Часть III

«БЕЗ СОДЕРЖАНИЯ ПОД СТРАЖЕЙ»

 

По городу без конвоя

 Приняла нас под расписку от конвоиров полная пожилая женщина (кажется, секретарша) с лапчатыми морщинками у краев больших, навыкате глаз, с доброй улыбкой на пухлых губах. О, как давно я не видал милой женской улыбки! Да и теперь она быстро скрылась в жестких складках подобранных губ.

Женщина указала нам на скамейки у стены и сказала, что будет вызывать нас к столу по одному и давать направление на «принудительные работы». Стража нас сопровождать не будет, но начальство будет внимательно следить, достаточно ли усердно мы работаем, чтобы заслужить доверие советской власти!

Затем она положила перед собой наш список и начала по одному вызывать. Движения секретарши были неторопливы и уверенны. Заготовленные бланки (напечатанные на машинке) быстро заполнялись ее помощницей.

Я неподвижно сидел у стены и не сводил глаз с окон: никак не мог поверить, что там нет решеток. «Да неужели же я выйду отсюда без конвоира и пойду куда хочу, а не туда, куда меня поведут!» — радостно билось сердце, а в голову бестолково и тревожно лезли мысли. Вдруг все это мираж?! И я опять вернусь в тюрьму, откуда повезут меня на расправу в прифронтовую зону! Или просто пристрелят где-нибудь в подвале?

Занятый думами, я не услышал секретаршу, которая уже второй раз назвала фамилию Соколов.

Встряхнулся, вскочил. Когда подошел к столу, в глаза мне бросился обтрепанный по краям канцелярский лист с крупно, неровно выведенной фамилией Соколов, над которой, за чертой, наискосок стояло: «Доставить в ВЧК, в комнату (номера не помню)», а даты как будто не было. И дальше, опять наискосок, значилось: «Болен сыпняком. Температура 41.3°». И еще приписка: «Отставить. Не привозить». Секретарша отодвинула мою «историю тюремного сидения» и строго объявила, что я назначаюсь на работу в Центроколхоз Наркомзема, на должность помощника заведующего финансово-расчетным отделом. Это учреждение находится на Пречистенском бульваре.

Дрожащей рукой взял я протянутый мне ордер на работу и повернулся уходить.

 

— Есть ли у вас пристанище? — сочувственно спросила секретарша, и глаза у нее потеплели.

— Никакого. Все имущество у меня за плечами.

— Подождите! — Она взяла с дальней стопки бланк, заполнила, печать приложила. — Это вам ордер на право жительства в нашем общежитии сроком в две недели. Оно находится на Трифоновской улице, в районе Мещанских. Удостоверение личности вы получите на работе.

Я вышел из Главкомтруда. Глянул направо, налево — нигде никого. «Я свободен!» — молитвенно-радостно вздохнул. На небо взглянул — ни облачка. «А куда мне идти: на работу или в общежитие?» Хорошо бы на Трифоновскую попасть, зарегистрироваться, оставить вещички и на работу!

Нацелился ехать в общежитие, неподалеку остановился трамвай. Идет в сторону Пречистенки. Я — к нему. Попал на станину прицепа последнего вагона, а руками — с кем-то впереплет — схватился за поручень. Трясет, качает, того и гляди оторвешься. Мелькают затертые войной дома, революцией закрытые лавочки, идут обшарпанные пешеходы.

Остановились на Тверской. Здесь площадка очистилась, кое-кто даже из вагона выскочил. Ну, а я ловкачом на площадку — ив вагон! Недовольства слышал много, да мне что — тюрьма всему научила! У меня ни копейки под рукой. Ну да ехать недалеко, кондуктор так скоро до конца вагона не доберется!

Думал я, что не буду обращать на себя внимания, ободран и грязен не хуже других. У всех кругом кожа серая, не отмытая. В тюрьме давно говорили, что на воле мыло в дефиците. На Сухаревой, конечно, оно есть, но бежать туда за унылым мылом «Жукова №4711» охотников, видать, не много. Цена за него высокая, а мылкости нет.

