Главая пятая

 

Из письма 1970 года.

 

Колесят "Столыпины" по широкой земле, в которой роют котлован ¹ для нового алюминиевого общежития всеобщего счастья.

Что такое "Столыпины"? Это специальные вагоны для перевозки заключенных. Они прицепляются в самый хвост обычных пассажирских составов. По внешнему виду они отличаются от прочих вагонов лишь решетками на окнах, Если не всматриваться внимательно, то снаружи их легко спутать с почтовыми вагонами. Главное отличие - почтовые вагоны обычно бывают в начале или середине состава, а "Столыпины", как я уже писал, в конце. Но никто особо и не присматривается. кроме нас, познавших мир неволи. Мы, стоя на перроне, обязательно скользнем взглядом вдоль состава в хвост. И о чем бы ни думали до этого мгновения, но, увидев сызнова зарешеченные окна и краснопогонников ², мы уже ни о чем другом не можем думать, кроме как о тех, кто - ТАМ.

Мерно стучат колеса "Столыпина": поезд Москва - Свердловск несет тысячи человек через города и станции, и каждый - это маленькая вселенная. Тысячи вселенных сидит а тринадцати вагонах, глядя друг на друга сонными глазами, кивая друг другу головами в такт вагонам. И среди них, в самом хвосте поезда. - несколько сот заключенных.,.

Вечером девятого сентября 1962 года меня вызвали во двор тюрьмы, посадили в "воронок"³ и куда-то повезли... Сначала машина заехала в Краснопресненскую тюрьму, там в нее посадили нескольких женщин, а потом она покати-

 

ла на Казанский вокзал — к поезду Москва — Свердловск. Там, в хвосте состава, как обычно, я и увидел впервые «столыпин».

Меня посадили в "тройник"⁴. Сижу на нижней полке, смотрю сквозь плетеную железную дверную решетку купе в окно, находящееся на противоположной стороне вагона: та сторона, на которой наши камеры, — глухая, здесь окон нет. Увы, и на противоположной стороне ничего не видно: нижняя часть окна закрашена, матовая, в верхней же части сияет лишь слабый рассеянный мрак летнего вечера. Мне сейчас хорошо, и легкий отблеск в верху окна навевает на меня романтическое оцепенение. Полгода, изо дня в день, созерцал я стены следственной тюрьмы, на фоне которых мелькали скучные, приевшиеся лица сокамерников, надзирателей, лишь иногда разноображиваемые лицом следователя. Зато сейчас я стараюсь в полной мере насладиться переменой обстановки. Впервые за много месяцев вижу массу людей — нет, не верно, я не вижу их, они за стенками камеры - "тройника", но само их присутствие рядом создает впечатление заполненности мира и нормального ритма жизни — хотя я понимаю, что это на самом деле не жизнь, а ее агония. Сознание мое как бы оцепенело от новой обстановки, и только в глубине пульсирует мысль: хочется понять, почему эти люди вокруг меня явно воспринимают условия неволи как естественные для их жизни. Что это у них? Реакция психической самозашиты или притупленность чувств?

...Купе-клетки гудят. Знакомства, разговоры, смех. Крики конвойных: "Не курить!", "Не шуметь!", в ответ добродушная ругань. Бренчит гитара... Впрочем, почему это я решил, что все тут воспринимают свое поведение как естественное? Просто зэки рады, что кончились дни тюрьмы, следствия, суда, ожидания этапа, и загоняют страх, отчаяние, муку и тоску в подвалы сознания...

Мое оцепенение прерывает конвойный — сует мне через решетку свернутый трубочкой листок бумаги. Я удивляюсь, но беру — молча, разумеется. Разворачиваю, читаю. Ага, со

 

мной желает познакомиться Марина из Москвы: напоминаю ей мальчика, которого она любила. Мальчик трагически умер. Вспоминаю, что в "воронке" женщины расспрашивали конвойного, кто там сидит в отдельном боксике - "стакане", и тот отвечал, что, мол, политический, не то что вы, дуры. А когда нас высадили из "воронка" и выстроили перед посадкой в вагонзак (так официально именуют "Столыпин"), они стреляли в меня глазами.

