Глава третья

 

Продолжение первого письма про арест 1962 года.

 

На Лубянке я провел две недели, пока не дали прочитать обвинительное заключение, а потом меня перевели в Лефортовскую тюрьму. Припоминаются какие-то куски разговоров, допросы, жизнь в камере с двумя соседями-подследственными: стариком-валютчиком и юнцом, арестованным вместе с компанией ребятишек — она написали краской на платформе пригородной станции: "Хрушева — на мясо'" после повышения цен на мясные и молочные продукты летом шестьдесят второго года.

Но встречи с ними были потом, а первые два месяца я сидел в одиночке и сполна мог почувствовать тюремный режим. Подчинение надзирателям, строгий распорядок дня, жизнь по команде - к лому мне не привыкать: восемь лет я жил в казарма суворовского училища, где распорядок был не строгий, а строжайший, дисциплина - жестокая, повиновение старшим в звании — беспрекословное. Поэтому внешняя сторона, т.е. физические и материальные особенности тюремного быта, - это меня не слишком тяготило, Однако, как ни странно, в общем это... как бы выразиться... усугубляло мое положение. Все, что заполняет время обычного человека, заполняет его быт, существование, все, что разнообразит жизнь, делает ее терпимей и привлекательнее — все это а тюрьме сведено до жалкого минимума: подъем, оправка, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой. Только это — и каждый день! Чем труднее человеку привыкнуть к такой монотонности быта следственного изолятора,. к "ограничениям" режима — тем разнообразнее кажется ему новое,

 

хотя и бесцветное существование. Для него именно в самом однообразии, в самой бесцветности этой жизни скрыта постоянно некая новизна: новые тяготы и непривычные лишения как бы заполняют время его жизни. Для меня же жизнь по распорядку и постоянные ограничения моей воли были естественны — я почти всю предыдущую жизнь так прожил. И внешнее тюремное существование очень скоро перестал замечать...

Все отошло в мир бессознательный, рефлексивный, и я остался наедине со своей душой, своим внутренним миром. А это — нелегкое сообщество для узника. Мир, оставшийся за стенами тюрьмы, мучил мое воображение соблазнами, радостями, желаниями, отчаянием. Мне казалось, что до ареста у меня имелись несметные сокровища, а я от них отказался. "Да, ты был богат, как Крез Лидийский, чего же ты еще возжелал?" — упрекало меня мое жизнелюбивое "я". "Тебе не хватало всеобщей справедливости, всеобщего блага, свободы, равенства, счастья и т.п. Химеры и абстракции — эти свободы! Нет в природе таких предметов, как свобода и справедливость, это не вкусный, румяный, теплый батон, который ты брал утром в магазине на завтрак, это не раннее, полное надежд утро по дороге в институт, не уютный столик в кафе, не тепло девичьих губ, не лыжная прогулка в Сокольниках, не студенческая шумная аудитория, не объятия здоровой и любящей тебя плоти!"

Эти мысли и образы, порожденные тоскующим воображением, я изгонял, изживал из своего сознания мучительно. Как и чувство жалости к себе и ко всем друзьям, близким моей душе. Спасение приходило в чтении.

В тюрьме мне довелось открыть Марселя Пруста, только гам я узнал про творческий метод писателей XX века — "поток сознания". И именно в замкнутом, тесном пространстве, ограниченном четырьмя стенами камеры, "поток сознания" помог мне расширить мое познание внутреннего мира человека, мира духовной жизни.

И Достоевского я открыл, впервые почувствовал тог-

да же - в камере Лефортовской тюрьмы, его обращение к сокровенному в душе. Впрочем, о Достоевском я напишу тебе подробно в другом письме.

Углубление в тайны внутреннего мира человека обозначило самое начало переворота в моем мировоззрении. Как все мои сверстники в Союзе, я до тюрьмы видел вершину человеческой жизни в марксизме, а мудрость — в политэкономической схоластике. В камере же я начал понимать, что подлинного мира, заключенного в душе человеческой, и единственной истинной мудрости — мудрости жизни — не было в марксизме, во всяком случае, в той марксистской литературе, которую нам выдавали за сокровища человеческого духа.

