В Центроколхозе

 Проснулся я чуть свет. Глянул на часы, те самые, что когда-то — во времена ушедшего мира — принадлежали австрийскому офицеру. В Ярославе (Галиция) я их купил на улице у неизвестного — даже не нашей дивизии — солдата. По его словам, это «подарок» от взятого в плен австро-венгерского капитана. Часы были известной марки, с ремешком и стальной сеткой на циферблате, и я, не торгуясь, их приобрел.

Часы благополучно пробыли со мной в тюрьме. В мае 1918 года чекисты только-только брались за свое ремесло — грабежи и убийства. Они еще ничего не отбирали у задержанных ни в ВЧК, ни в тюрьмах. За все время моего пребывания в тюрьмах меня только при задержании в Молочном переулке поверхностно обыскали и старательно изъяли и сразу «затеряли» все содержимое карманов. Я, например, отлично помню, что Лацис во время предварительного допроса на Лубянке сунул мой паспорт в карман своего пиджака, и больше я его никогда не видел. Не видел я во время допроса ничего из того, что было отобрано у меня в лечебнице доктора Аксанина. Куда все эти вещи исчезли, не знаю. Хорошо помню, что в Чрезвычайке и тюрьмах при ре-

 

гистрации очень любезно предлагали сдать все ценные вещи, за их сохранность в тюремных камерах администрация на себя ответственность не брала. И нашлись офицеры, которые уже на Лубянке «передали на хранение» услужливо-любезному приемщику (из евреев) дорогие сердцу вещи. И больше они их не увидели.

...Лежу в общежитии на койке. Никаких конвоев! Я свободен! Свободен ли?.. Не «живцом» ли меня закинули? Вскакиваю, высчитываю, который сейчас час. В этом году, на лето, большевики перевели часовую стрелку не то на два, не то на три часа. Ох, как бы мне не опоздать! Ведь я на принудительных работах. Сосед заверяет меня, что «по-старорежимному» сейчас пять часов, а «по-нашему», по-советскому, уже семь. Ну, слава Богу, не опоздаю!

Я — к выходу. А там Яшку, паренька-прислужника, встретил. В уголочке пьет кипяток прозрачный замест чая и хлебушком сегодняшним заедает. Голодные слюни у меня забили рот, никак их не проглотишь. Отдал Яшке на хранение тючок, выпил из ведра воды, утерся рукавом — и на улицу.

Подошел трамвай, да куда в него влезешь, когда он доверху полный! Все один через другого лезут к дверям, кто за прицеп хватается, кто-то падает, а кое-кто из бойких вцепился, во что пришлось. Тем временем трамвай тронулся. А толпа осталась. Глянул на часы: время есть, ждем следующего трамвая.

Я подошел к разваленному каменному заборчику. Боже мой! Ведь это кладбище! Но в каком виде! Кресты упали, памятники опрокинуты. Все, что негорючее, лежит, а деревянное унесено — сожгли в прошедшую зиму. В кладбищенской глубине видится уцелевшая церковка. Стоит она, не тронутая вражьей рукой, подслеповатыми оконцами глядит на развал могилок старых и кое-как зарытых советских покойничков.

Нервно звонит трамвай, визжит, скрипит, выезжая из-за уличного поворота. Я—к нему. Не попаду — опоздаю! Ухватился за скобу, кого-то толкнул, кому-то на коленку нажал. И, через брань, шасть в вагон. Поехали!

И на каждой остановке в отчаянии мечется толпа, только с передней площадки по-благородному входят и выходят хорошо упитанные всякие «главки», показывая вагоновожатому особый проездной билет. А сунулся туда простой паренек — ну и кубарем вывернули его! От крепкого пинка упал он лицом в землю и не сразу зашевелился. Никто не подошел, не посмотрел, не посочувствовал даже. Всем некогда!

К своему Центроколхозу я вовремя подошел. В холле — ни души. До начала, кажется, пять минут. Оглядываюсь. Кивнул швейцар из своего закутка. Тянет руку указательно на комнату Соколова — «туда заходи». Зашел.

Начальство довольно, все в порядке. Вали туда, где вчера был. Вприпрыжку мчусь по лестнице. Господи, благослови! Не пропасть бы на этом месте.

