«ДУРА-АК»

 

В «Стрижах» этап размежевался. Самую легкую работу получили «блатные». «Фрайера» — потяжелее. А «контрикам»^[1] достались торфоразработки.

Наша бригада носила торф к узкоколейке. Наполнил корзину — на плечо, понес к вагонетке. Высыпал — обратно на лаву. И снова — торф в корзину, корзину — на плечо и — вперед! С утра до обеда. С обеда до вечера. А обед — пустая баланда: ни жиринки в ней, ни запаха мясного.

Можно заработать на ужин сталинское премиальное блюдо, подкормиться. Но тогда нужно ходить быстрее, перевыполнить норму.

Хоть так, хоть этак старайся, а итог один: уходят силы. И вот уже корзина выскальзывает из рук и все труднее переставлять ноги, увязающие в болотной жиже. И пропадают все желания, даже есть не хочется, и меркнет свет в глазах.

Тают «контрики» на глазах.

Вызвал начальник участка.

 

— Пойдешь бригадиром?

— Пойду.

— Но ты не блатной.

— Не блатной. К кому — бригадиром?

— К малолеткам.

— Там же Самсон.

— Нет Самсона.

— А смогу я — с урками?

— Самсон тебя рекомендовал.

Пришел я в свой новый барак.

— Ты чё, фрайер, пришел?

— Начальник фалует на бригадира.

— А где Самсон?

— Откинулся.

— Да ты же, пидар, нас сдавать будешь!

— А что вас сдавать...

— Да-к мы ж крадем.

— Ну так крадите. Лишь бы работали.

— Не-е. Работать не будем. От работы кони дохнут.

— Ну так я к вам перейду?

— Давай.

Освободили они мне Самсоново место. Начальник лагеря разрешил сапоги носить: в лаптишках — подрыв авторитета бригадиров.

Работа у малолеток попроще — пеньки от сосен и елей с железной дороги выносить. А у бригадира и вовсе обязанности несложные. Оклемался я. И низкое северное солнце снова стало светить и мне. Но попались мои малолетки на краже. Сало воровали в бараке, где жили священники. Турнули меня из бригадиров снова на торф.

Носил я корзинки. Хирел потихоньку. А тут весна подошла. И жить захотелось со страшной силой — до зубовного скрежета. И двое ребят подвернулись очень кстати.

— Есть идея.

— Говори.

— Настучишь?

— Ну что ты!

Поделились: спрятаться в углу вагона в корзинах из-под торфа, дождаться отправки вагона, ехать сутки, двое, сойти на крупной станции, затеряться в городе, жить на свободе.

Я долго не думал. Сделал, как научили. И вот еду! Еду! Тепло под торфом. «Скоро буду свободен». Жую сухари. Жду, когда состав остановится. Стук колес, как музыка. Чем дольше она звучит, тем дальше я от лагеря. Так просто все: спрятаться в вагоне,

 

выйти в большом городе, там, где разгружают торф для ТЭЦ. Большой город, большие возможности. Можно, можно найти способ жить в нем свободным.

Через сутки пути я решился выйти, голод замучил. На какой-то станции долго стоял состав, выбрался из-под корзин, открыл дверь и увидел людей в форме с собаками — прямо против моего вагона.

«Нашелся!», — кричат. Повели на товарную станцию. Завели в какую-то будку. Посадили на скамью. Попросил я охранника:

— Дай хлеба. Есть хочется.

— Дадим. Сейчас дадим, — немногословно ответил он.

Дали.

Пока везли в лагерь, приходил в себя.

От железнодорожной станции до лагеря километров восемь. Повели четверо. Ведут, собак науськивают. «Пугают», — думал. Не пугали. Спустили с коротких поводков на длинные озверелых натренированных псин. С одежкой ветхой они мигом справились. Рвут кожу. Только клочья летят, красные лоскуты. «Все», — думаю. А мучители мои потравили меня и снова собак на короткий поводок и опять наусилькивают, а собаки от злобы надрываются, сожрать меня готовы.

Так вели до самого лагеря — восемь полных километров. Довели до вахты. Встретил дежурный.

— А-а, это ты.

Пнул ногой беззлобно, равнодушно. Я пополз к бараку.

— Не туда ползешь, сука! В карцер! В мокрый!

Я выжил. Лепила помог, фельдшер. Подкормил хлебом, рыбьим жиром. Начальнику сказал, что сухожилия у меня перекушены и, стало быть, ходить я не могу.

Это меня и спасло. Потом узнал: доходяг, не способных трудиться, на делянке добивали. А у меня было время поправиться, набраться сил.

Набирался, думы думал. «Сразу не убили, значит, теперь не посмеют. Обычно по дороге добивают. «При попытке к бегству», — в рапорте пишут.

Таким вот утешительным образом размышлял. Как-то вечером вошел в лазарет начальник лангуста.

Я встать не могу, встречаю его, лежа на животе. Он вытаскивает наган.

— Ну что с тобой делать, дурак?

— Прости, если можешь, начальник. По глупости я. Не понимал лагеря. Теперь понял, что убежать невозможно. Черт попутал. Сам не побегу никогда и другим закажу.

— А другие бежать вздумают, — предупредишь?

 

— Вот этого не могу.

Сказал я это и на руку взглянул, — с наганом которая. Убила меня не пуля.

— А вот твои друзья могут.

— Как это, гражданин начальник? Зачем вы — зря?

— Не зря. Я своих людей за тобой не посылал. Сообщил, в каком ты вагоне едешь в Киров. Ну что?

Улыбается. Довольный, веселый.

Так вот почему меня не шлепнули «при попытке». Проверяли сексотов^[1], проверка дала хорошие результаты.

— Дурак. Дура-ак, — протянул начальник, наслаждаясь тем впечатлением, какое произвели его слова на меня. Я вяло согласился:

— Дурак.

Кончилось тем, что меня перевели в Кирс на лесоповал. По пути туда пришлось заночевать на третьем участке лагеря «Стрижи».

Новые бараки. Заключенные — бытовики-рецидивисты. И начальником у них Самсон! Вот так дела! Увидел меня. Узнал. Но виду не подал и ни слова не сказал. Не последней была эта встреча.