Но об этом подробно — тоже "на потом". А пока вернусь к следствию.

Монотонность жизни прерывалась допросами. Допросы разнообразили быт, вносили в него элементы игры. Они заменяли мне тогда театр, кино, спорт, элементарное человеческое общение. К допросам, как, впрочем, и ко всей тюремной жизни, я относился немного романтически. Напоминаю еще раз, мне было только девятнадцать лет, и, не имея жизненного опыта, я воспринимал мир через призму идеальную, героическо-книжно-романную.

Мое отношение к КГБ, надо признаться, было неопределенное, нечеткое. Мои знания о Комитете состояли из набора стереотипов, усвоенных из кино, из книг биографически-героически-лубочного жанра, в детективах о похождениях Нила Кручинина и майора Пронина ¹, а также из догадок о деяниях ОГПУ – НКВД - МГБ в период культа личности Сталина. Догадки появились после ознакомления с куцыми материалами, разоблачавшими Сталина и Берия, и чтения изданных стенограмм процессов 30-х годов. Поэтому в карательных органах я видел одновременно воплощение извечной тайны, жути, жестокости, беспощадности, изощренного иезуитства, но — соединенное с образом сурового и заботливого отца, охраняющего очаг, отца, который высечет, а потом проч-

 

тет мораль и отпустит с напутствием быть добродетельным гражданином. Кино, песни и те же книги внушали именно такое представление об общественном отце, герое и защитнике. Сначала-то я ждал грубости, избиения, а когда увидел, что в КГБ не бьют, то решил, что на меня и моих друзей смотрят как на сынов отечества, впавших в благородное заблуждение.

Кризисом, в котором навсегда погибло это двойственное отношение к Лубянке, стало чтение в камере моего обвинительного заключения.

Обвиниловку принесли в камеру вечером. Я расписался на бланке о вручении и сел читать. Первые же строки обвинения меня ошеломили. Дочитав до середины, почувствовал, что трясусь, как в лихорадке. Я удивился этой трясучке, так как никогда в жизни не испытывал такого состояния, и не мог понять, что со мной происходит. Бросил обвинение на койку сидящего напротив Петьки - "маляра" ("Хрущева на мясо!").

— Читай, на! —и стал нервно тасоваться ² от столика к двери; три шага туда, три — обратно...

 

"...дело по обвинению Мурженко Алексея Григорьевича, рождения 23 ноября 1942 г., уроженца Харьковской области УССР, гор. Лозовая, члена ВЛКСМ, украинца, из рабочих, со средним образованием, холостого, ранее несудимого, инспектора Райфинотдела Ленинградского района г. Москвы, студента 1-го курса Московского финансового института, проживавшего по адресу: г. Москва, Алексеевский студ-городок, 1-й проезд, корпус 24, комната 5.

Под стражей с 3 марта 1962 г.

В преступлении, предусмотренном ст. ст. 70, ч. 1 и 72 УК РСФСР ³.

Материалами предварительного следствия установлено:

что подсудимые Балашов ⁴ и Мурженко, будучи антисоветски настроенными и несогласными с политикой, проводимой КПСС и Советским правительством, в конце 1961 года

 

по договоренности между собой создали нелегальную антисоветскую организацию под названием "Союз свободы разума".

При создании организации они ставили своей целью вести борьбу против КПСС и Советского правительства, а также проводимых КПСС и Советским правительством мероприятий, ставили целью создать свою программу и устав, вовлекать в указанную организацию новых членов и проводить антисоветскую деятельность путем проведения антисоветской агитации и распространения листовок антисоветского содержания.

В целях осуществления своих преступных замыслов Балашов и Мурженко вовлекли в преступную организацию в ноябре 1961 г. подсудимого Федорова, а в начале 1962 г. подсудимого Кузьмина. В то же время они, при участии Федорова, в конце 1961 г. приступили к изготовлению антисоветской листовки и сопроводительных писем к ней от имени названного ими "Союза свободы разума", назначив срок распространения ее перед выборами Верховного Совета СССР в 1962 г. ...После составления текста листовки Балашов в феврале 1962 г. взял напрокат пишущую машинку, на которой у себя дома отпечатал текст антисоветской листовки.

