Глава шестая

 

Из писем 1970— 77 гг.

 

Через три дня после прибытия на Потьму местный "столыпин" повез меня по лагерной железнодорожной ветке Потьма — Барашево. Она тянется на несколько десятков километров к северу от обычной железнодорожной линии и пронизывает десятки местных лагерей: только они да лагерные поселки для охраны и администрации могут находиться в этой зоне, Каждая станция на ветке - центр нескольких лагерей. Меня доставили на станцию Сосновка - там расположены два лагеря: номер первый и номер седьмой. Мой этап завершился в седьмой зоне.

Утром, когда мы с конвоем подошли к воротам лагеря, там стояла колонна зэков. Я не мог знать, почему их свели в эту колонну, зачем они стоят у ворот, но постепенно, вспомнив рассказы иранца, догадался, «по "рабсилу" ведут на рабочий объект за зону. Колонна зэков и мы, этапники (нас было трое), стояли друг против друга и с любопытством рассматривали новых людей. Времени хватало; старший конвоя сдавал наши дела на вахте, а лагерные надзиратели пересчитывали колонну по пятеркам. Такой колонны я а жизни не видел, и если что-либо подобное иногда мелькало в кино, то кадры быстро сменялись новыми...

Все тут было внове: обстановка, загадочное, странное окружение, какие-то мифические люди, Лица их казались фантастическими масками. Нет, неверно... Одной маской, одинаковой для всех. Различия были нанесены на маску слабыми штрихами - мне тогда показалось, чтобы избежать подмены и путаницы. Маска была серая, морщинистая, за-

 

дубленная, смотрела на меня угрюмо, тупо, безжизненно. Глиняные лица этих сотен двойников сливались с одинаковыми поношенными телогрейками, протертыми брюками и допотопными, истертыми ботинками и сапогами. Вся эта колонна как бы врастала в окружающий пейзаж — в серую тяжелую землю, в старый драный забор, обшарпанные здания, раскиданные вокруг, — во всю тягостную атмосферу неволи.

Эта глыба мертвечины сразу легла мне на душу и придавила ее.

— Такие здесь люди, — думал я, — мне придется жить с ними. Это же уэллсовские марсиане. Какова же здесь жизнь, если человек становится таким?

И заскользил по колонне взглядом, отыскивая хоть одно земное, живое лицо. Нашел, наткнулся, наконец. На меня глядели чьи-то острые глаза, под улыбающимися губами торчала бородка. Лицо было интеллигентное, мягкое, под расстегнутыми верхними пуговицами бушлата я увидел торчащий воротник красной рубахи, кажется, вполне чистой. И тут догадался, что зэки просто одеты в рабочие робы, а если они переоденутся, то и лица, наверное, тоже оживут.

Но первое впечатление осталось в памяти. В то мгновение , когда я созерцал безликую серую колонну зэков, — в это мгновение я подумал, что в угрюмой массе все должны чувствовать себя одинокими и что я войду в колонну обреченных и тоже буду одинок. Жизнь в лагере — томление души, созданной Богом для любви, для семьи, для свободного выбора цели существования и обретения единства с близкими по духу.

До того, как я увидел эту колонну, я надеялся, что и в неволе можно разделять чувство одиночества с таким же арестантом. Угрюмая масса зэков как будто приоткрыла внутренний смысл, внутреннее качество жизни в лагере. Она как бы проговорила: вот во что превращается душа человека — в угрюмый тяжелый комок глины. Здесь сложная, филигранная форма души, тонкость и богатство чувств

 

будут смяты, и душа превратится в засохший кусок праха, и каждый человек — одинокая глыба праха, и все вместе — груда стершихся до безличия хрупких камней...

Впечатление это было вытеснено встречей с Ю. ¹ и В. ², прибывшими в зону за несколько дней до меня и потащившими меня по баракам представляться и знакомиться, и окончательно оно рассеялось, когда вечером ко мне подошел человек с бородкой, которого я заприметил в колонне. Ему было тридцать лет, был он философом. Нет, когда я говорю "философ", то имею в виду не характер, манеру знакомиться и общаться с людьми, а просто профессию: он окончил философский факультет Ленинградского университета. "Я видел, — сказал он, представляясь, - какими глазами ты смотрел на наших "глухарей" ³. Мне тоже поначалу казалось, что они носят одну маску, позаимствованную из любительского спектакля о дантовом аде".