— Вот они, женщины, у них одно на уме — любовь! — изумленно размышляю над запиской Марины. — Какая тут, в заключении, может быть любовь?

Но Марина не угомонилась и, не получив ответа от меня, снова прислала солдатика с запиской.

— Напиши ей ответ. Просит, — советует солдат. — Я подойду к ее камере, отдам.

Понимаю всю бессмысленность обмена любовными записками, но на обороте ее послания все же пишу: "Марина, не разбивай семью. У меня дома жена и трое маленьких детей". И отдаю солдату.

Через несколько минут слышу звон ключей, грохот отпираемых или запираемых дверей, возню, какие-то разговоры, и ко мне, к моему "тройнику", подвели суховатого и смуглого зэка в спортивном костюме и с тощим узелком в руке. Итак, конец моему одиночеству, но я уже успел насладиться его прелестями и отнюдь не расстраиваюсь.

Новый сосед по купе - иранец. Он рассказывает, что его отец, коммунист, после заварухи в Иране ⁵ бежал в советский Азербайджан. В Союзе он во многом разочаровался и решил вернуться обратно в Иран, но — не тут-то было... Отец стал ругать всех подряд, в том числе и Сталина, и его, разумеется, посадили. Оставшись без кормильца, семья еле-еле сводила концы с концами. Мать, отчаявшись, решила идти в Иран пешком, через горы, нелегально. У границы их взяли. Его, пятнадцатилетнего, поместили в детский дом, и где мать - он до сих пор не знает. Несколько раз сбегал из детдома, его ловили и возвращали. Однажды он, будучи

 

в побеге, залез в магазин: хотелось есть. Его поймали и посадили в "малолетку" ⁶, и с тех пор он не вылезает из тюрем и лагерей. Он — человек "без гражданства", гражданства нет никакого, потому что иранское потерял, а принимать советское отказывается: "Мой отец погиб в здешних лагерях, и я не буду гражданином Советов, которые сгноили в лагере моего отца".

— Откуда ты знаешь, что отец погиб?

— В лагере встретил человека, который отца знал. Он сказал, что отец погиб в Норильске ⁷.

На этап его забрали в Архангельском управлении лагерей - перевозили в Мордовское управление, в лагерь для иностранцев.

Мы ужинаем и рассказываем друг другу истории своей жизни. Ужин у нас богатый: перед отправкой на этап я получил передачу от матери. Мать я видел мельком в дни суда: она с утра сидела у дверей комнаты, в которой проводили суд, и с мукой ждала, губы ее шевелились и что-то беззвучно шептали. Для меня эти секунды, когда меня проводили мимо нее под конвоем, были самыми тяжелыми за все шесть месяцев жизни в тюрьме...

 

Отрывок из письма, написанного в лагере в 1977 году.

 

...Я осознал, что чувства мои притупились за эти долгие лагерные годы, и подумал, что, возможно, моя душа никогда не отличалась особой восприимчивостью. Ведь в 1962 году я не думал, что причиню сильную душевную травму матери, да и всем остальным, кому был дорог и близок. Я знал, что меня рано или поздно арестуют, но считал, что родные отнесутся к этому спокойно, предполагал, что они воспримут мою судьбу так же, как я сам смотрел на нее. А думал я, что жить надо со смыслом, без страха, не боясь испытаний. Но мать-то думала иначе. И страшно страдала оттого, что я оказался в неволе. Где-то в мыслях, скрываемых даже от самого себя, я все же знал, что причиню ей боль, но шел на

 

это, не пожелав отказаться от свободы распорядиться своей жизнью, не желая считаться с притязаниями на мою жизнь тех, кому я был дорог. Но был и еще один аспект в этой конфликтной для души ситуации: я ведь считал, что рискую и своим благополучием, и благополучием близких ради счастья неизмеримо большего числа людей и во имя справедливости. Это — конфликт, выходящий за рамки отдельной человеческой души, это — конфликт внутри общественной морали!