Не узнаю Москву-матушку. Лавок нет — закрыты, в магазинах двери вперекрест досками заколочены. Но в больших барственных га-строномиях двери по-благородному на замке, а окна аккуратненько фанерой заделаны. Все кругом на «банкрот буржуев с их товарами и заработками» смотрят как на дело обычное. А я гляжу: как же жить, когда нигде ничего?

Трамвай остановился. Кондуктор объявил Пречистенку. Началось движение. Я поддал плечом, мячиком выскочил на площадку — и на улицу. Уверенно зашагал по Пречистенке и вышел на бульвар того же названия. Ну, а на знакомом бульваре все по-старому, не заблудишься! Вот и она, та самая скамейка, на которую я присел на счастье, когда в апреле 1918 года шел в Управление Московского военного округа. Тогда жутко было идти: ноги липли к земле так крепко, будто она, наша матушка, густо смазана смолой. Да ничего, дошел куда надо, повидал, кого требовалось и невредим вышел сюда, на бульвар. А вот в своем Молочном переулке засыпался. Эх, и здесь помогли, поди, молитвы матери — жив остался, из печи огненной невредим выскочил!

 

Присел я на старенькую скамеечку — серую от дождей и потрескавшуюся от дряхлости. А на ней кто-то свежо на спинке вырезал:

«Спасай Россию!» Я поскорей поднялся — и за тючок: а вдруг кто подглядел, что я тут сидел и контрреволюцию от скуки вырезал.

Прошел вразглядку по бульвару... Вот кремовый большой двухэтажный особняк, чистенький, гладенький, совсем предвоенный. Я поскорее через проезд — ив него. Движение по бульварному проезду оживленное, да никчемушное: все катят грузовики со стульями и столами или порожние грохочут.

Я бухнул в приоткрытую дверь и сразу попал в руки охранника, высоченного и грозного. Он меня прихватил за тючок. Кажи документ! Мой ордер из Главкомтруда удовлетворил охранника. На всякий случай он забрал куда-то мой тючок, меня усадил в уголок (нарочно табуретку принес) и пошел докладываться. Долго ждать не пришлось. Довольно скоро у широкой лестницы, что вела наверх, появился все тот же великан охранник. Но уже без начальственности и насмешки. Кивнул мне: «Пойдем!»

При самом входе наверху вошел в комнату, остановился у двери. Ежиком постриженный «товарищ» (назвался Соколовым) кивнул от столика и, когда я подошел, сквозь зубы процедил, что советская власть оказала мне внимание и заботу — выпустила из тюрьмы и назначила без охраны на ответственную работу.

А я возьми да спроси:

— А сколько платить будут? Соколов изумленно глянул на меня:

— Вот сукин кот! Еще на работу порога не переступил, а уже зарплату ему объясняй! — и хлопнул ладонями по столу. — Не бойсь: в обиде не будешь! По ставке заплатим!

Вышли мы с начальником Соколовым в коридор ладный и светлый. В открытые окна деревья густые видать. Они чуть качаются, помаленьку шепчутся и гонят воздух в окошки. Легко дышится. Приятно идти! Ноги сами торопятся! Дошли до конца коридора. По-настоящему он был совсем недлинным, но, когда я впервые шагал по нему, он показался бесконечным. С правой стороны дверь приоткрыта. Мы вошли. На полу мальчик лет шестнадцати ползает по бумажному ковру. Промеж двух окон сидит серьезная мадамушка, аккуратненькая, причесанная как надо, одета по богатому, даже сережки к ушам подвешены, — совсем старый режим из буржуазного класса. Сначала глянула приветливо, да разглядела меня — бородатого, оборванного, беззастенчиво усмехнулась.

— Что скажете, товарищ Соколов? — протянула она руку моему вожатому, когда мы приблизились к ее столу. Выговаривала она слова сладко, по-латышски.

