- 178 -

Глава третья

 

Созерцание человека происходило во все годы совместного проживания с людьми сначала в казарме суворовского училища, потом в студенческом общежитии, в бараках и камерах — но это было бессознательное созерцание — познание, так сказать, стихийное. Сознательное же мое познание — созерцание было направлено тогда на высокие материи — на философию диалектического материализма, законы общественного развития, строительство светлого здания будущего, научную критику буржуазных лженаук и т. п. — а сам человек как-то скользил рядом, мелькал тенью. Правда, сия тень часто портила нервы, досаждала и даже больно лупила, в том числе по голове (сам я тоже лупил, но я-то привык вести бой с тенью в боксерском зале), но все равно: тень оставалась для меня тенью. Реальным, плотским в моем восприятии был труд и общественные идеалы, а потом стены тюрьмы.

Допускаю, что и сейчас, много лет спустя, у меня все равно не возникло бы желание материализовать сию тень в существо с плотью и кровью, если бы не потребность некоторых наук, возглавляющих прогресс: космологии, океанологии, спелеологии и некоторых других (для антропологии и антропософии делаю исключение). Этим самым прогрессивным наукам вдруг понадобилось знание о конкретном человеке. Дело в том, что в космических кораблях, батискафах, малых геологических партиях, спелеологических лабораториях (попросту — в пещерах) начали срываться важные научные эксперименты, потому что обитатели сих объектов начинали размахивать под носом друг у друга кулака-

 

- 179 -

ми. Не обязательно в буквальном смысле этого слова, но всегда в переносном: создавалась напряженная обстановка неприязни и даже вражды, отвлекающая от заданий и срывающая выполнение научных программ. Используя старую, но все еще звучную терминологию, можно было сказать:

"В период научного прогресса кадры из барокамеры решают все!" Ну, я человек маленький, к высокой науке непричастен, как ты знаешь, но и надо мной летают космические корабли, рядом бродят геологические партии и, возможно, подо мной поют романтические песни про сталактиты спелеологи. Мой общественный темперамент откликнулся на призыв науки, тем более, что зрительная ассоциация батискафа с камерой и лингвистический омоним — барокамера, она же барак-камера, создавали личный импульс к внесению скромного посильного вклада в эти науки. Короче, я пришел к выводу, что изучение конкретного человека в камере — не пустое времяпрепровождение, но капля в чашу современного научного прогресса.

Теперь, после объяснительной записки, — по порядку, или, как говорили древние, "аб ово" (т.е. "с яйца" - они завтракать-то всегда начинали с яйца) . У нас это означает — с сигнала "подъем". Первым вскакивает мой сосед по койке. Мелькая грязными кальсонами перед глазами, он заправляет постель. Задерживаться с подъемом нельзя, так как это уже нарушение, а за нарушение наказывают; кроме того, совокупного времени на подъем и туалет оставляют совсем мало и, если тянешься, тоже наказывают. Поэтому приходится нагибаться за ботинками, с отвращением отворачивая нос и губы от кальсон соседа, которые угрожающе близко от них колышутся. Поэтому же встаешь, не дожидаясь, пока сокамерники выскочат из камеры в уборную, и, поворачиваясь и нагибаясь, чтобы самому, наконец, заправить койку, ты случайно, но неизбежно должен толкнуть его задом, и он, что-то промычав, валится на постель. Проходы настолько узки, что это стало обычаем, все привыкли к столкновениям, и никто больше не негодует, и сосед, как ни в чем не

 

- 180 -

бывало, продолжает суетливо заправлять койку. Бывает, впрочем, и так, что сокамерник, едва выскочив из-под одеяла, бросается открывать форточку, ибо смрад стоит такой, будто переночевал тут эскадрон, о котором говаривал еще Ноздрев. Открыв форточку, он рысью стремится в уборную. Вы же, проводив его мрачным сонным взглядом, встаете, ежась от холода, — дело происходит зимой - и раздраженно захлопываете ее. Одевшись, открываете снова. Постояв в очереди в уборную, затем в умывальник, вы приходите в камеру в обычном подавленном настроении. Здесь уже два сокамерника машут друг у друга под носами верхними конечностями, остальные лежат на койках и делают "велосипед" — все заняты физзарядкой, здоровье всем дорого, но стоять и махать руками — счастливый удел лишь двух агрессивных счастливцев. Пытаешься захватить свободное пространство камеры и маршировать на месте, высоко поднимая колени и уклоняясь от рук счастливцев-наглецов, которые вертят ими, как мельницы крыльями. Если один из агрессоров не выдерживает и валится на койку, то можно закончить зарядку с хорошим настроением. Но если нас осталось трое, то лучше с раздражением ложись на койку сам и, крутанув пару раз "велосипед", бери книжку и жди, когда наконец подойдет к дверям камеры "телега" с кашей.

Когда же дежурный по камере моет пол, а это случается обычно раз в три дня (иногда чаще, иногда реже — как договорятся в камере), то вот тебе типичный ход мыслей угрюмых сокамерников, лежащих на койках и рассматривающих корячащегося с тряпкой товарища: "Как трешь, чучело! Что ты номер отбываешь, проходимец? Кому ты втираешь очки, лиса? Ты в уголках три, под коечками-то, пройди хорошенько! У тебя срака под койку не пролазит, а мне завтра за тебя колени сдирать, фуфлыжная твоя порода!"