В подобную конфликтную ситуацию попадает едва ли не каждый член общества, исключая разве крайних эгоистов. Каждый — хоть раз в жизни — стоял перед выбором: что предпочесть, общественное или личное благо? Как поступать честно, если у тебя есть семья, близкие, и, выбрав нравственное решение в пользу общественного блага, ты рискуешь не только пострадать сам, но и причинить острые страдания своим близким?

Как угадать, что чувствовал человек, принимая то или другое решение?! Если при выборе он пожертвовал близкими, что это у него — высокое нравственное самопожертвование или душевная тупость, неспособность сопереживать, ощущать ту боль, которую он им причинит? Мы много раз слышали, начиная с детсада, эту фразу: "Он — имярек — отдал все лучшее в своей жизни народу" — но всегда ли у такого героя была в жизни душевная, нравственная драма и глубочайшая боль, которую должно вызывать такое самопожертвование?.. Не прост человек, сложна его душа, и извилисты пути истины.

 

Продолжение письма 1970 года.

 

Поужинав в "Столыпине", мы с иранцем ложимся спать. Я лежу на нижней полке, закинув руки за голову. Мне не спится. Что меня ждет впереди? Иранец говорит, что раньше политические заключенные (он называл их по-блатному — "фашисты") сидели вместе с уголовниками, "бытовиками",

 

по его терминологии, а сейчас где-то в Мордовии есть специальные политические лагеря. О том, что могут существовать особые лагеря для политиков, я как-то раньше не думал и теперь осваиваю мысленно эту новость. Пытаюсь представить, как выглядит такой лагерь, как живут там люди. Иранец рассказал, что в лагерях живут в бараках. Есть две зоны: жилая и рабочая, и они разделены. В рабочую водят из жилой на работу, обыскивая каждый день при проходе туда и обратно. А бывают работы и вовсе далеко от жилой зоны. Какие бывают работы? В Архангельске он работал на лесоповале и на деревообрабатывающем заводе. Еще раньше, в Норильске, работал на медно-никелевой шахте. Но сейчас лучше всего, добавлял он, вовсе не работать, быть "отказчиком". За это, правда, сажают в БУР ⁸ на пониженное питание, отправляют в карцер, в ШИЗО ⁹, и в крытую тюрьму, "крытку"¹⁰. Почему сейчас? Вообще-то он как вор никогда не работал. Но сейчас и "мужику" ¹¹ нет "понта" ¹² работать. Уже три или четыре года, как перестали выдавать на руки заработанные деньги, уже закрыты в зонах коммерческие столовые, где можно было сытно поесть за деньги или за лагерные талоны. "Мужики", да и ваши, политические, те хоть эти шесть лет или пять, в общем, с пятьдесят четвертого года — наедались. А сейчас в зонах пусто. В лагерном магазине продают одну махорку и капусту, и "отовариваться'', покупать там продукты, можно лишь на пять рублей в месяц из заработанных денег, остальные кладутся на твой счет в кассе МВД — до освобождения. А на особом режиме (ну, это не мой, у меня только строгий) - там вообще нет продуктового ларька. Нет, он никогда не работал и работать не стоит. Что еще? У "бытовиков" живут "по мастям", по разрядам. Наивысшая масть — "вор" — вообще не работает: помогает за это администрации выгонять "мужиков" и "фашистов" на работу и берет дань с "мужика". Правда, сейчас уже администрация без воров справляется с этим делом, поэтому воров стали "гнуть" — заставляют работать. Низшая масть — "козлы" ¹³. Кто такие "козлы"? А, не сто-

 