— Принимайте работника из Главкомтруда. Вам в помощники прислали.

 

Мадамушка в изумлении приподнялась, еще раз взглянула на меня и отвернулась. Мальчонка на полу притих и на меня волчонком смотрит. Соколов повернулся и ходу.

Я стою, боюсь ступить на бумагу, что постлана на полу. Жду, что будет дальше. Начальница глядит на меня, на мои ботинки (один искривлен, другой подошву держит шнурком), на залатанные брюки, на серо-бледное лицо, заросшее бородой. Что ж, гляди, я такой, как есть!

— Скажите, а читать вы умеете? — наконец хрипло спросила она и закашлялась.

— Грамоте обучен! — совсем по-старосветски отрапортовал я.

— Можете считать на счетах?

— Не особенно часто, но галушки гонял.

— В бухгалтерии разбираетесь?

— Как сказать, — передернул я плечами. — Только начал я работать в банке помощником счетовода, как меня взяли на войну.

— Ах, вот как! Видите, на полу смета всей РСФСР. Нам отпущен миллион рублей на разведение весной на городских пустырях коммунальных огородов. Саня уже который день бьется над этими губернскими сметами и никак не может их сбалансировать. Поручаю вам это сделать.

В это время в коридоре раздался звонок.

— На обед, на обед! — вскочил Саня.

— Да, обед! Вот вам купон. Саня, отведи этого гражданина в столовую. Пообедаете — и за работу!

Внизу встретил нас Соколов, велел мне зайти к нему после обеда: дело срочное.

Столовая для служащих Наркомзема была недалеко. Прошли мы по Пречистенскому бульвару, зашли во двор. А там запах кухонный в нос! Приятно вдохнуть! В глубине двора как бы флигелек с широко распахнутой дверью. Возле входа народ: одни входят, другие выходят. Изнутри долетает шум — не то водопад шумит, не то на толкучке в базарный день торговцы галдят.

Большущая комната забита невзрачными работягами Наркомзема. В ней душно и дымно от курева и гомонно от криков, разговоров, брани; словом — базар в праздничный день. Только на базаре люди бывали нарядно одеты, разговоры велись повсюду деловые и иногда чуть аромат водочки был. Здесь этого нет. Царит аромат казенного борща и гречневой каши. Я голоден — с утра ничего не ел. Есть зверски хочется.

Мы с Саней прошли очередь оформления и оплаты столовых купонов. В следующей очереди пришел наш черед получать обед. Саня получил беспрепятственно. Мисочку с супом и тарелочку с кашей ловко подхватил и, кивнув мне, заспешил занять освободившееся место за столом. У меня вышла заминка: отдал свой отштемпелеванный купон, получил суп и потянулся за кашей, а раздатчик меня за руку: «Давай застав за посуду!»

 

С тылу подсказ: кепку с головы ему в руку. Она никудышная — не пропадет! Я кепку сдернул и подаю.

Кепка скрылась под прилавком, а я с обедом заспешил к столу Сани. Он кричал и махал мне. Пробрался к нему. Обед — на стол, ложку из кармана (носить ложку, как принято было в тюрьме, за голенищем нельзя — нет сапог, так я все время — в тюрьме и теперь на воле — держал ее в кармане) и давай ею орудовать.

После обеда (суп почти ничем не отличался от тюремной баланды) Саня взялся сдать посуду и в два счета получил и принес мне кепку. Так все гладко у него шло, что даже матюгнуться ему ни разу не пришлось, а он был мастак матюгаться «для фасону». В то время при Наркомземе создавался комсомол и при нем — клуб. Саня был одним из боевых его членов. Кто б его слушал, если б не крепкий мат? Как-то позже я у него спросил:

— Ты русский?

Он на меня неприязненно посмотрел, сплюнул и с гордостью отрубил:

— Я не русский и не латыш. Теперь нам, комсомольцам, национальность не нужна. Мы — советские граждане!