Монтень ⁴ — такова была "кликуха" философа — работал в строительной бригаде, состоявшей в основном из "полицаев" ⁵ . Они строили за зоной БУР. По странной иронии судьбы (впрочем, возможно, и не странной) сейчас, спустя пятнадцать лет, я сижу в одной из камер того самого БУРа, кто знает, может быть, построенной моим старым другом ⁶.

Утром у ворот дохнуло на меня одиночество, днем же я растворился в приятной суете новых знакомств, а уже вечером оценил раскованность души в лагере. Как сказал один зэк: "Что в лагере хорошо — свободы от пуза" ⁷.

Я начал сравнивать лагерь с суворовским училищем. Не исключаю, что мысль: "Да тут больше свободы, чем в училище" — была тогда своеобразной формой защиты моего сознания от ужаса предстоящей неволи. Внутреннее принятие шести лет лагерной жизни (три из них мне потом пришлось провести в крытой тюрьме) было необходимо. Мысли вновь и вновь возвращались к этим шести годам и к проблемам будущей жизни — после освобождения. Потом шли дни, месяцы, годы, а я все спрашивал себя: пройдет шесть лет, а дальше что? Этот вопрос будто колючкой впился в мое

 

сознание, и потому мне твердо хотелось принять хотя бы лагерное настоящее, чтобы избавиться от страхов по поводу неопределенного будущего.. И, может быть, потому, что первый день в зоне был исключительно хорош, я стал делать полуироническое, но и полусерьезное сравнение лагеря с училищем. Наверное, оно было необъективным, но, как ни парадоксально, мое умозаключение о преимуществах лагеря действовало на психику утешающе. Я на самом деле утвердил в себе в тот день чувство обретенной свободы.

Разве распорядок дня в училище не был более жестким и обременительным, нежели режим лагеря, даже "строгого режима"! Например, в лагере можно было не пойти в столовую (и я часто не ходил туда, там готовили так, что я предпочитал пожевать всухомятку пайку хлеба, которую приносили в барак). Но в училище я не мог опоздать не то что в столовую, а даже на "построение перед приемом пищи". Хотел я есть или нет — никого не интересовало, я обязан был встать в строй и идти вместе со всеми в столовую. А в лагере я уже на второй день почувствовал сладость свободы, когда все двинулись строем на завтрак, а я вышел за порог барака, прищуриваясь в сторону солнца, потягиваясь, и сладко зевнул. Если бы я так поступил в училище, передо мной сразу возник бы старшина роты или Сам Дежурный Воспитатель и грозно приказал: "Суворовец Мурженко, немедленно догоните строй!" И я согнал бы зевок с лица, щелкнул каблуками и, рявкнув: "Слушаюсь!" — галопом догнал бы строй. А тут, в лагере, я никогда не становился в строй, идущий в столовую, и, если мне делали замечание, посылал и надзирателей, и начальника отряда, и всех остальных "куда сам хотел". Хотя, замечу в скобках, это мне дорого обходилось — наказывали меня тоже "кто как хотел". Да что строй!

В училище шесть часов в день я отсиживал на уроках и внимательно слушал преподавателей, и лишь когда было исключительно скучно (а это случалось почти на каждом уроке), я тайком читал книги. Вечером тоже высиживал

 

три часа "самоподготовки" под бдительным оком офицера-воспитателя. Любопытно, что мне вообще не приходила тогда в голову мысль, что я подчиняюсь внешнему принуждению. Здесь же, в лагере, я должен был трудиться всего восемь часов в день, причем четыре часа я работал на себя (заключенным платят пятьдесят процентов их заработка, остальное составляет налог в пользу МВД, его называют "налог за проволоку"). Но нравственное мое отношение к здешней работе было совсем иным, чем к девяти часам занятий в училище: оно было нравственно свободно! Я не испытывал никакого чувства долга, никакой моральной обязанности работать—какое это освобождение! Более того, в зоне я считал вполне нравственным увиливание от работы, и не только увиливание (не буду скрывать от тебя, дорогая, истину, какой бы ужасной она ни показалась), но и прямой отказ от работы. Понимаю, что на другой — трезвый или еще какой — взгляд работа в лагере есть принудительный метод "перевоспитания" человека, и, как известно, каторжные работы были и есть средство наказания, так что ничего ужасно-абсурдного в моем отказе от работы кое-кто и не увидит. Но вернусь к сравнению лагеря с суворовским училищем. Если, например, сравнить работу на производстве в зоне с самоподготовкой, то последняя являлась таким же принуждением. Это ведь нисколько не легче труда на заводе — учить уроки самостоятельно в течение трех часов. Я не мог встать и уйти из класса, не мог сидеть за рабочим местом и ничего не учить, не выполнять заданий по предметам - за это тут же наказывали. В училище я воспринимал "самоподготовку" как должное, как согласие принять на себя долг - "самоподготавливаться" и "добросовестно работать", чтобы завтра получить хорошую оценку. Однако я не мог не чувствовать всей тяжести этого свободно принятого долга. И потому в лагере я почувствовал обретение свободы уже в спокойной возможности отказываться от работы в любое время, работать по своей прихоти со спокойной совестью, считать здешнюю работу принуждением — и только. Да, это бы-