ит о них говорить! Да и вообще сейчас настоящих воров, "воров в законе", в лагере не встретишь. Сейчас другая жизнь — хуже, чем раньше. Сейчас "беспредел" ¹⁴ взял власть в лагерях. "Беспредел" - это вообще-то «суки» ¹⁵ и другие наглые "фраера" ¹⁶. Раньше в лагере держали порядок "воры в законе", а теперь порядка нет. И мужика грабят все кому хочется, кто посильнее и понаглее, а это — беспорядок. С "вора" администрация берет подписку: отказ от воровской идеи ¹⁷; отказавшихся подписать отправила в тюрьмы, а "суки" и "фраера" вошли в силу, творят "беспредел". "В общем, потом поймешь, сразу, конечно, не охватить. Да и знать тебе это все не к чему. Это у нас, бытовиков, такие масти и такие законы, а у вас, пятьдесят восьмой ¹⁸, нет мастей, все, в общем, "мужики" — работают, ждут конца срока. Правда, одно время ваши "замутили", были в каких-то зонах восстания: на Воркуте, в Норильске, в Джезказгане, это после смерти Уса ¹⁹, тогда у ваших жизнь легче пошла". Подробно он мне об этих восстаниях рассказать не может, ему самому об этом рассказывал тот человек, который знал отца в Норильске. "Узнаешь в своем лагере. У вас там наверняка есть и участники этих восстаний..."

Да, думаю, вот человек уже тринадцать лет мыкается по лагерям — и ничего. Вид у него, конечно, не ахти какой для его-то тридцати лет: измученный, чересчур тощий, какой-то пригнутый, но живой же, не унывает вроде, привык, приспособился. Похоже, даже сроднился со стихией неволи. Это, конечно, очень странно, и тут же я ловлю себя на этом желании: сродниться с неволей. Выскочило же такое!.. Но ведь то, что он рассказывал и про лагерный образ жизни, и про "масти" — оно было и хуже, и лучше того представления, которое заранее складывалось у меня о НЕВОЛЕ: одиночная камера, годы, похожие на один и тот же день — мрачный, томительный, скучный. Лагерь-то я представлял по кино: душный барак, колючая проволока, все люди на одно лицо — угрюмые и молчаливые. Как тени. А ведь там тоже жизнь. Жизнь всюду, где люди. Вишь, по "мастям" разбились... Но

 

у нас, политических, он говорит, нет этих мастей, у нас жизнь другая. Посмотрим. Это, конечно, хорошо, что мы отделены от уголовников, но какие же у нас условия жизни? Ведь закон и власти относятся к нам строже, жестче.

И еще он говорил, что при Усе были для политических каторжные лагеря. Сейчас, рассказывает, люди уже не умирают в зоне от голода, холода и болезней. Но то, что он рассказывал о каторжных лагерях до сорок девятого года, — ужасает. Спали на голых нарах, и в чем работали в шахте, в том и ложились спать. Каждый день из барака выносили трупы. Хоронить не успевали. Земля в Норильске промерзлая, надо долго долбить, похоронная команда не справлялась с работой, поэтому мертвых складывали штабелями. Да, тогда голод был и на воле, и в те годы человек в лагере получал хоть пайку-гарант, и если удавалось пристроиться на работу куда-нибудь полегче, то можно было выжить. Но в забое надо было норму давать — тяжко. Сейчас, вроде бы, каторжных лагерей нет, да и вообще жизнь теперь не та, что при Усе...