 

Второпях плохо привязал подошву, и она громко хляпает на каждой ступеньке. Даже мне стало стыдно от такой бедноты. А кто-то спускается по лестнице, глядит на меня с насмешкой. Да как не смеяться, не издеваться над вконец затертым френчем, над затасканными галифе и, наконец, над ботинками, не годными даже на свалку. Такая твоя доля загнанная была, офицер Русской Императорской армии, в столице твоей страны — Москве в 1920 году, так встречали, и насмехались, и гнали тебя победившие на внутреннем фронте тыловые крысы! Но я все ж, как мог, подобрался, внутренне подтянулся и заспешил по коридору. А подошва — будь она неладна! — хляп-хляп!

Начальница кивнула мне сухо, велела приниматься за работу. Я — к бумажной простыне, что разостлана на полу, стал ее сворачивать. Со скрученной в трубку бумажной простыней — к своему столу. Взял ножницы и давай аккуратненько отделять губернские требования одно от другого, чтобы скорее и проще проверить требования и подвести итоги.

Я получил счеты и стал выстукивать на них. Сначала «галушки» бежали медленно. Одеревенелые пальцы плохо мне повиновались. Приходилось начинать счет сначала, но постепенно все пошло как по маслу. В два-три дня итоги губернских требований были проверены, подытожены, и в балансе получилось шестизначное число.

Я откинулся к спинке стула, провел рукой по влажному лбу и шумно вздохнул, чтобы привлечь к себе внимание латышки.

Начальница оторвалась от своих дел и с кривой усмешкой бросила:

— Давайте все сюда. Буду вас проверять.

Я со вздохом спросил, есть ли у нее общая расходная сумма на огородные хозяйства. Латышка, заглянув в ведомость, важно, с расстановкой назвала то самое шестизначное число, что было в моем балансе. У меня отлегло от сердца. Подошел к столу и протянул мой итожный лист.

Начальница с изумлением взглянула на меня, взяла бумагу и довольно долго проверяла ее. Я стоял и ждал. Наконец она, сняв очки, любезно указала на стул и предложила «хорошую» папиросу, от которой я не отказался.

С этого момента начальница начала относиться ко мне как к «нужному» человеку, и стал я «товарищем Соколовым» (номер два), а до сего был «эй, вы там!».

В тот день после окончания работы латышка тихонько посоветовала мне привести себя в порядок. Особенно ботинки!

Я заулыбался:

— А где взять другие?

 

Точно не помню, кто и когда мне сказал, что Политический Красный Крест просил передать, чтобы по освобождении я зашел и они да-

 

дут мне работу. Скорее всего, это мне сообщил дежурный помощник начальника тюрьмы, когда я с воли зашел за документом личности.

Вот теперь, в столовке, мотая ложкой баланду, я и решил направиться в Красный Крест. Правда, было поздновато, но «авось, да не бойсь!». Пойду!

Политический Красный Крест помещался неподалеку от Кузнецкого моста. Иду, подвязанная подметка цепляется за все выступки на тротуаре и сбивает с ровного шага.

И вдруг я увидел неподалеку капитана Ковальчевского — первого старшего офицера 3-й батареи 3-й артиллерийской бригады. В год моего прибытия на службу в Калугу (осенью 1911 года) он в нашей батарее был обучающим молодых солдат. Был строг и резок в жизни и на службе: в часы занятий часто истошно орал и матерился. Наряды вне очереди сыпал направо и налево. Сугубо был гневлив с младшими офицерами. Командир батареи — подполковник барон Витте назначил меня помощником к этому капитану.

По мобилизации капитан Ковальчевский ушел командовать 3-й батареей 57-й артиллерийской бригады. Но на фронте (в Восточной Пруссии) пробыл недолго — только до первого огневого крещения батареи. Грохота разрывов, огненных блесков и сладкой едкости тротилового дыма не выдержали нервы ярого капитана. Он заболел и эвакуировался. И больше он на фронт не вернулся, а присмирел, уютно обосновался где-то в тылу (подальше от Калуги).