Работая фотографом в 5-й типографии Воениздата Министерства Обороны СССР, Балашов, используя служебное положение, в феврале 1962 г. размножил на машине "Ротапринт" текст антисоветской листовки в количестве около 400 штук (экземпляров) и принес их к себе домой. После размножения листовки Балашов и Мурженко вовлекли в созданную ими антисоветскую организацию подсудимого Кузьмина, который принял участие в окончательной отработке текстов сопроводительных антисоветских писем к листовкам. В них сообщалось о создании антисоветской организации в СССР, ее задачах, содержались клеветнические измышления в отношении существующего в СССР строя...

В соответствии с разработанным планом, 22 февраля

 

1962 г. Балашов, Мурженко, Федоров и Кузьмин распространили более 350 листовок и несколько сопроводительных писем почтой в адреса крупных промышленных предприятий, редакций газет, правительственных учреждений советской страны, и сами непосредственно распространили листовки в высших учебных заведениях г. Москвы.

Каждый из них распространил антисоветских листовок и писем с листовками: Балашов - 60 листовок и 100 конвертов, Мурженко - 20 листовок и 20 конвертов, Федоров — 4 листовки и 20 конвертов и Кузьмин — 30 листовок и 80 конвертов.

Кроме того, в Политехническом музее во время дискуссии Балашов, Мурженко и Федоров направили две листовки в Президиум, а одну листовку Мурженко передал гр. Алексееву. Шесть листовок Мурженко передал гражданке Глазковой и 10 листовок передал гр. Смотрову для распространения в г. Киеве..."

— Рыковы и Тухачевские в сравнении с нами мелкие хулиганы. Мы оказались разбойниками почище Разина и Пугачева. Еще немного провели бы на воле — и рухнула бы советская власть! - сказал я Петьке. Он взглянул на меня удивленно:

— Ты чего зубами-то стучишь?

— А, черт, не знаю. Не страшно, а неожиданно. Я таких слов про себя и представить не мог. Слушай, откуда этот озноб?

А, в самом деле, почему меня схватила эта холодная лихорадка?

До чтения обвинительного заключения я по сути дела-то видел себя одним из элементов сложной духовной структуры советского общества и не противопоставлял нас всех ему. Но вот меня выделили, отчуждили, противопоставили, сделали врагом — мои следователи. Они кого-то представляли, они что-то олицетворяли, и этому "кому-то" я оказался — врагом. Мне предстояло определить, обозначить и познать — кому же я противопоставлен?

 

Ведь в своих действиях в "подполье" мы исходили из того, что у нас общие цели и стремления с людьми, управляющими обществом, но те люди, властители, часто действуют неправильными методами, часто избирают пути, уводящие их от нашей общей с ними цели — блага простых людей, гуманизации общественных отношений. Мы, как равноправные члены общества, обладающие определенными гражданскими правами и руководствующиеся гражданским долгом и совестью, поднимали свой голос против злоупотреблений бесконтрольной властью.

Я знал тогда о себе, что я марксист, я за социалистическое общество, я принимаю социалистическую идею и ее воплощение. И таковы были мы все. Мы только считали, что можем критиковать действия власти, и поскольку мы хотели обратиться к общественной аудитории, а такой возможности нам в СССР никто не дал бы, мы решились печатать листовки нелегально и распространять их по Союзу. Мы, конечно, понимали, что бросаем вызов власти и закону, но при этом считали на самом деле, что действуем в тех же интересах, что и советская власть.

Как, например, в моей голове укладывались эти противоречия?

Очень просто.

Во-первых, я знал, что мои цели благородны, что я желаю всему народу счастья и процветания, и не сомневался, что мои, согласен, незаконные действия предпринимаются на благо общества. Более глубоко реальное, объективное значение своих действий я не осознавал; был ослеплен субъективным намерением — действовать на благо общества.