Будут ли там книги? Будет ли время читать? Шесть лет моей жизни... А что будет после этих шести? Учиться поздно. Как же жить? Да, на это сейчас не ответишь. И, видимо, не скоро найдется ответ. А может быть, не стоит думать о будущем, я ведь сам отверг свое будущее, ту жизнь, которой мог жить там, на воле. Я не захотел просто учиться, потом просто работать, потом... Вот именно — а что потом? Потом я бы умер. Тогда бы и решал вопрос — как жить? Решало то, что не видел смысла жизни в самой жизни. Ту жизнь, которая развертывалась впереди по инерции, я называл "дурной бесконечностью": еда, работа, наслаждения с женщиной, кино, театр, книга, и снова все то же и все то же — это лишь повторение одного комплекса ощущений и переживаний. И даже в этом немногом, дарованном "вольной" судьбой: ограниченность, диктуемая бедностью, изнурительным трудом и мизерным жалованьем, скудость и скудость... Стать конформистом, упорно лезть по престижной социальной

 

лестнице вверх, строго в затылок впереди стоящему в длинной очереди таких же конформистов, — это не соблазняло. Ведь при этом придется частенько лизать зад впереди ползущего начальника, а это удовольствие не для моего характера. Да и цель гонки не стоит выеденного яйца. Очень точно сказал мой любимый поэт: "И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка" ²⁰. Хотя сейчас, в этот момент, в "Столыпине", для меня вся прелесть бытия в этой "глупой шутке", в утерянном "комплексе ощущений и переживаний", но это — крик плоти, слабость духа.

Нет, смысл жизни я не утерял, утратив свободу, и потому рано сожалеть и раскаиваться... Не раскаялся же я на суде. И хотя не раскаялся и не признал вины, прежде всего, из гордости, из чувства собственного достоинства, но невозможность раскаяния все-таки проистекала из высших соображений — из веры в свою правоту в главном!

Если составить "мою" шкалу жизненных ценностей, то, наверное, после ценности самой жизни идет ценность жизни ради ее смысла, и уже только затем — "свобода". Впрочем, "свободу" (в смысле жизни по ту сторону решетки и колючей проволоки) можно отодвинуть еще дальше — ее и отодвигают другие ценности человеческого бытия. Потому так много людей и рискуют потерять жизнь на воле. Значит, мое поведение на следствии и суде было обусловлено именно этим выбором: "Прожить жизнь со смыслом - даже если это будет стоить жизни на воле". Впрочем, чем обусловлено наше поведение в тех или иных ситуациях — не так-то легко установить...

Я не то дремлю, не то полудремлю... Позади было полгода следствия в Лефортовской тюрьме и суд, впереди — лагерь, шесть лет заключения, на меня обрушилась масса новых впечатлений, и после того, как мы перекусили с иранцем маминой передачей (яблоки, апельсины, булочки с маком, все это было, конечно, роскошью по сравнению с пайком, выданным на этап, — буханкой черного хлеба и неве-

 

роятно соленой селедкой), в моих воспоминаниях, сонных и полусонных, прошла почти вся прожитая жизнь.

Я видел во сне разные эпизоды, разных людей, видел детство, училище, любимую девушку, институт, друзей...

В мозгу появлялись странные мысли: где я был до моего появления в мир? Жил ли я до пяти лет (я помнил себя примерно с этого возраста)? Я метался: мне то хотелось махнуть рукой и пройти мимо факта своего появления на свет, отнестись к нему как к заурядному метеорологическому явлению, вроде дождевого пузыря, то меня до столбняка поражала мысль, что я ведь, наверное, существо бессмертное, и теперь мне уже никогда не отвертеться от вечного сосуществования с этим "фактом", т. е. с этим существом внутри моей оболочки, чем-то отмеченной для отличия от бесконечного числа мне подобных.

Я вспоминал хорошего послушного мальчика, отличника в школе, и мог бы проникнуться к нему любовью и почтением, если бы не тот удивительный факт, что из крошечного отличника выросло взрослое чудовище, которое на много лет, из сострадания к нему (как говорил прокурор), будут прятать от законопослушных и благопристойных граждан, которому по всем правилам общепринятой морали должно быть стыдно попадаться людям на глаза. Вдруг мне захотелось обрисовать контуры моей бессмертной души, как я ее понимаю, поведать о гуманизме, о пылающей, как сердце Данко ²¹, любви к людям (опять напоминаю, мне было девятнадцать...), — и я сник и увидел себя песчинкой, червем, рабом, не покорившим ни одного народа, не собравшим камней для своей пирамиды, не спевшим "Илиады" или "Одиссеи". Кто же различит меня, песчинку среди морского песка человечества, кому интересно выслушать вопли раба, подобные вою ветра, переносящего этот песок в бурю? Или вдруг я представлялся себе червем, подрывающим фундамент Вавилонской башни, вместо того, чтобы по примеру добропорядочных и благопристойно трудящихся дождевых червей вспахивать и взрыхливать поле Хозяина. Я видел се-