Теперь, на Кузнецком мосту, бывший капитан Ковальчевский был в поношенном, но фасонистом «старорежимном» походном мундире и пузыристых английских галифе. Так в доброе старое время он вечерами ходил по Никитской (главной улице в Калуге) и придирался к молодым офицерам за «невнимательное отдание чести», бранил солдат за «распущенность» и гонялся за барышнями. И теперь он был чисто выбрит, разутюжен и уверенно шагал по тротуару, никому не уступая дороги. Как и раньше, «для стиля» у него в руках был хлыстик. Словом, все по-старому, только на плечах отсутствовали погоны.

Завидев Ковальчевского, я замялся, не успев спрятаться. Он взглянул на меня. Слава Богу, не узнал и, посвистывая, прошел мимо. Я посмотрел ему вслед. Ни зависти, ни огорчения у меня не было — наши дороги разошлись.

В Политическом Красном Кресте я не застал ни Пешковой, ни Винавера. Приняла меня молодая женщина. Узнала, что я выпущенный из Бутырской Соколов Иван Леонтьевич, и сказала, что мне придется еще раз к ним зайти. Сейчас никого нет, и она не знает, на какую работу меня направить.

Я ее поблагодарил и сообщил, что из тюрьмы я не освобожден, а выпущен на принудительные работы по специальности без содержания под стражей. Работа легкая, канцелярская, да вот и зарплата, кажется, будет слабая. Но как-нибудь все утрясется. Главное, что выпустили из тюрьмы, и я хожу, где хочу, без конвоя.

 

— Передайте сердечное спасибо вашим руководителям за заботу обо мне! — Я поклонился и собрался уходить, однако милая дежурная меня остановила:

— Нет, подождите! Вид у вас ужасный!

И она повела меня в соседнюю комнату. Там мне дали летний комплект красноармейского обмундирования. Брюки и гимнастерка подошли. А вот обувь есть только с «деревянным ходом». Я напялил брезентовые башмаки с деревянной подошвой, шагнул и чуть не упал — хорошо, что наткнулся на стул и ребер не поломал. Еще раз попробовал пройти. Уже крепче поставил ногу, но идти не смог.

— Тут привычка нужна, не смущайтесь! — поддержал меня кладовщик.

Я снял деревяшки, надел свои развалины и с узелком под мышкой покинул Красный Крест. Больше я туда не заходил — боялся, что не сегодня-завтра провалюсь и еще, не дай Бог, Красный Крест втяну в свою беду. А особенной надобности в их дальнейшей помощи у меня не было. Никакого угла, где бы можно было хоть на время приткнуться, они не имели.

Вернулся я в общежитие. Яшка встретил меня приветливо, но увидел узел с деревяшками и военным обмундированием и забеленился:

— Это ты откудова взял? Не впущу с чужим имуществом! Еще за тебя отвечать придется!

— Все законно получено, — засмеялся я и бочком проскочил внутрь.

Через несколько минут ко мне пришел заведующий, красный, встревоженный и с палкой. Остановился в проходе возле меня, ноги широко расставлены, правая рука глубоко в кармане (кто его знает, может, там он наготове револьвер держит!), левой он вертел перед собой тяжелой палкой и злым взглядом мерил меня.

— А ну показывай, что притащил!

Я покорно развязал узел и разложил на койке военное обмундирование, деревяшки и буханку хлеба, которую вложила милая приемщица в Красном Кресте.

— Где взял? — как отрубил заведующий.

— Политический Красный Крест дал.

— Что за крест? — осел Иван Тихонович. — Мы никаких крестов не признаем. Все церковное имущество ликвидируем, а попов и их прислужников на тот свет гоним. Пущай там молятся, а здесь не мешают нам строить социализм!

— Дело ваше... А вещи я получил в Политическом Красном Кресте.

Заведующий объявил, что все мое имущество у него под сомнением, ничего никуда не прятать. Все одно есть свидетели. В случае чего они покажут, что видели красноармейскую обмундировку в «одном экземпляре», а он все выяснит. С этим заведующий и пошел в канцелярию. За ним заспешил Яшка.

 

Лениво разговаривая с соседом, я разделся, залез под одеяло и затих. Но заснуть не мог: волновался, что будет дальше?