 

ло освобождение! Наказания же - на них, естественно, не скупились — лишь успокаивали мою совесть...

Конечно, самообман такого "освобождения" не мог длиться долго. Некоторое время спустя, в однообразии дней и лиц, чувство одиночества вернулось снова, я сполна пережил его и знаю, какой у него вкус. Наверное, ты удивишься: какое может быть одиночество в толпе людей, часто близких по духу, интересных, умных, разнообразных? Но ведь и одиночество бывает многоликим, как многолики переживания человека: одиночество безответной любви непохоже на одиночество преступника, одиночество пророка не такое, как одиночество бессилия. Вот в лагере я познал последнее — одиночество бессилия. Хотя тягостное чувство, подавившее меня у ворот зоны, быстро рассеялось благодаря друзьям, но уже ночью, глядя на сереющий потолок барака (у меня была бессонница), я осознал: даже если здесь есть с кем разделить свои думы и чувства, а в лагере таких людей много, но если они так же бессильны, как ты, — от одиночества не убежать. И вместе с другими тебя охватит это одиночество — одиночество бессилия. Именно оно открыло мне тогда наше изгойство в обществе, изгойство мое и моих друзей.

 

* * *

Лагерь - белое пятно на литературной карте нашей страны. Не могу сказать, что значение этого пласта социальной жизни нашей страны я осознал сразу же, и даже сейчас не уверен, что осознал его глубоко и до конца: у меня уже немалый опыт жизни в лагерях и тюрьмах, но его недостаточно для каких-то иных обобщений, кроме разве психологических. Я прочитал всего одну повесть о лагере - "Один день Ивана Денисовича" ⁸, и как-то в журнале "Театр" была рецензия на пьесу, в которой имелась сцена из лагерной жизни (пьеса была поставлена, кажется, в "Современнике" ⁹ , но скоро снята с репертуара), Этого вовсе недоста-

 

точно, чтобы отразить влияние лагерей на нравственную и духовную жизнь народа, выяснить, какие последствия лагеря вызвали в нелагерном мире, и какие еще вызовут.

Для меня лично лагерь стал открытием нового мира. Более того, в лагере я осознал, что мы не "Робинзоны", как это представлялось на воле, а маленькая группа в толпе бесчисленных "Пятниц". Здесь оказались люди, о существовании которых я не смог бы узнать, оставаясь на свободе. Здесь я встретил заключенных "контрреволюционеров" и "жертв культа личности" — это в шестьдесят втором году! Передо мной предстали одновременно люди, не принявшие новый, социалистический строй, и их бывшие противники, принявшие этот строй, лояльные к власти и ее идеологии, но все же репрессированные в итоге внутрипартийной борьбы со своими единомышленниками.

Застав в лагере представителей всех эпох и этапов лагерной эпопеи, я получил шок, был под ошеломляющим впечатлением и подвергался колоссальному воздействию нового опыта. Собственно, передо мной открылась живая книга неписаной истории. Где на воле я смог бы узнать, как на самом деле строился Беломорканал, канал имени Москвы, Волго-Дон, Комсомольск-на-Амуре, как застраивали Сибирь, кто работал на шахтах Воркуты, Норильска, Кузбасса, Колымы? Изредка проскальзывали в книгах глухие отзвуки про выселение кулаков, но разве где-нибудь в наших книгах описано, как в одну ночь выселяли полдеревни, как делали "чистки" в Ленинграде, Москве и других городах... Как людей отправляли в лагеря за опоздание на работу, за катушку ниток, за колоски ¹⁰, как гнали эшелоны с пленными, пережившими немецкие лагеря, прямым ходом через всю Россию, в Сибирь, как выселяли в необжитые степи Казахстана и Западной Сибири целые народности, половина из которых шла в лагеря...

