору. Как вернусь, заходите! — и зашагал с конвоиром к выходу.

Я стоял и смотрел вслед писарю. Тем временем дверь за ним захлопнулась. Мне оставалось идти в камеру и ждать.

Ждать пришлось долго, чуть ли не до поверки. Мысли скакали у меня одна через другую. И все выходило, что ничего хорошего впереди: упрячут меня в лучшем случае в лагерь (о лагерях уже нехорошо

 

- 393 -

говорили). А вот война с Врангелем, да и с поляками может завернуть всякое. Может, меня на фронт отправляют? Да я же теперь не офицер, а солдат нестроевой. А у большевиков солдат в изобилии. Нет. ловушку какую-то чекисты приготовили. Вот Скрипник говорил, что у них имеются сведения, что я не Соколов. Станут меня проверять. Как голодная рыбешка, попадусь я на крючок ВЧК.

Наконец появился писарь. Стал у двери и объявил: «Соколов Иван завтра в наряд с вещами».

Конечно, несколько погодя я зашел в каморку Снежко-Блоцкого. Он встретил меня улыбкой, охотно назвал то учреждение, в которое меня направляют. По его мнению, это учреждение не судебное, не чекистское, скорее всего, меня направляют на работу.

Я — в камеру и бух в кровать. Головой в старый офицерский френч, купленный еще на фронте, уткнулся. Этот фасонный френч стал так заношен и замазан, что от него пахло смрадом грязных лестниц и невымытых уборных. А я привык к его запахам и спал, подложив его под голову. Только вот в ту ночь глаз не мог сомкнуть. Замучили меня мысли о «райской» жизни на свободе. Так и промаялся я в бессоннице до рассвета.

Ну, а как рассвело, да камера оживилась спорами и разговорами, я встал без утренней свежести. Чайку хлебнул, хлебушек пожевал и за вещи: что бросать, что взять. Времени оставалось не много. Беру все, а там видно будет. Узелок получился значительный, а всего ничего в нем: одеяло ватное, плед да бельишко не стираное. Сосед помог крепко веревочкой перехватить. Тючок меньше стал. Я его за плечи, попрыгал, нагнулся — тяжеловат, не унести. Что делать? Жалко оставлять. Не по силам будет — где-нибудь кину.

— Выходи к наряду строиться! — гаркал по камерам надзиратель.

Вышли кому назначено, построились, немытые, сонные и злые.

Писарь читал наряд, выводной надзиратель наличность вызванных проверял. Все сошлось сразу. «Аида, пошли!» — через зевок дал команду выводной, и мы загремели по лестнице. Выстроились на дворе, лицом к храму шеренга пришлась. Я без видимого креста перекрестился и по окрику выводного «подровнялся». Он нас опять пересчитал: в обеих шеренгах по 14 — верно. И затопали в контору.

Ну, а в «комнате душ» заминка. «Садись, жди вызова!» Я сел на свой тючок. Другие тоже устроились, как могли. Ждем. Из других коридоров подошли. Полна стала наша ожидалка. А никого не вызывают! Ждем и с конторской двери глаз не сводим.

Наконец дверь открылась. Мы поднялись, кое-кто маленьким крестиком благословился. Стали вызывать. Кого в суд — прежде всех забрали. Потом иные неинтересные ушли. Наша «полусвободная» братва, как сказал кто-то, напоследок осталась. Собралось нас человек двадцать. Посчитали каждого, как скотинку продажную, по плечу хлопнули и открыли дверь в подворотню.

 

- 394 -

— А где ж «воронок»?

— Вишь, чего захотел! Пехотой замаршируете. Только без песен, потому запевалы нет! — жестко засмеялся конвойный с кожаной сумкой через плечо и стал нас строить.

А конвойных немного — со старшим трое, да вот еще двое подошли. Стало пять. И все с винтовками. Стоят насупленные — пехотой идти неохота и им.

Однако пошли мы, и конвоиры с нами по разбитой мостовой шагают. Мы, ободранные, грязные, голодные, материмся идем. Обувь у нас без подметок, на собственной подошве по камешкам и всякому черепочку. Больно, конечно, да ничего, кажись, взаправду на свободу отпускаемся!