Пришел Яшка, ткнул меня кулаком в бок и шепотом сообщил, что заведующий разговаривал по телефону с кем надо. Сказали: дали, пусть носит. И трубку повесили.

Утром я встал, сдал имущество Яше для сохранности и пошел в Центроколхоз Наркомзема.

Работа потекла у меня ровно и гладко. Совсем так, как в спокойные царские времена у Бобруйска текла наша славная река Березина. Бывало, станешь на ее крутеньком бережку, под ивами, бездумно глядишь на водную гладь... И кажется, что нет в ней никакого движения, — все кругом спит спокойно. Даже ивы не шевелят листочками. Только иногда, где-то на глубине, взметнется бурная уклейка, наскочивши на дремлющую, будто мертвую щуку. Глянешь туда — а там уже все тихо, только на месте падения рыбки волнистый кружок гонит во все стороны ленивый водяной валик, который в своем плавном разгоне постепенно ослабевает и переходит в мертвую гладь. Однако, если изо всей силы бросишь палку в эту водную тишь, она шлепнется о стеклянную поверхность реки, на момент задержится. Но только на миг, а затем, плавно кружась, как бы нехотя, поплывет в незаметном течении, пока не исчезнет вдалеке.

Так и моя работа в Центроколхозе Наркомзема ровно шла несколько дней. Сидел я над губернскими требованиями, высчитывал и проверял их и потихоньку зевал. Несколько раз заходил Соколов (какую должность он занимал, я не знал, называл его, как и все, «начальником», только слова «товарищ» не добавлял). В мою сторону он глядел не особенно внимательно, но мне казалось, что все замечал. Один раз поинтересовался, куда делся бумажный ковер. Никто ему не ответил, и он исчез.

Все было бы хорошо, если бы не томление опаской, что кто-то вдруг опознает меня и наступит конец земному мыканью. Но, правду сказать, это томление чуть ли не с самого перехода на принудительную работу стало незаметно переходить в привычку тревожиться неизвестно отчего.

Хуже было с привязанной подметкой — ее хляск при каждом шаге не только раздражал, но и злил. Ведь все на меня оглядывались: оброс-де человек, как зверь, и френчик на нем грязный и мятый, как у нищего. Как можно пускать таких оборванцев в учреждение? Ведь от него легко заразиться тифом. Может, и вшей у него тьма!

Но начальство на мой вид внимания не обращало — пусть Чека об этом думает. Несколько раз меня задерживали на улицах милиционеры. Я показывал свой тюремный документ. Сразу отпускали с советом «приодеться».

Я закончил с похвалой работу по «городскому огородничеству», и делать мне было нечего. Спросил у латышки, за что мы теперь возьмемся. Она оторвалась от бумаг и сообщила, что теперь идет спешная

 

работа в отделе совхозов, наш Центроколхоз пока в затишье. Мы только собираем материалы по ведению крестьянских хозяйств и ждем распоряжений от вышестоящей инстанции. А там не торопятся. Наша начальница Биценко (бывшая эсерка) вот-вот кончит с переводом помещичьих и кулацких земель в совхозы, тогда у нас закипит работа. Начнем нажимать на крестьян, чтобы создавали колхозы. Это легко пойдет, так как и теперь у крестьян общественное землепользование.

Я землеустройством не интересовался, слушал ее невнимательно и мечтательно глядел в окно. Там солнце, веселенький ветерок играл с лохматой кроной клена.

Латышка наша ушла в кабинет Биценко, но скоро вернулась и позвала меня. Я вскочил, и мы пошли по коридору, светлому, блестящему, с прохладным сквознячком. В конце коридора остановились перед тяжелой дверью. Латышка окинула меня инспекторским взглядом, осталась недовольна моим затрепанным видом, поморщилась и без стука открыла дверь. Мы вошли в большую комнату, до блеска чистую, заставленную со вкусом цветами и безделушками, никак не похожую на служебное помещение.

Я оказался перед самой Биценко. (Внешность ее описывать не буду, но очень милая.) Она взглянула на меня, улыбнулась и со вздохом сказала:

— Да, вид у вас неважный.

И сразу пообещала потихоньку привести меня в порядок, начав с обуви.