Как я понял из лагерных рассказов "жертв культа личности Сталина", одержимый жаждой власти Сталин использовал аппарат государственной безопасности, надеж-

 

но прибранный им к рукам, в качестве безотказного "аргумента" в полемике с партийными оппонентами о путях развития социализма, о строительстве государства, о характере власти. Как шутил известный остряк той эпохи, "ты ему цитату, он тебе — ссылку, ты ему доказательство, он тебе — заключение". В общественной атмосфере клеветы, шпиономании, "разоблачений" все подозревали друг друга — нет, не в "контрреволюционных помыслах" или "государственной измене", но в ложном доносе или обдуманной клевете. Кроме того, каждый боялся, что его обвинят в потере бдительности и "контрреволюционном попустительстве". Карьеристы и мещане, каждый по-своему, боролись за свое — кто за "портфель", за место в аппарате власти, кто за комнату соседа в коммунальной квартире. И в лагеря шли миллионы людей, не помышлявшие о борьбе с советской властью. Никто из них не был "врагом народа" (формулировка, которую я читал в их приговорах).

Все это и многое другое я узнал только в лагере, от живых свидетелей. Вопрос, который меня беспокоит сейчас: как воздействовала лагерная система на психику людей. Я говорю не о миллионах безвинно — по советским понятиям — пострадавших от нее, с ними более или менее ясно. Молодые, в цветущем возрасте в момент ареста, они выходили (если выходили) из зоны измотанными и иссушенными физически и духовно, понимавшими, что нет надежды выбраться из ада, что только чудо может открыть им новое жизненное поприще. Они смирялись с тем, что стали изгоями, париями, и это смирение определяло их взгляды на мир и на свое будущее в нем.

Меня интересует другое: как воздействовали лагеря на надзирателей в зоне, на вольнонаемных мастеров на производстве, на людей, готовивших указы о репрессиях, утверждавших эти указы, применявших их, как эти понимали свою деятельность? Как феномен репрессий и бесчеловечного режима содержания совмещался с идеологической бутафорией об исключительной заботе о человеке и с провозглашае-

 

мой целью: "Все для блага человека"? Принять, оправдать лагеря, мне кажется, было невозможно. Значит, либо эти люди становились (или были с самого начала) трусами и эгоистами, которые только прикрывались общественными интересами, а блюли лишь свои, шкурные; либо же те, кто действительно верил в общественное благо своих действий, оставались человечными в решениях и — падали очередными жертвами или же, в лучшем для них случае, оставались не удел.

Жизнь стала вырождаться и замирать, вера, дух, нравственность народа вот-вот должны были надломиться.

То, что было сказано на XX съезде ¹¹, просто невозможно было не сказать: я не представляю, что было бы, если бы это не было сказано. Это была гроза, разорвавшая мрак и пролившая освежающий дождь, очистившая атмосферу нравственной и духовной жизни. Люди смогли глубоко вздохнуть и осмотреться вокруг. Они уже ни во что не верили, но жить без веры — нельзя. Их переполняла ненависть, но ненависть иссушает источники жизни, а у людей были дети, невесты, жены, и они все нуждались в любви, и надо было вновь обрести и взрастить в себе чувство любви, доверия к жизни и другим людям. Все устали от лжи и хотели просто поменьше лжи в своей жизни и в жизни вокруг себя. Хотели, чтоб вещи назывались своими именами: Сталин назывался человеком, а не Богом, нищая деревня называлась нищей, бездушный бюрократизм назывался бездушным, забывшим о человеке, его благе, ценности, самоценности. Люди хотели, чтобы их личные потребности в сытости, тепле, чистоте не противопоставлялись общественному долгу и всеобщему благу, чтобы не скрывалось стыдливо-лицемерное неравенство в оплате, снабжении, материальном и культурном уровне жизни различных слоев населения —фантастическое и всем очевидное неравенство... Стали появляться первые произведения советской литературы, где читатели слышали голос живой жизни. Одним словом, в результате XX съезда страна стала оправляться после тяжелого недуга,

 

делать первые глубокие вдохи, первые неуверенные шаги, которые делает долго лежавший в душном, наглухо закрытом помещении старый больной.