— Советские так советские! — примирительно заулыбался я.

После обеда я зашел к Соколову и вытянулся перед его столом. Он качнулся на стуле и, начальственно рубя слова, приказал немедленно отправляться в Центральную военно-приемную комиссию (название привожу по памяти) на освидетельствование. Только пройдя комиссию, я смогу приступить к работе. Отдал мне ордер Главкомтру-да и кивнул: «Иди». Я попросил выдать мне удостоверение личности. Но услышал: потом поговорим, комиссия может закрыться.

Военную комиссию я нашел без труда. В длинном темном коридоре наткнулся на дневального. Показал бумажку Главкомтруда и сообщил, что пришел из Центроколхоза для прохождения медицинской комиссии. «Кожаный» человек (надо полагать, чекист) разговаривать не стал, взял ордер Главкомтруда, буркнул «пошли!» и зашагал в глубь коридора. Я заспешил за ним.

Конечно, мне было не по себе: вдруг опять засадят? Чекист шел уверенно, не оглядываясь. С неспокойным сердцем я следовал за ним. Несколько утешало меня то, что я следовал за чекистом (конвоиры в тюрьме всегда ходили позади сопровождаемого).

Чекист открыл дверь, пропустил меня вперед. Сомнений не стало: я арестован! Вошел в большой зал, давно не ремонтированный, пыльный, замызганный. Посередине зала стол, за ним пятеро немолодых скучных людей со старорежимно важными, но обиженными осанками. Они полусонно глядели перед собой. Вправо от стола, на скамейках у стены, — люди рабочего класса, невеселые, скучные и даже злые.

Чекист кивнул в их сторону. Я неторопливо, с тоской (все-таки влип!) подошел к скамейкам и. ни на кого не глядя, присел с краю. Огля-

 

делся. Решил, что за столом врачи (должно быть, беспартийные), силком их, наверное, притащили сюда; в красном углу. неподалеку от входа, за маленьким столиком, — конечно, важный удалец от Чека: на голове фуражка-кожанка с красной звездой на околыше, куртка расстегнута, лицо тщательно выбрито и блестит, как начищенный медный таз, нос картошкой, колючие глаза и уши торчком. На меня брошен презрительный взгляд со злобной, кривой усмешкой.

Взял у приведшего меня чекиста ордер Главкомтруда, кивнул в сторону врачей. Сопровождающий с моей бумажкой — к столу. Там, должно быть, старший врач прочитал ее, записал что-то и передал соседу. Тот встал, поправил очки и вызвал меня. В руках он держал стетоскоп — значит, доктор. Я с радостью к нему подскочил. А перед глазами у меня туман, в мыслях переполох все еще. Сквозь звон в ушах я услышал неразборчивое «раздевайтесь!».

Я скинул свой когда-то славный френч, стал расстегивать брюки. Доктор поморщился:

— Не нужно. Рубашку поднимите. На что жалуетесь?

— Болел сыпным тифом. Очень ослабел! — поскорее доложил я.

— Вы из тюрьмы? — скороговоркой спросил доктор и, не ожидая ответа, приставил стетоскоп к груди в одном месте, в другом. Попросил повернуться и кашлянуть.

Я раскашлялся.

— Хватит! — И ушел за стол. Что-то невнятно сообщил, по-видимому, старшему врачу. Тот кивнул и торопливо заполнил какой-то бланк, все врачи его подписали. Старший врач, худой и бледный, объявил, что призыв Ивана Соколова в Красную армию откладывается на месяц. Затем он вернул мне ордер Главкомтруда с приложенным к нему документом об отсрочке.

Я направился к двери, где меня ждал сопровождающий. Он взял мои документы и передал их сидевшему в углу чекисту. Тот поставил свою отметку на документе медицинской комиссии. И я получил документы от сопровождающего.