 

бя то таким, то сяким: то травинкой в поле, на котором пасется стадо Хозяина, то воплощенным быком Аписом, богом египетским ²², то рыбьим мальком, резвящимся перед разинутой пастью Левиафана, то бессмертной душой, проходящей по жизни, как гигантский кит плывет по морю-окияну, то пылинкой, то непокоренным Эверестом...

Представь себе существо, появившееся в сорок втором году под вой артиллерийской канонады: среди смерти, и голода, и холода выжившее для того, чтобы с десяти лет — по собственной воле! — маршировать с барабаном, а потом, в девятнадцать, сменить казарму на тюрьму—и, сидя в "тройнике" за решеткой, уподобиться перевозимому дикому зверю, убеждающему себя, что он счастлив! И что день его рождения был осенен — все-таки — розовым ангелом созидания смысла жизни! Я заглядываю в зеркало своей души и вижу в нем свою добродушную рожу с улыбкой до ушей. Если бы можно было так легко построить счастье жизни, как оказалось, легко увидеть, представить свою счастливую физиономию в зеркале души! А не попытаться ли в зеркале своего самосознания - почему-то тут же в мозгу возникает образ Иванушки-дурачка из "Конька-Горбунка", который бросился в котел с кипящей смолой и выскочил оттуда умным царевичем, — не попытаться ли сложить в нем черты пережитого в образ счастливого человека? С чего начать? Наверное, с самой даты рождения.

У меня был дядя Саша, которого я всегда очень любил и люблю до сих пор — вопреки тому, что мне приходилось праздновать свой день рождения вместе с ним.

Я, как ты помнишь, родился 23 ноября, а дядя Саша — 26-го, на три дня позже, но так как он родился до революции, то по старому, тогдашнему стилю его день рождения считался 13 ноября. И бабушка, моя бабушка, а дядина мама, категорически отказывалась менять дату рождения своего любимца по какому-то новому стилю. Так возникла путаница с числами, которая угнетала меня все детство. Собст-

 

венно, вначале, когда я был совсем маленький, мы вообще жили впроголодь (впрочем, намного лучше соседей и других окружающих, которые просто пухли с голоду), и семье было не до дней рождения. Но когда стали жить получше, начали отмечать эти даты. Но праздновать два дня рождения в один месяц, и мой, и дядин, было все же не по карману. Поэтому праздновали оба вместе, в один день. А так как бабушка любила своего сыночка Сашу не меньше, чем моя мама своего Олексу, то 13 ноября она пекла два пирога со свечками (свечки были из теста), накрывала стол (в скобках, для тебя, — с горем пополам), звала родственников и неизменную гостью — Марию Антоновну, подругу дядиной жены, с одной стороны, и мою учительницу — с другой. Сейчас-то я думаю, что за столом по тем временам было радостно и счастливо, но тогда моя радость от праздника всегда была сопряжена, вернее, перемешана с огорчением, с чувством обиды. Обида же вызывалась детским воображением. Мне было обидно, что дядин пирог больше моего, и даже то обидно, что на дядином пироге больше свечек... Хотя тогда я уже умел считать и догадывался, что количество свечек соответствует возрасту, количеству лет. Но мне казалось, что и рядом-то нас посадили, чтоб всем приходилось вертеть головой поменьше — выказывая равную долю внимания обоим новорожденным. Шея в тот день ни у кого не болела, но зато как изболелось мое детское самолюбие! Все сияние, исходившее из глаз родственников и даже Марии Антоновны, падало на дядю Сашу, а мне, незаметному малышу, доставалась лишь тень от этого сияния (так мне казалось!) . Я-то мечтал, чтоб нас рассадили, поместили на противоположные концы стола, и чтобы все головы были целый вечер повернуты ко мне, и чтоб никто не глядел на дядю, чтоб никто не замечал мой маленький пирог, и что сам я маленький — чтоб тоже никто не замечал. И, конечно, чтобы я был уверен, что Мария Антоновна только меня любит. Но, может быть, я не обращал бы внимания на размеры наших с дядей пирогов, не считал бы себя ущемленным малым количест-