А через несколько лет дети этой эпохи - мои товарищи по делу и мои новые друзья по зоне — оказались в Мордовском управлении политических лагерей, "Дубровлаге", или иначе ЖХ-385.

 

* * *

 

Осенние прохладные сумерки опустились на лагерь. Зажглись огни запретной зоны ¹², потом редкие лампочки на одиноких столбах в самой зоне. Скудное освещение приглушает и скрадывает от начальства интенсивность шумных групп зэков, высыпавших из бараков, чтобы совершить вечерний моцион, набрать в легкие свежего воздуха, прежде чем снова окунуться в душные сны в застоялой атмосфере переполненного барака.

На территории жилой зоны расположено несколько старых обшарпанных беседок. Сейчас в одной из них собралась компания друзей, среди них и аз, грешный. Здесь темнее, чем на зоне, но зато особое тепло уюта создают кастрюля с дымящимся кофе и - дружба собравшихся. Это уже не первый вечер, проведенный мною в таких беседах после приезда в лагерь. Состав собирающихся в компании не всегда одинаков — ведь зэки работают на производстве в три смены. Мы собираемся, пьем кофе и говорим, говорим... В воскресенье, когда все "дома", друзья собираются, чтобы обсудить чей-нибудь опус или обменяться мнениями по затрагивающим всех лагерным проблемам. Как раз сегодня обсуждение доклада одного парня из компании, опуса на тему: "Новый класс" Милована Джиласа.

Мог ли я вообразить такую картину несколько недель назад? То есть беседку в зоне, и даже с кофе, вообразить мог, но — такую встречу с таким количеством единомышленников! Оказывается, так же, как думали и действовали

 

мы, — так же думали и действовали все сидящие в этой беседке. Тут были люди из групп М. Молоствова, В. Трофимова, Л. Краснопевцева, Э. Кузнецова, С. Пирогова и многие другие. С некоторыми из них я крепко подружился в зоне...

В беседке нужно собраться незаметно и "естественно", не привлекая лишнего внимания полицаев, которые являются членами СВП — секции внутреннего порядка ¹³. Эти "суки" и "козлы" сразу сообщают на вахту ¹⁴ о любом, сколько-нибудь значительном собрании "молодых" (так нас тут называют), кажущемся им подозрительным. Но и мы храним бдительность: на тот случай, если появится вызванный "полицаем" надзиратель, у нас всегда стоит кофе: "Собрались чифирнуть ¹⁵, начальник!" Впрочем, не подумай, что кофе стоит тут только для отвода глаз мента, мы его и пьем с удовольствием. Иногда вместо кофе пьем чай, но чай — запрещенный продукт в зоне, поэтому он стоит дороже и достать его на зоне труднее ¹⁶. Сейчас все в сборе — не хватает только докладчика, Миши Молоствова.

Миша мне понравился с первой встречи: интеллигентное, приятное лицо, высокий лоб, красиво вылепленный нос и мягкая, с легким ироническим изгибом, улыбка. После окончания Ленинградского университета он преподавал философию в одном из вузов Сибири, где и был арестован. Собственно, его "подрывная деятельность" началась еще в Ленинграде, в пятьдесят седьмом году. Миша вместе с другими студентами организовал тогда студенческий комитет: они выпускали собственную стенгазету, проводили университетские собрания, дискуссии. С ними считался ректорат, к ним приходили на переговоры лица из областного комитета партии и из КГБ: в год, когда Хрущев разгромил и изгнал из ЦК группу сподвижников Сталина — Маленкова, Кагановича, Молотова и др. - местные власти чувствовали себя не очень-то уверенно. Студенческий комитет состоял исключительно из коммунистов и комсомольцев, но интерпретировал события, происходящие в стране, с собственных позиций. Как потом определили КГБ и суд — с  "ревизионист-

 

ских". Когда положение в верхах окончательно стабилизировалось, и Хрущев прочно встал у руля власти, комитет разогнали. Миша и его ближайшие соратники, однако, успели защитить дипломы и разъехаться из Ленинграда по всей стране. Но контакты между собой они продолжали поддерживать, и через полтора года их все-таки арестовали. К старым грехам обвинение присовокупило и новые рукописи "ревизионистского толка", которыми каждый из них скрашивал унылые вечера, вспоминая бурный, счастливый, короткий миг своего бунта в бытность студентом. И вот Миша и его "подельники" здесь, в Мордовии, в разных лагерях...

