БЕЗ КОНВОЯ

 

Механик Жора Думанский, кавэжэдинец из Харбина, переделал топливную систему дрезины. Приспособил под газочурку.

Была в том большая нужда. С бензином трудности, а древесных чурок, при сжигании которых выделяется газ, в лесу сколько угодно. Спецприказом за подписью Берии его «условно-досрочно освободили», но покинуть стройку не позволили. Назначили начальником депо мотовозов.

Все мотовозы передали под дровяное топливо. Бегают они куда угодно, сколько угодно. Никаких проблем. Экономия. Жора у начальства в фаворе.

Я — к Жоре.

— Нужна работа, не кубатурная.

Жора:

— Я тебя знаю. Поручусь, выпишу временный пропуск, сможешь снова работать на дрезине машинистом.

Пропуск сделали через надежного человека в учетно-расчетной части лагеря. Вписали в него старые данные, как будто не было дела о саботаже, приговора.

 

Семен Шемина знакомую фамилию увидел и подписал тот пропуск на полувольную, считай, жизнь, не глядя. И я — снова бесконвойный. И могу ездить хоть до Кирова, до Воркуты, а маршрутный лист дадут — и до Вологды. И это — вместо трех лет общих кубатурных работ, что почти то же самое, что и шесть месяцев штрафного лагеря.

Можно опять выскользнуть из-под бдительного ока лагерного начальства и быть, и жить.

Работа — вместе с вольнонаемными. Одеты они так же, как зеки, которые вырвались из зоны. Это доводит оперов до исступления. Но как заставишь вольных людей одеваться получше? А одеть зеков хуже невозможно.

Придумали отличие. У заключенных должна быть бритая голова.

Гражданскую одежду получше носить им можно. Можно выбрать момент и рыбкой баловаться, грибами, ягодами. Но волосы длинные — ни-ни. Десять суток холодного карцера за волосы.

Да черт с ними. Меня любят и безволосого. В свободное время не лежу, в потолок не плюю. Учусь ездить по лежневке.

Лежневка — две колеи из бревен по болоту — для двух колес. Ездить надо быстро, чтобы не свернуть в сторону.

Учусь. Вдруг пригодится.

Нина Смирнова в кабине, вольнонаемная. Прислонилась. «За связь с вольнонаемными — крышка». А весна. И солнце, и распустились почки. И я молод. И она молода.

Ночью дежурю в вагончике для начальства. Были такие. Два купе, салон, комнатка для прислуги, тепло. Уют.

Нет севера, нет войны, нет тягот и неудобств для больших начальников.

нир а пришла.

— Зачем?

— Убрать в вагончике надо. Затопила печку. Хозяйничает.

— Пошли. Я картошки пожарила.

Пошли. Стол накрыт. Бражка на столе. Постель приготовлена.

Поужинали. Смотрит глазами темными, синими.

— Ну, а теперь, Валя... Как откажешь? Как в омут. Плачет. И говорит, говорит. Слезы по лицу.

— Из Риги я. Мать главврачом санатория была. Отец — военный. Репрессировали его. Одни мы остались. Война началась. Эвакуация. Мать умерла в Ярославле.

 

Я — одна. Без работы. Голодала. Побиралась. Умирала. Таких, как я, много. Никому до меня, до них дела не было. Валя, мне страшно стало. Машинист подвернулся. Спаситель. Я продала себя ему. Взял он меня. Женой записал, противный. Меня тошнит от него. Я ненавижу, его. Ты понимаешь меня? Тебе спасибо. Ты первый. Не кинулся. Как на человека посмотрел. В глаза посмотрел, когда первый раз увидел. И читал в них, и жалел меня, и грел меня взглядом. Спасибо. Ты — человек, ты — первый

Еще две-три встречи было у нас. Любили урывками, украдкой. О встречах не договаривались. Как мог я что-то обещать.

Она вся светилась от счастья и стала такой молодой и такой уверенной. Нина Смирнова, урожденная Спрогис, латышка из Риги. Одинокая, неприкаянная душа, вырванная войной из родных мест.