ПОДДАННЫЙ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
Мороз за тридцать градусов. И потому — выходной. В бараке жарко натоплено. Сушатся у печи портянки. «Контра» штопает одежки, блаженствует на нарах.
Владимир Николаевич Янушкевич рассказывает о кутежах, о загранице. Читает по-французски Беранже.
По-французски никто не понимает, но все чувствуют красивую музыку стиха. Хорошо.
Родной брат Владимира Николаевича был начальником штаба Российской армии. А сам он служил в Петербурге начальником архитектурного управления. Окончил Художественную академию во Франции. Владеет языками: конечно, французским, немецким, английским. Имеет состояние во Франции, как говорят, несколько миллионов рублей. Из России после революции не эмигрировал. И вот теперь перевоспитывается Советской властью в лагерях. Каждый месяц из Парижа дочери высылают ему по две посылки. Два больших чемодана, обитых крокодиловой кожей, доставляются в лагерь. А в них — шоколад, мясные консервы, паштеты, колбасы, фруктовые порошки.
Чемоданы заключенному не полагаются. За ними от самой Москвы строго наблюдает самое высокое лагерное начальство. За чемоданами Янушкевича—очередь. Их распределяют, согласно положению, в сложной иерархии ведомства Ежова.
С Янушкевичем беседы вели чины в штатском из Москвы: «Переведи в Союз свои миллионы, и мы тебя отпустим. Ты государству миллионы — на строительство социализма, государство тебе — свободу». На эти предложения он вежливо отвечал: «Я вам не верю. Вы меня обманываете с 17-го года. Вы всех обманываете. Пока миллионы у моих дочерей, вы до них не доберетесь».
Его не бьют. Ждут, что он сдастся.
Получив посылки, он съедает две-три шоколадки. Остальное раздает тем, кто находится рядом, кому особенно плохо.
В лагере он уже два года. Обжился. Носит кожаное пальто, шляпу, шарф.
На лесоповал его не гоняют — стар.
Это человек из другого мира, убежденный монархист, идейный враг Советской власти. «Подданный его Императорского Величества», — называет он себя.
Я слушаю его и думаю, чем он может мне помочь. Присматриваюсь и к другому «подданному» Михаилу Порывкину. Он до октябрьских событий был командиром линейного корабля «Гангут», а после них работал в штабах разных морских соединений, в Военно-морской академии. Оттуда его и взяли.
Интересно было слушать его. «Революция не такая уж плохая штука, - говорил он. — Но ее оседлали темные личности: Ленин — фанатик от уголовщины вперемешку с политикой. От уголовщины потому, что допускал ненужное насилие, убийства, демонстративно якобинствовал. Человек позы». «А Троцкий?», — спрашивал я. «Переучившийся еврей, перепутавший жизнь с театральной сценой. Он вел себя в Жизни, как на театральных подмостках».
О Сталине молчал. О Сталине молчали все заключенные.
Хорошо говорил Михаил Порывкин. Но в деле, которое я задумал, он ничем мне помочь не мог. И я искал, искал тех самых, которые хотят и могут сделать невозможное.
Вася Иутин, одессит, мошенник, подделывал банковские документы и получал на них деньги. Попался. Посадили.
Он на баяне задушевно играл. Охранники брали его на попойки. Выпить давали. Встретились как-то наши взгляды, и поняли мы друг друга. «Надо готовиться».
Тарасов Саша, дружок Васин, бухгалтер-растлитель с восьмилетним сроком, тоже давно решился на дело и ждал удобного случая.
Удобный случай — весна. Мы начали готовиться. Саша выходить мог из зоны. Три топора добыл. Зарыли их в землю. Су-
харную крошку в тряпках припрятали, спички. Я сменял свои крепкие еще сапоги на лагерные и 20 рублей денег, 20 кусков сахара, 600 граммов хлеба. Владимир Николаевич дал мне новую телогрейку.
В конце апреля в реках начала прибывать вода. Поплыли из верхних лагерей «глухари» — плоты из бревен размером восемь на восемь метров. Полая вода выносила их из озер, из низин, из небольших речушек на Вятку. На сплоточном рейде, в низовьях их ловили, связывали в тяжелые плоты, ставили на них рубленые дома на продажу и гнали их вниз по Вятке, по Каме, в Россию.
29 апреля — новолуние, самая темная ночь. Наша ночь.