Во-вторых, люди, стоящие у власти, представлялись мне деятелями, не терпевшими никакой конкуренции, никакой самодеятельности, они не хотят ни с кем делить власть, и сама мысль об этом кажется им святотатственной. Но я-то — равноправный член общества! Однако, осуждая их за методы управления (может быть, даже за манеру?), я в то же время думал о целях и характере власти вовсе не как бун-

 

товщик. Она представлялась мне отеческой: заботливой и доброй. И это - несмотря на знание о культе Сталина и о процессах 1937 - 1938 гг. Так уж, видимо, устроен человек — тем более юный, неопытный: я знал об их злодействах, но думал, что все позади; кроме того, знал далеко не все и не так представлял, как это было на самом деле (о том, каковы были в действительности сталинские репрессии, об их масштабах и характере я узнал позже — в лагере).

Словом, я был советским юношей, стопроцентным продуктом коммунистического воспитания — от головы до пят.

Но что такое советский юноша? Он считает, что жить духовно можно, только руководствуясь марксистско-ленинским мировоззрением, — все остальные мировоззрения есть сплошное заблуждение и хаос мыслей, лепет недоумков и бред сивой кобылы, и для него удивительно, как это им, на Западе, да и на Востоке тоже, удается сводить логические концы с концами без руководства марксистским методом познания и управления жизнью общества. У нас-то все планируется, все предвидится, у нас — абсолютная истина, и все делается по законам точной науки. Конечно, пока есть и несовершенства — трудно работать, жить неудобно. Но когда у кого-то портится настроение - власти тут же исправляют положение, окружают человека своей заботой, осыпают его нужными благодеяниями. Все у нас проникнуто заботой о трудящемся человеке, все опекают его...

В сознании типичного советского юноши — а я именно таким тогда был - существует фантастический образ общества благоденствия, созданный книжными, газетными, радио- и телеклише, которые убеждают, что те, кто стоит у руля власти и определяет форму воплощения социалистических идей, когда-то за мое счастье и счастье всего народа проливали свою кровь и жертвовали своей молодостью, а потом стали отдавать народу все силы в деле созидания и управления им. Чем выше люди по социальной лестнице, тем они озабоченнее, тем аскетичнее их образ жизни и бескорыстней и неутомимей их труд — неустанная забота о тру-

 

дящемся человеке, который просто трудится, и ему некогда о ком-то заботиться, даже о самом себе. Те, кто наделен властью, относятся к подвластным доброжелательно и альтруистически, и используют ее для воспитания (или перевоспитания) любого заблудшего, оступившегося, тунеядца, жертвуя своим благосостоянием.

Повторяю, все эти и многие другие фантазии были сложены из слов и образов, миллион раз слышанных, читаемых, виденных вокруг. Но, конечно, параллельно фантастическому миру жило в сознании и реальное представление — об Истине и ее извращениях, о беззаконных репрессиях, о грязи и об убогости культурной и материальной жизни, о приниженности и общественной заброшенности "трудяги-работяги", о неравенстве, сословном эгоизме, взаимном отчуждении и даже презрении друг к другу разных общественных прослоек, иногда стоявших всего лишь на ничтожную долю, на малюсенькую ступеньку выше презираемых по их жизненному и культурному уровню, по социальному положению или просто по занимаемой должности и окладу, а уж тем более — по сфере духовных интересов.

Казалось бы, трезвый жизненный опыт должен был подавлять фантастический мир. Но я наблюдал не только у нас, романтических, зеленых юношей, но и у людей зрелых, что в жизни получается как раз наоборот. В сознании человека нередко доминируют именно идеальные, духовные образы, созданные словом, экраном, вообще искусством и прочим комплексом идеологических средств для обработки масс. Лишь глубоко мыслящий человек, к тому же свободно владеющий словом, способен самостоятельно анализировать реальную жизнь, находящуюся у него перед глазами, и создать образ подлинного мира в слове, оформившем мысль, — абстрактный, идеальный мир, но снятый с конкретного, живого бытия. Мне кажется, что такое под силу только высоконравственным людям, которые способны отсеять фантастические стереотипы искусства с помощью призмы совести —и тогда возникает реальное знание окружающего нас мира.