Старший на тротуаре, как на гулянье, мягко идет. А мы шагаем, спешим, чтоб не отстать! Конвоиры нас поругивают — совсем, как скот на бойню гонят. Мы же с непривычки в ходьбе на горбылях булыжных пошатываемся.

Привел нас старший на Тверскую у Александровского вокзала. Вбежал в служебный вход учреждения и сейчас же назад — не сюда! Идем дальше. Возле Иверской прошли, в какой-то служилый дом направились. Стоим, ждем. А старший, видать, внутри плавает: что да как... Был недолго, вышел серый и злой. Опять не сюда! Аида на Лубянку! Пущай командуют.

А конвоиры, чем дальше шли, тем унылей глядели, материли вольных — чего на дороге топчутся, — подгоняли нас. Но как услыхали, что на Лубянку идти, — притихли и они, даже некоторые одернулись и сочно высморкались в две ноздри, винтовки подправили и браво зашагали за нами. Ну и мы. конечно, ногу дали.

В ВЧК нас не пустили, жди на улице за рогатками колючими, пока скажут. Старший же наш пошел внутрь и пулей обратно вылетел.

— Пошли, ребята, в Бутырку. Тут нам тоже отказ. Мы размякли, идем нога за ногу. Сил нет! Ноги горят и ноют. С бранью и издевками повеселевших конвоиров мы добрались до входа в тюрьму. Слава Богу, «дома». Никто не упал, никто не пропал — все в благополучии!

После записей, подсчетов, проверок я оказался в 50-й камере на своей койке.

— Что вернулись? — изумился староста.

— Нигде не приняли!

Наряды приходили один за другим ото дня ко дню. Меня нигде не было. Должно быть, ошибка произошла!

14 июля 1920 года, после ужина, пришел очередной наряд. В нем значился из 5-го коридора, камеры за номером 50, Иван Леонтьевич Соколов с направлением в Главкомтруд (Рахмановский переулок, номер дома забыл). Мне в коридоре мигнул Снежко-Блоцкий и ушел в писарскую. Я — за ним. Дверь писарь плотно закрыл, голос понизил. Шепотом дал мне адресок доктора Донского. Я очень обрадовался.

 

- 395 -

(Когда меня вызвали в «безопасный наряд» в первый раз, я шмыгнул к Е.С. Бергу и попросил адрес доктора Донского. Ефрем Соломонович замялся, стал в книжечке записной смотреть. Ничего не нашел и со вздохом сказал, что, к сожалению, адреса у него нет. Он его может узнать, но будет поздно, меня здесь завтра не будет. На этом мы расстались. В ожидании второго вызова я об этом деле забыл.)

Утром следующего дня нас забрали в «комнату душ». Тех же самых 28 человек забрали, что и в прошлый раз. «Комнату душ» прошли мы без остановки. Оказались в привратной. Здесь нас построили в две шеренги, два раза посчитали — все сошлось. В могучих железных воротах загремела тяжелая калитка. Сейчас мы опять будем за тюремной стеной!

Конвоиры щелкают затворами и выходят за ворота первыми. Выпускают нас. Опять строят и считают (в который раз!). «Все готово! Пошли!» — хрипло командует старший.

Радостно и бодро мы дали ногу и весело зашагали по Лесной, Цветному бульвару, вышли на Неглинную, а там свернули в Рахмановский переулок. По указанию старшего остановились перед невзрачным домом, на дверях которого была надпись черной краской на белом картоне: «Главкомтруд».

Старший подтянулся, оправил гимнастерку. Был за дверью недолго. Вышел веселый, крикнул:

— Давай сюда!

Стали проходить по одному, называя старшему свою фамилию. Он ее повторял и хлопал каждого из нас по плечу. Все прошли. Незнакомый человек провел нас в большую приемную. У стен — скамейки, между окнами — стол. У стола пожилая женщина. За нами вошел старший с конвойными, которые входную дверь закрыли и остались при ней. Нас опять выстроили. Раздельно начали называть наши фамилии. И здесь все гладко прошло.

Принимающая нас подписала оправдательную бумажку и передала ее нашему старшему. Он аккуратно сложил ее — ив фуражку. Затем поставил винтовку промеж ног, штык снял и, остряком вниз, надел на шомпол. Примеру старшего последовали наши охранники: штыки на шомпола, налево кругом и ушли.

Мы оказались в помещении Главкомтруда без «свечек».