Вздохнул наконец полной грудью. Но сейчас же примешалась тревога: что дальше? Как с личным документом? Я отмахнулся от назойливой мысли и смело направился на работу.

Но скоро снова одолело беспокойство: а что, если в Бутырку забежать? Может быть, там дадут какую-нибудь бумажонку. Без личного документа мне никак нельзя! В таком нищенском виде меня может остановить любой милиционер. Раз нет документа, и спрашивать ни о чем не будет — отведет в комиссариат. Там, конечно, задержат для выяснения личности... Мне стало холодно и даже страшно. Эх, была не была: иду в Бутырку!

Вот и Новослободская, железные ворота тюрьмы, в них калитка. Жутко стало: куда я лезу? Прошел мимо тюремного подъезда. «Конечно, так ничего у меня не выйдет!» — рассердился я на себя. Круто повернул — и к калитке. Стукнул робко, прислушался. Никакого движения. «Уходи, пока не поздно!» — подсказывала трусость. Но я еще раз,

 

уже смелее грохнул. Помирать, так с порохом! Кто-то глянул в калиточное оконце. Снова мелькнуло в голове: куда я лезу? Калитка открылась, и я вошел в подворотню, сырую и темную. За мной громыхнул засов. Все! Опять влез в тюрьму!

— Я насчет документа, — обратился к дежурному. — Хожу по улицам, как бесхозная собака. Всяк, кому охота, за карк меня — и к вам.

— Без документа никак нельзя! Вали в контору, — согласился привратник.

Со страхом я постучал в конторскую дверь:

— Документик личности хочу получить. Сегодня утром освобожден.

Сторож подался в сторону. Путь свободен. Я подошел к столу, за которым сидел знакомый помощник начальника тюрьмы.

— Иван?! Что случилось? — изумился он.

От волнения я задохнулся и бестолково стал просить выдать мне личное удостоверение. Помощник понял, чего я хочу. Такие случаи, когда освобожденные возвращались в тюрьму за удостоверением личности, здесь бывали довольно часто, и он потянулся к бланкам. Взял верхний, посмотрел его, сверился с книгой (а я все говорил и говорил о необходимости иметь личный документ), стряхнул в пепельницу нагар папиросы и размашисто подписал бланк, потом приложил тюремную печать. Затем он посмотрел на меня, грустно улыбнулся:

— Вот документ о том, что ты сего числа вышел из тюремного заключения. Пока это поможет где-нибудь приткнуться. Выдавать же удостоверения личности мы не вправе.

Кажется, двумя руками я подхватил протянутый мне листок, на котором значились фамилии всех вместе со мной переданных из тюремного заключения в Госкомтруд, что засвидетельствовали подпись дежурного помощника начальника тюрьмы и приложенная казенная печать.

Все это я разглядел позже, за тюремной стеной. Теперь же, принимая из рук помощника важный для меня документ, я низко поклонился начальству и поскорее нырнул в привратную, а там и на свободу!

В тот первый день моего освобождения мне удалось повсюду быстро оборачиваться, и я пришел к месту работы, когда все служащие еще были на местах. Явился к Соколову, передал ему акт докторской комиссии, освобождающей меня от военной службы на один месяц. Долго рассматривал Соколов мои документы. Наконец оторвался от них и не начальнически, а уже как бы по-товарищески сказал:

— Ладно. Приступайте к работе! — и протянул мне руку. После рукопожатия он задумчиво добавил:

— А насчет трудовой книжки... Неси свой царский паспорт — сразу получишь!

— Паспорт мой в ВЧК.

— Сходи за ним.

Говорить было не о чем, и я пошел на работу.

 

Моя начальница удивилась, что я так скоро обернулся, и у нас начался разговор об огородной смете. Ее нужно закончить в пять-шесть дней. Придется мне над ней поработать. В это время в коридоре раздался звонок. Конец работе!

— Идите ужинать! — распорядилась начальница.

С почтительным поклоном я вышел в коридор.