 

Кроме того, "двоемирие" в моем (и всех нас) сознании, то есть параллельное сосуществование фантастической картины с видением реального мира, возникало потому — и это, возможно, самое главное, — что мне, как и всем остальным, была доступна лишь одна, марксистско-ленинская интерпретация окружающей нас жизни. Кроме марксистской литературы, я не встречал в читальных залах и книжных магазинах какой-либо другой и не мог узнать что-либо о мире, распростершемся за пределами моей страны, из каких-либо других источников, кроме официальных, клеймящих капитализм, рисующих нищету, развал экономики и духовную гибель всего зарубежья. Поэтому мыслить абстрактно, критически я мог, только усвоив марксистско-ленинскую терминологию, марксистское мировоззрение.

Разумом я не мог не заметить, говоря по-ленински, "кричащих противоречий" нашей жизни, но интерпретировать их я оказался способен только в пределах этого марксистского взгляда на жизнь. В своем критическом отношении к "ложной действительности" я апеллировал лишь к "истинному марксизму".

Выводя себе сегодня итоговую оценку, могу сказать, что субъективно я не осознавал себя врагом советского строя и марксистско-ленинской идеи, социалистического общества. Но, с другой стороны, я требовал для этого, социалистического общества с марксистскими идеями, расширения политических и гражданских свобод, ликвидации тоталитарных принципов в основании общества, свободы печати и вообще критической мысли, что конечно же было несовместимо с легальными нормами советского общества, с лояльностью к нему. Но я был знаком с Гегелем, с его идеей развития через противоречие, и не делал исключения из этого всеобщего закона мирового развития и для советского общества. Мое видение жизни, какое бы оно ни было, считал я, по степени искренности и зрелости имеет право быть высказанным, а моя деятельность допустима с точки зрения общественного блага — даже если то и другое не вызывает

 

положительной оценки у людей, имеющих власть и управляющих Советским Союзом.

Все это длинное объяснение понадобилось мне здесь для того, чтобы стало понятно, почему чтение обвинительного заключения в камере потрясло меня до холодной лихорадки и стало переломным моментом в моей жизни. В этом "документе" меня (и Вика, и Юру Федорова, и Кузьмина) шельмовали как заклятого врага, вступившего в борьбу с советской властью не на жизнь, а на смерть, стремившегося подорвать общественный и государственный строй СССР, ликвидировать ЦК, жаждущего разрушить и уничтожить все народные завоевания. В один час обвинение разрушило фантастический мир, и я узрел, где я живу. Читая обвинительное заключение, я увидел не себя, не нас всех со стороны, глазами других людей, но узнал наконец тех, с кем я недавно стал иметь дело, кого я до сих пор не знал и на чей счет еще питал иллюзии.

Здесь мне кажется уместным рассказать, что же на самом деле произошло с нашей маленькой группой, как это виделось тогда и до сих пор видится мне - изнутри.

Итак, мы развивались с детства, как тысячи и миллионы таких же советских ребят: читали те же книги, смотрели те же фильмы, знакомились с теми же газетами и радиосообщениями, взрослые наши учителя говорили нам те же слова о родине, о социализме, о советской власти, о долге перед... о нашем счастливом настоящем и будущем. Но мы четверо, плюс еще незначительное количество наших единомышленников, увидали окружающий мир и наше положение в нем по-своему. Наши мысли оказались не только непохожими на общепринятые, но противоречили всему, что мы слышали и читали. Это нас настолько ошеломило, что мы не решились назвать собственные мысли своими, а отождествили их с "подлинным социализмом", данным обществу Марксом и Энгельсом. Мы искренне считали себя наследниками истинного, гуманного, чистого марксизма.