вом свечек на моем пироге, может быть, и вообще бы принимал сияние глаз родственников только на свой счет, если бы бабушка один — хотя бы один раз! — согласилась уступить маме. Но этого не случилось ни разу!

Моя мама — не раз я это слышал — убеждала бабушку праздновать наши с дядей дни рождения в мой день рождения — 23 ноября.

— Мама, — взывала она к бабушке, — вы же знаете, что Саша родился тринадцатого по старому стилю, а по новому он родился только двадцать шестого. И раз у Алика день рождения раньше, двадцать третьего, то будет правильно праздновать их дни рождения двадцать третьего, а не двадцать шестого...

— Какое двадцать шестое! Тринадцатого, я же сказала тебе! - взрывалась бабушка (она-таки у нас была с характером). - Каким стилем сейчас рожают, знать не хочу; я родила Сашу и тебя родила, горе мое, как все женщины, обыкновенным манером. Помню я этот день, тринадцатое ноября, как же я такой день буду вспоминать двадцать шестого! Ты это хоть пойми! Ox, — вздыхала бабушка и замолкала, погружаясь в воспоминания. Разговор этот порождал у меня сомнения: настоящий ли вообще мы день рождения празднуем? Я не мог разобраться в старом и новом стилях, и думал просто: что дядю любят больше, чем меня! И поскольку все меня поздравляли тринадцатого, а двадцать третьего уже не вспоминали мой день рождения, я поэтому сомневался все детство - родился ли я двадцать третьего, не фикция ли эта дата. И уже когда я жил как бы самостоятельно, вне семьи — в суворовском училище, — я все еще сомневался, когда же отмечать мой день рождения. И тосковал в училище и тринадцатого, и двадцать третьего, и даже почему-то в подлинный дядин день рождения — двадцать шестого ноября.

Кстати, об училище... Его я тоже вспоминал в ту ночь первого этапа - может быть, потому, что я снова и опять надолго мысленно прощался с матерью. Мать, вопреки своей воле, покорившись моему желанию стать генералом, привез-

 

ла меня из Лозовой в Киев для сдачи конкурсных экзаменов — и уехала после того, как я был зачислен в училище, обмундирован и определен в первый взвод седьмой роты. Прощался я с матерью на виду у всех и потому простился сдержанно, как подобает будущему генералу. Потом вместе со всеми драил полы, расставлял койки в спальне роты, готовил класс к занятиям, получал учебники — работы было полно, и за делами на виду у всех чувство расставания с матерью заглохло. Наконец наступил вечер. После вечерней проверки и прогулки строем вокруг здания училища, после вечернего туалета, мы улеглись на койки в огромной спальне роты. В десять вечера прозвучал отбой: отбой — значит, положено спать. Но когда дежурный офицер погасил общий свет и, оставив один ночник, вышел из спальни, никто не выполнил команды. Конечно, мы еще и не были обучены засыпать по команде, но в тот раз не спали по другой причине: все мы в этот день (или несколькими днями раньше) впервые расстались со своими матерями, и после отбоя нас настигло наконец одиночество. С ним мы еще не научились прощаться, не привыкли, еще только-только постигали это новое чувство и не могли осознать это — разумом. Нас было много, каждый уже обзавелся приятелями и друзьями, но одиночество стало душить нас за глотку до слез, едва мы оказались в полумраке каждый в своей постели. Во всяком случае, для меня это было первое потрясение от одиночества в моей жизни: жуткая тоска клещами сжала меня в комок под одеялом. Сила ее была такова, что когда через несколько минут в спальне поднялась беготня и начался бой подушками, и через меня и по мне, топча постель и мое тело, проносились разгулявшиеся однокашники, я даже не пошевелился. Услышав шум, в спальню вошел офицер и предупредил, что за беготню после отбоя будет строго наказывать. А для начала тех, кто страдает бессонницей, пошлет натирать полы в коридоре. И он тут же отправил первых попавшихся под руку десятилетних шалунов драить паркеты в наших просторных и бесконечно длинных коридорах. Осталь-

