- 27 -

ПОДДАННЫЙ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

 

Мороз за тридцать градусов. И потому — выходной. В бараке жарко натоплено. Сушатся у печи портянки. «Контра» штопает одежки, блаженствует на нарах.

Владимир Николаевич Янушкевич рассказывает о кутежах, о загранице. Читает по-французски Беранже.

По-французски никто не понимает, но все чувствуют красивую музыку стиха. Хорошо.

Родной брат Владимира Николаевича был начальником штаба Российской армии. А сам он служил в Петербурге начальником архитектурного управления. Окончил Художественную академию во Франции. Владеет языками: конечно, французским, немецким, английским. Имеет состояние во Франции, как говорят, несколько миллионов рублей. Из России после революции не эмигрировал. И вот теперь перевоспитывается Советской властью в лагерях. Каждый месяц из Парижа дочери высылают ему по две посылки. Два больших чемодана, обитых крокодиловой кожей, доставляются в лагерь. А в них — шоколад, мясные консервы, паштеты, колбасы, фруктовые порошки.

Чемоданы заключенному не полагаются. За ними от самой Москвы строго наблюдает самое высокое лагерное начальство. За чемоданами Янушкевича—очередь. Их распределяют, согласно положению, в сложной иерархии ведомства Ежова.

 

- 28 -

С Янушкевичем беседы вели чины в штатском из Москвы: «Переведи в Союз свои миллионы, и мы тебя отпустим. Ты государству миллионы — на строительство социализма, государство тебе — свободу». На эти предложения он вежливо отвечал: «Я вам не верю. Вы меня обманываете с 17-го года. Вы всех обманываете. Пока миллионы у моих дочерей, вы до них не доберетесь».

Его не бьют. Ждут, что он сдастся.

Получив посылки, он съедает две-три шоколадки. Остальное раздает тем, кто находится рядом, кому особенно плохо.

В лагере он уже два года. Обжился. Носит кожаное пальто, шляпу, шарф.

На лесоповал его не гоняют — стар.

Это человек из другого мира, убежденный монархист, идейный враг Советской власти. «Подданный его Императорского Величества», — называет он себя.

Я слушаю его и думаю, чем он может мне помочь. Присматриваюсь и к другому «подданному» Михаилу Порывкину. Он до октябрьских событий был командиром линейного корабля «Гангут», а после них работал в штабах разных морских соединений, в Военно-морской академии. Оттуда его и взяли.

Интересно было слушать его. «Революция не такая уж плохая штука, - говорил он. — Но ее оседлали темные личности: Ленин — фанатик от уголовщины вперемешку с политикой. От уголовщины потому, что допускал ненужное насилие, убийства, демонстративно якобинствовал. Человек позы». «А Троцкий?», — спрашивал я. «Переучившийся еврей, перепутавший жизнь с театральной сценой. Он вел себя в Жизни, как на театральных подмостках».

О Сталине молчал. О Сталине молчали все заключенные.

Хорошо говорил Михаил Порывкин. Но в деле, которое я задумал, он ничем мне помочь не мог. И я искал, искал тех самых, которые хотят и могут сделать невозможное.

Вася Иутин, одессит, мошенник, подделывал банковские документы и получал на них деньги. Попался. Посадили.

Он на баяне задушевно играл. Охранники брали его на попойки. Выпить давали. Встретились как-то наши взгляды, и поняли мы друг друга. «Надо готовиться».

Тарасов Саша, дружок Васин, бухгалтер-растлитель с восьмилетним сроком, тоже давно решился на дело и ждал удобного случая.

Удобный случай — весна. Мы начали готовиться. Саша выходить мог из зоны. Три топора добыл. Зарыли их в землю. Су-

 

- 29 -

харную крошку в тряпках припрятали, спички. Я сменял свои крепкие еще сапоги на лагерные и 20 рублей денег, 20 кусков сахара, 600 граммов хлеба. Владимир Николаевич дал мне новую телогрейку.

В конце апреля в реках начала прибывать вода. Поплыли из верхних лагерей «глухари» — плоты из бревен размером восемь на восемь метров. Полая вода выносила их из озер, из низин, из небольших речушек на Вятку. На сплоточном рейде, в низовьях их ловили, связывали в тяжелые плоты, ставили на них рубленые дома на продажу и гнали их вниз по Вятке, по Каме, в Россию.

29 апреля — новолуние, самая темная ночь. Наша ночь.