Наша группа возникла спонтанно. Мы не имели никаких

 

связей с другими группами, настроенными оппозиционно, ни внутри страны, ни с кем-либо извне. Мы также не слушали зарубежные "голоса". Более того, мы не знали, что в нашей стране кто-либо выступал с острой критикой из подполья, думали, что вообще никто этого не делает - из страха или из-за отсутствия достаточно сильного морального побуждения к действию. Мы думали, что поднимаем свой голос первыми - или же одними из первых.

Это ощущение себя пионерами, зачинателями, героями, возможно, помогло преодолеть страх перед репрессиями, однако оно же было источником наших постоянных сомнений: правы мы или нет, имеет ли содеянное нами смысл?

Я не собираюсь здесь скрывать сомнений своих и всех тех, кого я знал. Сомнения присущи всем людям, идущим дорогой первопроходцев. Мы и те, кого я встретил потом, в лагере, действовали из нравственного представления о том, что обязан делать честный человек, обнаружив, что практика строительства советского общества не соответствует теории социализма, что идеалы, начертанные на знаменах и ежедневно пропечатываемые в передовицах, не только не воплощаются в жизнь полностью, но вообще не имеют ничего общего с реальными буднями народа. По нашим тогдашним представлениям, каждый человек должен был прежде всего думать об общем благе. И поскольку благом считалось построение социалистического общества, каждый был обязан заботиться о том, чтобы общество строилось действительно социалистическое, развивалось в направлении идеалов ив согласии с теорией научного социализма.

Наверное, со стороны кажется, что такое абстрактное представление не может стать живым и непосредственным руководством к конструктивной деятельности. Но в юные годы голые идеи принимаются как самое подлинное бытие мира и людей. Мы, начитавшись Маркса, Энгельса и Ленина, создали свое абстрактное представление о социализме и приняли его за живой реальный идеал. Но бытие социалистического общества, в котором наша группа существовала, оказа-

 

лось обыкновенным — жизнь была в чем-то лучше, чем при Рамзесе номер такой-то, а в чем-то, наверное, хуже. Но мы не могли с этим смириться: раз общество называется социалистическим, значит, оно должно жить так, как его вымечтали великие футурологи — Маркс и Ленин.

Необычайно усилила контраст между реальными и декларируемыми принципами и сразу подтолкнула нас к организации и деятельности группы программа КПСС, которая была опубликована летом и принята партийным съездом осенью 1961 года: в ней через десять лет народу обещали построить полукоммунизм, а через двадцать лет завершить строительство "материально-технической базы коммунизма". Хрущев говорил: "Партия торжественно обещает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!" — утопия, очевидная любому идиоту. Хрущев блефовал, а все это видели и единодушно одобряли блеф. Это раздражало и возмущало нас. Но что делать? Все окружающие молчат или одобряют. Может, правы они, а не мы?

Пресса, радио, журналы, книги, участники собраний, как торжественных, так и неторжественных, — все клянутся, что верят в это "царствие небесное", сошедшее на Землю. Как же в такой обстановке не сомневаться? Конечно, мы разговаривали с людьми из своей среды, с друзьями — студентами, курсантами, рабочими, но, как известно, знакомые и друзья подбираются по сходству взглядов на жизнь. Поэтому, уже когда "Манифест" организации был изготовлен, мы решили до распространения дать его для ознакомления студентам различных вузов и рабочим и, только выслушав их мнения, только взвесив их возражения, приступить или наоборот не приступить к действию — распространению "Манифеста" по СССР.

В обвинительном заключении эти наши попытки выяснить истину для самих себя и понять, правы мы или нет, квалифицировались следующим образом.

"Балашов и Мурженко признали себя виновными в изготовлении антисоветских листовок и сопроводительных

 

писем, а также в распространении их, но эти действия они не считают преступными..."

(Здесь не могу не остановиться, чтобы не откомментировать логику следствия: мы признали себя виновными в совершении действий, которые не считаем преступными!)

"...Балашов, Мурженко, Федоров и Кузьмин подробно рассказали, как ими была создана антисоветская организация, и какую работу они в ней проводили.

Беженцев показал, что Балашов и Мурженко в феврале 1962 г. давали ему читать антисоветскую листовку.