Спросила о происхождении, грамотности, специальности. И, конечно, как попал в тюрьму, долго ли сидел и кого встречал.

Отвечал я неторопливо и уверенно, совсем как на допросе. Несколько раз — в перерывах «допроса» — я слушал, как где-то за моей спиной стрекотала пишущая машинка. На это тарахтение внимания не обращал — ведь в каждом учреждении теперь есть машинки. Стучат и стучат они без конца — пишут все, что прикажут. Но каково же было мое изумление, когда по окончании опроса умолкла машинка и молоденькая девушка принесла Биценко, должно быть, запись опроса. Биценко читала медленно, временами задумчиво глядела на нас, а там опять углублялась в бумаги. Перевернув опросный лист и убедясь, что на другой стороне ничего нет, еще раз бегло глянула на записи машинистки и вяло сказала, что с 1 сентября я займу место начальника нашего финансово-расчетного отдела и чтобы принимался знакомиться со своими обязанностями и принимал незаконченные дела. Нынешняя же начальница получала другое назначение.

От неожиданности я заерзал на стуле. В голове мелькнуло: ну, здесь-то я непременно провалюсь! Сколько людей будет приезжать в наш отдел со всех концов России. Кто-нибудь меня узнает. Надо спасаться!

Я смело поднял голову, поблагодарил «товарища начальницу» за доверие и назначение на ответственное служебное место, но к этому

 

переводу есть препятствия. Ведь в отбывании воинской повинности я имею отсрочку на месяц. В середине августа я должен явиться на переосвидетельствование. Вероятно, военно-медицинская приемная комиссия признает меня годным. И меня заберут в армию.

— Это пустяки! — отмахнулась Биценко. — За несколько дней до переосвидетельствования вы мне напомните о себе. Я переговорю с товарищем Мураловым. Он у нас в Наркомземе заведует Отделом охоты. И все образуется!

Мы поднялись и чуть ли не на цыпочках заспешили покинуть кабинет «начальника Отдела землеустройства» (кажется, такая вывеска была на ее кабинете).

В коридоре нас остановил Соколов и предложил зайти к нему. В кабинете, не присаживаясь, он сообщил, что после обеда я должен идти в Отдел совхозов, помогать заполнять анкеты. Затем начальственно-строго объявил, что для получения трудовой книжки (она и будет «видом на жительство») мне нужно предъявить мои старые документы, которые я должен получить в ВЧК, в Отделе информации. По делам документов там выдаются справки по пятницам.

Огорошенный, я вышел в швейцарскую. Нужно что-то предпринять, чтобы в это милое учреждение не идти!

После обеда, в сопровождении «надежного человека из швейцарской», как бы под конвоем, я направился в Отдел совхозов. Он помещался в соседнем доме. Я поднялся на второй этаж (все еще с сопровождающим) и там представился серенькому человеку. (Как потом узнал, бывшему чиновнику какого-то губернского учреждения. Теперь этот тщедушный начальник ходил с важно задранной головой и выпяченной грудью.) Птицей он был небольшой — следил за порядком в помещении и за работой служащих.

Меня он встретил сухо. Когда узнал, что я из каэров и только выпущен из тюрьмы, злой взгляд, которым он часто меня одаривал, заострился, нос пошел вверх. Ни слова не говоря, он подвел меня к столику (недалеко от окна, выходящего на улицу) и сказал, что это мое место. "Я сел и стал рассматривать верхний в стопке опросный лист.

Работа моя была не с людьми, а с бумажками разных форм и размеров. Данные мне предстояло переносить на опросные листы. Я неторопливо принялся за нудную работу.

Просидел я за анкетами несколько дней. Приближалась пятница. В четверг я сообщил, что завтра мне нужно идти на Лубянку, посему я на работу не приду. От воспоминаний о Лубянке у меня сжалось сердце, но стало и радостно, что могу походить, угол себе подыскать, надо же как-то устраиваться на жительство! Пребывать в общежитии я могу еще неделю, а там должен выкатываться, отсрочек никаких не будет. Куда идти? Где искать пристанище? Сижу в столовой, и ложка в рот не идет. Кажется, придется идти на старую квартиру. Опасно туда идти! Кто их знает, что и как думают теперь старики хозяева!