Внизу я получил свой тючок, о котором чуть не забыл. По дороге в столовую Саня рассказывал мне, где Трифоновская улица и как туда попасть. Вошли в столовую. Несмотря на день, в столовой было мглисто и сумрачно, под потолком тускло горели лампочки. В бестолковом гомоне и тяжелой туманной духоте люди сновали по всем направлениям. Неприятно было входить сюда. А вдруг кто-нибудь выскочит из толпы и с радостными объятиями метнется ко мне! Однако поужинать нужно — будь что будет! Саня помог найти место. Мы второпях съели остывший суп и кашу, сдали посуду и разошлись.

Еще не смеркалось. Но солнце смотрело с неба уже вяло. Тени удлинялись. Пахнуло вечерней прохладой. Вот-вот навалится темнота. Нужно было торопиться с поиском места для ночлега.

Я добрался до Неглинной и стал спрашивать у встречных, где здесь Трифоновская. От меня, неряшливого оборванца, женщины отмахивались, мужчины проходили не останавливаясь. Наконец на Бо-жедомке попался сердечный человек. Узнав, что я ищу, объяснять ничего не стал, сказал, что он все покажет. Долго шагали молча. Наконец спутник посмотрел на меня сочувственно и со вздохом сказал:

— Вы, должно, из офицеров?

Я смутился и, подобно Петру, отрекшемуся в роковую ночь от Учителя своего, стал отпираться. Спутник поверил, что я был в армии старшим писарем, и начал рассказывать о себе. До войны он служил подпрапорщиком, на фронте дослужился до чина поручика и вот-вот был бы штабс-капитаном, да революция и большевики все перевернули. Теперь вот, голодный и холодный, донашивает царские гимнастерки.

Уже в сумерках добрался я до общежития.

Приготовив ордер Главкомтруда на право жительства в Трифоновском общежитии, я с опаской подошел к очень длинному не то бараку военного времени, не то к какой-то мастерской с большими освещенными окнами. Я сразу заметил, что ни в одном окне нет решеток. Я толкнул дверь. Она легко открылась. В бараке хоть и горели под потолком лампочки, но все виделось смутно. Пол недавно вымыт: пахнет опилками и сыро. Через все помещение (бесконечное!) четырьмя рядами тянулись застеленные койки. Одна от другой они отделялись столиками. Кой-где стояли табуретки. Кругом — ни души. Я постоял у двери, кашлянул — молчание. С удивлением стал оглядываться. В ближнем углу как бы клетушка, из нее сквозь щели сочится свет. Я — туда.

Там постель, столик с бумагами и стул. Ушедший в свои дела немолодой человек в очках не сразу меня заметил. А когда оторвался от

 

чтения и обернулся на мой кашель, то с неприятным удивлением глянул на меня, лохматого и грязного.

— Я из Главкомтруда. Коечку дайте, — почтительно поклонился я и протянул ему ордер.

Должно быть, это был заведующий общежитием. Он мой ордер взял, бегло глянул на него, поправил очки на носу и внимательно — с переворотом — прочитал, потом спросил:

— Чего так поздно пришел?

— На работе был, — вяло ответил я.

—Где?

— В Центроколхозе Наркомзема.

— Кормили?

— Как сказать: есть охота...

— Принеси аттестат на довольствие и будешь у нас на котле. А койка отводится тебе номер двадцать четыре... Эй, Яшка! Отведи вновь прибывшего на койку двадцать четыре.

Яшка окинул меня оценивающим взглядом. Я подхватил свой тючок, и мы зашагали по второму межкроватному проходу. Остановились возле колонны. Яшка кивнул на неладно застеленную, необжитую койку.

Я приподнял край легонького одеяла. На подушке, набитой соломой, была наволочка, на таком же тюфячке — простынка! Какая роскошь! Чистая постель! Я сел на койку — твердовата. Скинул башмаки и давай шевелить усталыми пальцами. Можно ложиться! Господи, благослови!