Глазкова подтвердила, что в феврале 1962г. Мурженко передал ей шесть антисоветских листовок и просил ознакомить с ними студентов.

Кондратенко подтвердил, что Мурженко 6 февраля 1962 г. давал ему читать антисоветскую листовку.

Бугай показала, что она присутствовала на квартире у Балашова при обсуждении текстов сопроводительных писем к листовкам, в котором принимали участие Балашов, Мурженко, Федоров и Кузьмин..." и так далее.

Нигде, ни одним словом не упомянуто, что все эти "антисоветские действия" сводились к обсуждению с друзьями: правы мы или нет? Следует нам распространять эту листовку или стоит оставить в покое незрелое произведение нашего ума?

Заостряя внимание на сомнениях в объективной, так сказать, истине я не хочу уверять, что у нас не было сомнений личных, субъективных (или — "субъектных"?), проще сказать — страха тюрьмы.

Страх был, но какой-то ирреальный: мы жили с иллюзорными надеждами, что если нас все-таки арестуют, то, выслушав, укажут на ошибки и, если мы согласимся их признать и исправить и впредь не допускать, то нас — отпустят! Настолько мы были наивны, настолько плохо осведомлены о функциях карательной машины! Правда, это видение мерещилось где-то в самых потаенных уголках души,

 

заглушая опять же иррациональный страх наказания, — мы, люди, большие фантасты и обожаем самообман.

Да, страх тюрьмы был, но куда острее давило одиночество неизведанного пути, проблема практического смысла, реальной пользы для общества и весомости дела, на которое нас толкнули наше обостренное нравственное чувство и жажда героического, жертвенного подвига во имя высокой справедливости. Неизведанность пути и одиночество на избранной дороге льстили самолюбию юношеских душ, но одновременно это же одиночество и окружающая пустота вызывали чувство обреченности, обреченности неволе и забвению, и заставляли сомневаться в самом смысле дела.

Особенно остро сомнения терзали меня в тюрьме. Как бы читая мои мысли, как бы ощущая самую уязвимую мою точку, один из авторов обвинительного заключения мой следователь Иванов дружески меня увещевал на допросах:

— Ну что, Алексей, ты что, лучше всех, умнее всех, или больше всех знаешь? Все живут себе потихоньку, и ты бы вот учился. Или занимался спортом...

И единственный раз, когда нам в Лефортово удалось перекинуться с Виктором Балашовым словечками и ксива-ми ⁵, в тот раз мы говорили о том же: правы мы или нет. Дать на суде бой или признать свою несостоятельность? Выступить как Дон-Кихоты или же признать нереальность, бессмысленность и обреченность оппозиционной подпольной борьбы?

Виктор тогда называл нас революционерами и был настроен экстремистски, я же выражал сомнение в целесообразности принимать позу "полководцев без армии" и "метать бисер перед свиньями — да не попрут его ногами", как сказано в Библии. Довести ту полемику до конца нам не удалось: менты ⁶ засекли, нагрянули в прогулочные дворики и увели в камеры, а через некоторое время мы впервые познакомились и с карцером.

Обвинительное заключение по моему делу 1962 года впервые дало мне реальное представление о наших против-

 

никах: эти люди, понял я, не потерпят никакой самодеятельности. Возжелай ты принести себя им в жертву публично, на площади, с криком, вроде: "Да здравствует наше светлое будущее!" — тебя зачислят во враги народа, так как ты приносишь эту жертву без санкции властей. Они должны рассматривать нас, сторонников истинного социализма, всего лишь как конкурентов. Конкурентная борьба требует жестоких методов, мягкие в ней погибают, об этом пишут в книгах по политэкономии капитализма и в популярных брошюрках для тупоголовых... Я стал убеждаться, что это положение верно не только для капитализма. Впрочем, понимание истинной ситуации созревало медленно, сознание долго цеплялось за усвоенные с детства иллюзии и не хотело расставаться с ними — во всяком случае, пока не обрело новых. А новое видение мира (и человека в нем) могло прийти только со временем - в трудном духовном и жизненном поиске.

Следующей ступенькой на этой дороге стал суд.