 

ные, испуганные, попрятались под одеяло, и я знал, что они застыли там, в лапах набросившегося одиночества, от которого пытались ускользнуть в беготню...

Как я справился тогда с этим чувством? "Я вспомнил, что решил стать генералом — как хорошо быть генералом! — и, сжав зубы, уснул крепким сном", — так, наверное, я написал бы в своих мемуарах, если бы стал генералом. Но поскольку такая опасность мне явно уже не грозит, могу честно признаться, что с чувством этим не было никакого сладу, и лишь всемогущее время как-то утихомирило его. Построения, строевая подготовка, спорт, книги, драки, наказания и тэ де, и тэ пэ — жизнь вытеснила чувство одиночества в глубины души. Там оно, "уйдя в подполье", слилось с родственными ему настроениями, и теперь они вместе периодически возникают на поверхности и заполняют мое сознание, затопляя спокойный разум,

Не могу найти названия этому настроению, которое так часто посещало меня потом в неволе. Оно всплыло в душе очень ярко сразу после ареста; мне кажется, что оно сопровождает каждого новичка, переступающего впервые порог тюремного мира. Как дать тебе представление о нем, тебе, которая не бывала в суворовском училище и в казарме, не бывала ни в тюрьме, ни в лагере?! С чем сравнить его?

Это то чувство, которое поднимается в нас, когда оставляем близкого человека на перроне вокзала или на летном поле, а сами, прижавшись к стеклу окна, смотрим в пустоту пространства и ощущаем открывшуюся пустоту жизни, и знаем, что в будущем, куда несет нас самолет или поезд, мы будем одиноки, и никто не разделит там с нами радость и горе.

С этим именно чувством вышла на улицы Москвы с желтыми цветами в руке булгаковская Маргарита. И Мастер шел ей тогда навстречу с таким же чувством...

Или — эту отъединенность от людей и щемящее чувство безмерной жажды единства с ними испытывал Раскольников после убийства. Это же чувство я улавливаю и в фантасмаго-

 

рическом, вневременном и внепространственном бытии притч Франца Кафки, оказавшемся реальнее реальной жизни. И у загнанных жизнью в одиночество героев Фолкнера — тоже.

Может быть, тебе это описание покажется сентиментальным, но мы, зэки, очень остро испытываем свою отъединенность от мира и от людей, мы как бы погребены заживо, стоим лицом к смерти, мы ощущаем рядом с собой духовную смерть и умерщвление чувств. И потому в этом чувстве жизнь и смерть слиты воедино, и избавление в смерти кажется счастливым продолжением жизни. Ибо сама жизнь ощущается нами как надрывно и пронзающе звенящая в пустоте Вселенной одинокая струна-До моего сознания постепенно доходит стук колес, жесткая полка купе, холод. Да, ведь я еду этапом в лагерь... Меня пробудил от дремы прохладный ветерок, смешанный с едким паровозным дымом и пылью: солдат открыл, наконец, окно, чтобы проветрить душный вагонзак.

На следующее утро я был в Потьме, в ЖХ 385/18, пересыльной тюрьме Мордовского управления лагерей "Дубровлаг".