История почти всех студенческих групп — на одно лицо: не успев возникнуть, они гибли. Ни одна известная мне группа не успела оформиться - ни организационно, ни программно. Некоторые, однако, стояли на пути к организационному и идеологическому оформлению. Для идеологии всех групп было характерно отступление от догматического сталинского марксизма "вправо", к плюрализму в мышлении, к демократическому социализму в общественном строительстве. Они опирались на наследие молодого Маркса, на Кропоткина ¹⁷ и даже на Бакунина ¹⁸ (к последним относилась, например, ленинградская группа Трофимова — Тельникова ¹⁹) . Но были и случаи, когда демократическая настроенность большинства членов группы уживалась с марксистско-ленинским догматизмом признанного лидера (например, в группе Л. Краснопевцева ²⁰) . Чаще всего группа представляла людей, думающих по-разному, но объединенных критическим отношением к социальной действительности СССР, к отсутствию определенных прав и свобод. Как правило, один-два из числа единомышленников вынашивали план активных действий. Все завершалось печатанием и распространением листовок, выступлением на площади с чтением стихов вслух, распространением запрещенной литературы — их тут же арестовывали, а остальные шли свидетелями по "делу".

Вот напротив меня сидит Сергей Пирогов ²¹, он о чем-то

 

тихо переговаривается с В. Дутко ²². Еще, будучи студентом, Сергей открыл для себя Югославию: стал поклонником ее президента, приверженцем ее социально-политического устройства и — постепенно, не сразу — адептом Милована Джиласа ²³. Уже работая преподавателем в техникуме, он стал знакомить наиболее толковых учеников с "югославским путем", идеями Джиласа и своими размышлениями по этому поводу. Кончилось это, естественно, тем, что Сергей вместе с одним из его наиболее верных прозелитов был отправлен в места, не столь отдаленные (как на юридическом языке царских юристов называли Мордовию), где я и созерцаю его сейчас беседующим с Володей Дутко.

Володя Дутко ²⁴ пошел по делу, кажется, один. Пищу "кажется", потому что еще не успел поинтересоваться подробностями его дела. Дело это занятно одним эпизодом, по сравнению с которым, тускнеют все остальные, наверняка стандартные детали. Вот этот эпизод. Владимир постоянно слушал зарубежные радиопередачи о событиях в Венгрии 1956 года и остро их переживал. И вот в один из ноябрьских дней он узнал, что в Будапешт вошли советские танки. А было это как раз на студенческом вечере, посвященном какой-то годовщине октябрьской революции. Володя расстроился, с горя "набрался" и стал бродить среди танцующих, пытаясь вызвать у них сочувствие к венграм и осуждение акции "освобождения венгров от внутренней контрреволюции", но натыкался на пожатие плечами, равнодушие или страх высказать осуждение. Вскипев негодованием против окружающих и терзаемый болью за любимых венгров, поднялся он в университетскую радиорубку, включил приемник, нащупал зарубежную радиостанцию и опять услышал о "подавлении контрреволюции в Венгрии". Жестокий контраст поразил его: тут танцуют, а там гибнет свобода... Он включил радиотрансляционную сеть университета и закричал в микрофон: "Танцуете, сволочи! Там гибнут наши братья, восставшие за свободу, а вы танцуете!" Затем он включил на полную мощность динамика зарубежную радио-

 

волну, и в университетскую сеть понеслись комментарии "из-за океана" о событиях в Венгрии. Через несколько минут в радиорубку ворвались дружинники и вытащили Володю оттуда. И вот — семь лет. Нашлись и рукописи, и единомышленники. Володя тогда был на последнем курсе радиофизического факультета. Конечно, страшно жалел, что до посадки не успел хотя бы закончить университет. Но смирился с судьбой и уже шесть лет стоически несет бремя неволи. Он скромен, молчалив и сейчас больше слушает Сергея Пирогова, чем говорит сам.

Ко мне наклоняется сосед - Эдуард Кузнецов: "Давай дойдем до барака Миши. Сильно задерживается... Может, что-то случилось?" Мы с Эдиком и Виком поднимаемся и уходим, предупреждая остальных, что идем за Мишей Молоствовым.

