БЫВШИЕ ЛЮДИ

 

Привезли в «Столыпине»^[1] в Кировскую пересыльную тюрьму. Определили в 93-ю камеру.

Камера безразмерная. Народу в ней, как на вокзале. Шесть огромных параш у входа. Парашеносцы возле них в непринужденных позах. В одном углу играют в карты. В другом кого-то

раздевают, бьют. Дерутся. Спят. Жуют. С кошелками, чемоданами. В отрепье и в приличных костюмах. Подкатил ко мне один тип.

— Ты кто?

— Дьяконов. Валентин.

— А-а? «Контрик», значит.

Смерил взглядом. Убедился, что снять с меня нечего. Ушел. Я осмотрелся. Пьера Фреди увидел — Чарли Чаплина из фильма «Цирк». Худой. Маленький. Воробышек. Коротенькая кожаная курточка. Тщательно выглаженные брюки. Кепочка по моде. Лакированные полуботинки со стертыми подметками. И он здесь!

— Это вы?

— Я.

— За что?

— Подданный Чехословакии.

Большая часть заключенных по виду — ответственные работники, интеллигенты. Какие-то потерянные, на оскорбления не реагируют. Молчат. Во взглядах — зияющая пустота.

Чувство собственного достоинства из них уже выбили. Блатные, урки^[1] делали с ними, что хотели.

Каждый из них считал себя невиновным, пострадавшим, а остальных, конечно или наверно, в чем-то замешанными. Предположить, что невиновны все, что все дела выбиты из подследственных, признания, на которых состряпаны обвинения, вырваны путем изощренных пыток, издевательств, унижений, угроз, они не смели. Тогда надо было усомниться в системе, в вере, в самом товарище... Тогда надо было признать, что мир сошел с ума, что нет смысла ни в чем, что все вокруг — ложь...

Заметил лицо, сохранившее следы жизни. Где-то я его видел. Когда разговорились, вспомнил — в журнале.

Писатель Алдан-Семенов выполнял партийную установку. Была такая: открыть миру творчество малых народов. Он открыл. Нашел акына. Переводил его много и очень свободно. Вошел в образ и работал в нем с воодушевлением, получая от этого глубокое удовлетворение и приличные гонорары.

Он все, что делал, делал с удовольствием. Крутолобый, жизнелюбивый остряк и весельчак Алдан-Семенов. Но политику партии не понимал.

Был съезд колхозников. В царской ложе — сам «отец» и «вождь». На сцене акын читает стихи. Отец и вождь доволен. В

 

 

зале овации. Зависть шевельнулась в Алдане-Семенове. Он возьми и брякни соседу-коллеге: «Это я его сделал».

Десять лет за это получил. Просидел восемнадцать.

В Кировском пересылке познакомился я и с Самсоном Закиевым, блатарем. Он верховодил в 93-й камере. Не знаю, почему отличил меня от всех. Подошел как-то, не меня подозвал, а сам ко мне подошел, может быть, бурки мои понравились. Хорошие бурки у меня были.

— Тебя этапируют в Кирс или Халтурин.

— Ты откуда знаешь?

— Знаю.

Разговорились. Разговор у нас получился ладный, простой.

Посмотрел он, уходя к своим, на меня тяжелыми свинцовыми глазами, и понял я, что ничего такого, чтоб пришлось ему не по душе, не увидел он во мне, и урки тоже это поняли.

В лагерь нас с ним повезли одним этапом. Лагерь — торфяной, на станции «Стрижи» под Кировым.