НЕ ЛЕТЧИК

 

А вот совсем иной человек, мой новый помощник на мотовозе Паша Соловьев. Простодушный, наивный. Невинный ягненок Посмотришь на него — расплывается в улыбке.

Рыжий. Такой рыжий, что рыжее быть не может. Огромные ручища. Добряга. Сияет. Солнце в дрезине. На разъезде Таежный к нам подошли две девченки. Одна ничего. А другая — конопатая, как Пашка. Я ей моргаю.

— Выведи Пашку в люди.

— Да он же рыжее, чем я!

Смеемся. Приглашаю.

 

 

— Ну, полезайте в дрезину!

Пашка зарделся, потерялся в таком обществе. Горит весь, полыхает. А рыжая освоилась, довольная. «Как хорошо у вас. Тепло. Чайник. И картошка есть». Оставляем их одних.

Паша сидит за язык. Приставал как-то к нему колхозный парторг с лекцией про международное положение, а он возьми и ляпни: «Да отвяжись ты! Твои гитлеры и сталины — что мне, они за меня пахать не будут». Паша говорит, что он попал в лагерь по ошибке. «Вы, говорит, политические, за убеждения сидите, а я за что?». Святая простота.

О положении на фронтах узнаем по, поведению охраны. Охрана свирепствует — наши наступают. Не стало ненужной жестокости, послабления в режиме — пошел немец на восток.

Блатняки почти все на фронте. Обстановка в лагере изменилась, и охрана это почувствовала, подобрела. Конвой поредел. Улучшилось питание.

Бродят по лагерю, будоражат зеков слухи о досрочном освобождении, рождаются и умирают надежды.

Освобождают досрочно тех, у кого сроки на исходе, у кого «легкие» статьи. Решает мобтройка.

Я пошел к начальнику оперчекотдела лагеря, старшему лейтенанту Требукову. «Попасть на войну - получить свободу». Начистоту рассказал про себя, про отца. Вижу — хмурится начальник.

— По контрреволюционным статьям в армию не берем. Единственное, что ты можешь, — сотрудничать с нами. Первое, что может помочь тебе, — отказ от отца. Откажись, признайся, что ты давно догадывался о его антисоветской деятельности.

— Нет. Такой ценой... Отец ни в каких антисоветских делах не замешан.

— Не разделяю твоей уверенности. Подумай. Верные люди нам нужны.

Холеный. Сытый. Уверенный в себе. Самодовольный. Не раз еще видел и слышал я этого человека — вершителя судеб тысяч зеков. Он поучал: «Охранять — значит оберечь человеческий материал. «Контрики»—люди с отрицательным потенциалом, фашисты, чем их меньше, тем выше качество материала. Жулики, хоть и нарушили законы, но все равно наши, советские люди. При поиске беглецов это следует учитывать. Фашистов не жалеть».

Он всегда при полном параде: в ослепительно белом полушубке, бриджи — ни морщинки. «Красная звезда», значок почетного чекиста.

 

В глаза собеседнику не смотрит. Смотрит сквозь человека. Говорит медленно. Фразы — шаблон, штамп. Надменный.

Говорили, что его перебросили в 44-м году к партизанам, и партизаны расстреляли его за трусость.

На фронт дорогу мне отрезали. Еще переживал я эту неудачу, как вдруг нечаянная встреча повернула мои мысли в другое направление. Узнал: Анечка Дунтова живет на станции Кожва. В учетно-распределительной части работает.

Анечка. Анечка. И она здесь!

Мы вместе учились. Она оказывала знаки внимания то одному, то другому, чем доводила несчастных мальчишек до драки.

Сразу после школы вышла замуж. Приехал к ее брату знакомый энкавэдэшник, видный, уверенный в себе. Сграбастал девушку и увез ее на свой север, в 37-й год.

И вот я звоню ей со станции домой.

— Здравствуйте, Анна Абрамовна!

— Валька! Здравствуй! Ты — кто?

— Я — зек.

— Ну, я сейчас прибегу. Разберемся.

Прибежала.

— Рассказывай.

Рассказал.

— Так ты не летчик?

— Я — не человек.

Она как будто не слышала меня.

— Не летчик. Семен, Шемина, ни в чем мне не откажет. Можно подумать, как вытолкать тебя из лагеря.

— Не надо.

«Что ты можешь? Себя погубить, своего мужа и Шемина. Кто ты в этой жесткой бойне, в этом аду? Песчинка, пыль. Сгинули не такие, как ты. Сгинули — и следа от них не осталось. Будто не было их».

Я молчал. Молчала она. «Девочка. Глупая. Спасительница».

— Спасибо, спасительница.

И снова мчимся мы сквозь ночь, метель. Я думаю об Анне, о себе. Сколько знакомых я встретил в этих краях! Пол-Ленинграда, кажется, строит Северо-Печорскую железную дорогу. Пол-Ленинграда за колючей проволкой или при колючей проволоке.

Мчимся, тараним густую белую стену снега. Не видно ни зги.

Везем начальника оперотделения из Ижмы. За дрезиной — прицеп с домкратами.

За Ухтой — мост недостроенный. Сворачиваем на объездную дорогу. И тут же сноп света выхватывает из темноты стрелка,

 

рабочих. Бригада работает! Бью по тормозам. Дрезина юзом. Лязг. Хруст. Крики. Стоны. Я сбил рабочих. И стрелка! Такое не прощают! Вот, он, мой конец. На станции дрезину окружает охрана. Стрелки пьяные. С пистолетами, винтовками. Заступился начальник:

— Он не виноват. Расправа не состоялась.

Вызывали все же к заместителю начальника лагеря по режиму Ключкину. Меня научили, как себя держать с ним.

— Не говори об отце. Прикинься. Рабочий, мол, с завода. Дурак.

Пошел.

Ключкин:

—Фамилия?

— Дьяконов.

— За что сидишь, Дьяконов?

— Да я-а... Не знаю. Да 58-я. В столовой что-то не так оказал.

— А что сказал?

— Эту бы котлету да Жданову подать.

— Ну и дурак!

Я рад. «Дурак» — не «контрик». «Дурак» — значит спасен.

— Ну, сгинь и больше на глаза не попадайся!

«Да уж постараюсь. Уйду с дрезины. Хорошая работа, но опасная для меня. Если кого-то задавлю — крышка. Статья у меня такая. Попрошусь в мастерскую». С такими мыслями возвращался в барак.

Но судьбой зека распоряжается не он сам и часто не начальник, а случай. И распоряжается так, как ни одна теория вероятностей допустить не может.