Кузнецов ²⁵ — москвич, учился на философском факультете Московского университета. Был арестован на полгода раньше нас. Он вместе с Галансковым ²⁶, Гинзбургом ²⁷, Осиповым ²⁸, Бокштейном ²⁹ и Буковским ³⁰ успел издать всего лишь один номер художественно-литературного журнала "Феникс" ³¹. Кроме того, они устраивали чтение стихов молодых поэтов на площади Маяковского в Москве. Появились слушатели, стала собираться молодежь, зазвучали туманные, двусмысленные, неприятные для милицейского уха стихи, затем начались подозрительные дискуссии, и, как и следовало ожидать, все это завершилось крамольными речами. Милиция и здоровые парни-дружинники в кожаных куртках несколько раз разгоняли этот московский вариант Гайд-парка, а под конец зачинщиков погрузили в подъехавшие к площади "черные воронки".

...По дороге к бараку мы догадались заглянуть в каптерку ³² и увидели кучу ментов, развороченные вещи и Мишу Молоствова, философски созерцающего суетящихся, копающихся в его бумагах, книгах и тряпках ментов. Так и есть

— Мишу "шмонают" ³³.

Возвращаемся к беседке, а там стоит надзиратель. Уви-

 

дев нас, недовольно ворчит: "Ну вот, еще из той же компании - Кузнецов, Мурженко и Балашов. Давайте, давайте, расходитесь подобру-поздорову, а то сейчас отведу на вахту, и начальник суток десять ШИЗО выпишет каждому". Балашов немедленно вскипает: "Что ты, Швед, слушаешь этих подлых полицаев! Мы собрались тут кофе попить. Давай, уходи отсюда, не мешай нам отдохнуть в выходной по-человечески. Сегодня же воскресенье. Завтра со свежими силами выйдем на работу, — на твое же пузо будем работать и на благо твоего начальничка".

Швед ³⁴ был матерым ментом, еще старой, бериевской закалки. Он, не скрывая, тосковал по старым временам произвола администрации в лагерях. Тот минимум законности и прав, который соблюдался в лагерях б0-х годов, приводил его в неописуемое удивление и даже порождал в нем - в менте — своеобразный иронический взгляд на современность.

Так и сейчас: вместо того, чтобы орать на Вика, он вдруг стал иронизировать:

— Ты дывысь, оцэ так дывына! Ты шо ж, за начальника будешь распоряжаться? А ну — геть видселя, марш по баракам!

Но мы уже уселись пить кофе, бросив мимоходом Шведу:

— Давай, давай. Швед, иди, отдыхай! Не торчи тут! Кофе, что ли, хочешь? Мы же знаем, ты его все равно не пьешь, так что приглашения за стол не дождешься.

Швед крякнул, потом ругнулся, потом угрожающе заворчал :

— Ну шо ж, питайтесь. А закусывать вы будете в карцере: четыреста грамм хлеба и кипяток, — и пошел на вахту за подмогой.

Через несколько минут в зону ввалилась куча солдат во главе со Шведом. Нашу компанию быстро разогнали, а троих "грубиянов" — Балашова, Кузнецова и меня — Швед забрал на вахту.

Уже через полчаса мы лежали на голых нарах в штрафном изоляторе, а на следующий день акция мента была

 

оформлена постановлением начальника лагеря: нам зачитали документ о водворении каждого в карцер на пятнадцать суток.

 

* * *

 

В феврале ³⁵ 1963 года Виктор Балашов бежал с группой зэков из седьмого лагеря — их было, вместе с Виктором ³⁶, пять человек.

Ребят половили, добавили всем к сроку по три года тюрьмы, заменили строгий режим на особый ³⁷, одели в полосатые робы ³⁸ и отвезли отбывать эти три года во Владимирскую тюрьму.

Вскоре "за нарушение режима в лагере" на три года во Владимирскую крытку отправили и меня; правда, общий срок заключения не увеличили (об отправке во Владимир я еще напишу тебе). Там мы случайно столкнулись с Виком: меня вели на прогулку, а Вика переводили в другую камеру. Он шел с матрацем в руках, бледный, в полосатой робе. Мы бросились друг к другу, нас стали растаскивать менты. Образовалась свалка. Менты рычали. Мы орали друг другу: "Держись, брат, мы еще увидим лучшие времена. Будет и на нашей улице праздник". Наконец менты затащили меня в камеру, я лег на койку и тут почувствовал, как меня начинает колотить нервная лихорадка — точно такая же, как четыре года назад во время чтения обвинительного заключения. Меня колотило от озноба...

Это был последний раз, когда я видел Вика.