- 15 -

ОСКОРБЛЕНИЕ ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ

 

Дошел я до точки. «Пора кончать, — думал. — Сопротивление бесполезно. Ничего никому не докажешь». Мысли в голову полезли о том, как проще свести счеты с жизнью. Добрый человек разглядел, что творится со мной, и вытащил, можно сказать, из петли, вернул смысл дням, наполненным бесплодными размышлениями, научил, как жить в аду.

Разбудил меня как-то утром:

— Подъем!

Я глаза открыл: арестант, Плотников Григорий Ерофеевич, надо мной склонился, лицо доброе, улыбается.

— День настал. Солнце взошло!

Я поднялся.

 

- 16 -

— Раздеться до пояса! Гимнастика!

Размялись.

— А теперь — водные процедуры.

Воды, кружку, он с вечера припас, полил мне на спину. Я ему — остатки.

Кровь по жилам пошла, сердце встрепенулось. А мне товарищ мой покоя не дает:

— Вытри пыль. Мы ведь дышим пылью. Противно.

Только сяду, сцеплю ненужные руки в замок, он тут как тут.

— Расскажи про фрикционное сцепление — подробно, в деталях и просто, чтоб запомнил я на всю оставшуюся жизнь.

Рассказываю. Читаю ему лекции по термодинамике, механике. Черчу пальцем на стене схемы, слова подбираю понятные, термины новые ввожу в оборот осторожно, чтобы перебора не было.

«Ученик» сидят, слушает, кивает головой, морщит лоб, вникает. Вижу, интересно ему. Распалюсь, разойдусь, я ж, когда о железках речь идет, спокойным быть не могу, и рисую такие проекты! Прямо Кулибин.

А товарищ мой рассказывает мне, как человек устроен, отчего хвори бывают и как их лечить. Земским врачом он был в прежней жизни, хирургом, гинекологом. И много чего знал про человека такого, о чем ни в одном учебнике не прочтешь. Слушал я его с интересом: впервые открывались мне сложная механик и химия человеческого организма Докторский труд начал понимать, смысл его: бороться надо за жизнь человека, пока она есть в нем, изо всех сил.

Григория Ерофеевича взяли за то, что он «убивал советских детей». У него в роддоме пять младенцев умерли один за другим. Медсестра передала им лекарства. Получила она за это три года условного заключения. Когда прошли они, на свободе как раз «вредителей» ловили, «диверсантов», «террористов», «зиновьевцев-троцкистов». Везде они были. А в том придорожном селе, где практиковал Григорий Ерофеевич, не было. Медсестра, недолго думая, сама ли, по подсказке, кто знает? — в НКВД: «Детей-то я по наущению врача жизни лишила».

Вот так Григорий Ерофеевич оказался в тюрьме.

Трижды вызывали его спасать жен высокопоставленных чинов. Он был специалист по трудным родам. Возвращался из Этих поездок довольный — ему удавалось сделать невозможное. Для него не было безнадежных ситуаций.

Он и меня спас. А вот спас ли себя, — не знаю. Разошлись наши с ним дорожки.

Развели нас.

 

- 17 -

Народу в камерах не убывало. Одних уводили на этап, других еще куда-то. Их места занимали новые арестанты, и с ними начинали работать специалисты из НКВД.

Ребят из села Доровское они время от времени выводили, из одиночек, «на расстрел». Такой тонкий был прием у следователей, индивидуальный подход — полгода держать подозреваемых в камере смертников, полгода по ночам водить «на расстрел».

Из тюрьмы нашей «на расстрел» забирали людей часа в два-три. Но уже с десяти вечера арестанты в одиночных камерах начинали ходить. Ждали. Входили двое: «Руки на спину!». Наручники — крак! — швейцарский надежный механизм. Дернешься — шипы впиваются в руку.

Лучшие механизмы — в НКВД. Лучшие мундиры цвета хаки — в НКВД. Все лучшее — в НКВД.

Доровские типографские ребята на речку купаться пошли в обеденный перерыв. Шли, бахвалились: «Захотим — Троцкому листовки отпечатаем! А че?».

Молодые, зеленые, довольные собой донельзя: дело освоили, да какое! Их отцы расписаться едва могут, а они газету печатают!

Орали. Спорили. «Троцкий», «Бухарин». Бабка услышала, в НКВД побежала.

Семнадцать томов дела о Доровской подпольной террористической организации возникло из пустой мальчишечьей бахвальбы. «Антисоветская агитация», «связь с диверсионными группами», «разработка планов покушения».

Чем чудовищней, нелепей было то, что подсказывали доровчанам следователи, тем охотней они подхватывали подсказки, детализировали их. Играли, разыгрывали следствие. Все ждали: вот раскроются несуразности, небылицы, шитые белыми нитками обвинения рассыплются в прах, и выйдут они из одиночных камер героями.

Деревенские дурачки. Не дождались. Когда попали на конвейер, спохватились, дошло до них кое-что, поняли, что натворили, да поздно было.

Три смертных приговора. Четверо умерли в тюрьмах. Из того же села взяли и странника-богомола. Привели его в лаптях, в онучах, высокого, худого, бородатого, с кошелкой. В кошелке — сухари. «Афанасий Легостаев», — представился. Все молился. Искренне, истово, горячо. Воздевал руки к черному потолку.

Глаза, как у ребенка, — чистые, светлые. Говорил — улыбался. Такой открытый, благой старик. К каждому случаю жизни -

 

- 18 -

молитва. К каждой беде — утешение. Взглядом, улыбкой своей лечил.

Мир праху его. Подвели под расстрел Афанасия Легостаева. Сказал он про отца народов и вождя то, что думал: антихрист. За это и расстреляли.

Еще одна судьба. Одна на пятнадцать крестьян-турок. Вышли они из колхоза, отделились на починок, хутор по-нашему. Хлеб растили. Скотиной обзавелись. Три избы сладили. Работали — себя не жалели. Жили крепко, ели сытно. Беду им зависть людская накликала. Корова колхозная зашла на неширокий хуторской луг. Погнался за ней дед, дурным словом обозвал: «Ах ты, б... колхозная!».

Взяли его и четырнадцать его сородичей. Оскорбил колхозную корову. Колхоз — от Советской власти. Значит, и творцу ее — лично товарищу Сталину нанесено оскорбление. Сколько таких историй услышал я!

И у моей затянувшейся наметился перелом. Вызвал начальник. Довольный, в добром расположении. Две конфетки положил на стол, ко мне придвинул.

— Большой срок тебе не грозит. Прочитай, распишись.

Прочитал я то, что написали следователи. Расписался. Скорее бы, думалось, из этого ада в лагерь. Не знал тогда, что такое лагерь.

Потом был суд. «Учитывая высокую квалификацию... Будет полезен как...».

Огласили приговор: пять лет лишения свободы с зачетом предварительного заключения. Вот так я съездил в Ленинград.

Пять лет лишения свободы за тоску по родине — с зачетом предварительного заключения.