Часто кому-нибудь из сокамерников не терпится заварить с утра чайку. Он, осторожно косясь на делающих физзарядку, наливает воды в чифир-бак, рвет бумагу и уходит

 

- 181 -

в угол, за парашу — варить чай: я тебе уже описывал, как это делают в камере. Из-за параши поднимается едкий дым, кто-то из активистов-физкультурников метнулся открывать форточку. Если холодно, ее опять же мгновенно закрывают. Все продолжают делать физзарядку. Хорошо, если все берут в руки книги. Но, как правило, ночью кому-то снился хороший, или странный, или явно к свободе сон. Этим он не может не порадовать сокамерников. Все здесь мастера толковать сны. Если вы хотели сосредоточенно почитать до завтрака или записать пару вымученных мыслей, то это не удастся. Глядя в книгу или сжимая ручку, вы истратите всю свою интеллектуальную энергию на решение вопроса: оборвать болтуна или учиться читать и думать, невзирая ни на что? Так, сжав зубы и наливаясь гневной решительностью, оцепенело пролежишь до завтрака. За завтраком, глотая кашу, придется готовить остроту, которой завтра заткнешь рот всякому болтуну в самом начале, как только он откроет рот. Следующим утром вы будете ловить подходящий момент дня заготовленной остроумной речи, но лишь во время следующего завтрака определите этот упущенный момент. Мучаешься несколько дней, пока в какое-то утро сам не расскажешь свой чудный сон, и тогда чувство вины заставит смириться с болтовней до завтрака — и на долгое время.

Хлеб наш насущный — то есть завтрак, обед и ужин занимают объективно незначительное время, но в нашей "субъективной" жизни это время, как говорится, очень и очень... Но - знаешь что? Вот я пишу о быте, однако вижу, что мне легче будет говорить о нем и я емче охвачу его, если сразу же - хоть приблизительно — охарактеризую людей этого быта, так сказать, участников его игрищ и праздников.

 

* * *

Поскольку персонально невозможно описать каждого из тех, кто участвует в здешних мелодрамах, я прибегну к научному способу описания: классификации, типизации,

 

- 182 -

оперированию общими местами. Этот способ позволяет ученым объять необъятное.

Я, конечно, извиняюсь перед настоящими учеными за покушение на их прерогативы и заодно на их хлеб насущный. Но так как я предлагаю не научную классификацию-типизацию, то надеюсь, что ученым она тоже пригодится — хотя бы как первичное сырье.

Честно оговорюсь, классификации как таковой не будет, а ждет тебя "абстрагирование с целью увиливания" от серьезного изучения данного предмета (то есть моих сокамерников).

Итак, тип первый — художественно-эстетический (с него мне легче всего начать).

Натуры этого типа жаждут в камере острых ощущений и принимают жизнь, как игру. Но, однажды начав играть, забывают, что ведь они играют, а не живут, — и уже вполне всерьез воспринимают свою игровую ситуацию.

Например, желая попасть в БУР, они добиваются этого, а, уже находясь в БУРе, шепчут, глядя на колючую сетку, покрывающую прогулочный дворик сверху, вместо крыши:

"Этого забыть нельзя. Освобожусь — сделаю из колючей проволоки кольцо и буду носить его как сувенир — на лацкане пиджака".

Увлекшись какой-нибудь фантастической идеей, - например, человек должен одержать победу над своей плотью, ее нужно мучить, — они обрекают себя на испытание этой теорией, причем вполне натурально мучаются от голода, холода, наручников и т.д. Если они хорошо воспитаны и хорошо образованы, то, после отправки на перевоспитание в крытую тюрьму, люди художественно-эстетического типа дошивают бушлат до пяток, набивают его изнутри ватой, чтобы спасаться от холода на этапе и, мурлыча себе под нос что-то вроде финала "Героической симфонии" Бетховена или "Демона" Лермонтова, утешают себя следующим образом: "Мне ничего в жизни не страшно, пока эта героическая и одухотворенная мелодия (вариант — эти мужественные сти-

 

- 183 -

хи) со мной... Тра-ля-ля... Я царь, Я Бог и одинок" и прочее.

Теперь перейдем ко второму типу, наблюдаемому мной в здешней барокамере, — к тому, который следует определить как Интеллектуальный.

Люди этого типа — наиболее уравновешенные и жизнерадостные заключенные. Их легко определить по главному внешнему признаку — наморщенному лбу. Что бы им ни приходилось делать — сидеть или ходить, читать или разговаривать с гражданином начальником — они МЫСЛЯТ. Они мыслят беспрерывно, а остальные смотрят на них и столь же беспрерывно удивляются: о чем можно размышлять в тех случаях, когда и дураку с первого взгляда все ясно.

Периодически к тому или иному интеллектуалу подходит иной тип зэка и, почтительно вглядываясь в шевелящиеся на лбу складки мыслителя, спрашивает с надеждой:

— Ну что там? Как будет?

— Еще неясно, — отвечает интеллектуал. — Но вы как антропологический элемент инфраструктуры в системе Вселенной (вариант: как вербально-экзистенциальный денотат в системе идеалистически-материалистического отсчета синкретического Абсолюта — не спрашивай меня, пожалуйста, что это такое!) рассмотрены индуктивным и дедуктивным методами. Правда, сложно учесть аспект интегральный (вариант: космический; вариант: социальный; вариант: инфернальный...).

— Гм... Видно, не скоро прояснится судьба наша, — бормочет зэк и вежливо и робко, подавленный ученостью сокамерника, уходит едва ли не на цыпочках.

Интеллектуалы в камерах решают всеобщую проблему всех интеллектуалов всех стран, континентов и времен — проблему предсказания судьбы человека и человечества. Наши интеллектуалы считают, что судьба — это символ неведомых сил, которые он, интеллектуал, может материализовать по эту сторону мира. Достаточно лишь ему все продумать, изучить и учесть во всех аспектах, связях и, главное, в полном объеме. Дело это трудное, и интеллектуал объяс-

 

- 184 -

няет, что до сих пор им занимались оракулы, гадалки, шаманы, шарлатаны и иные теоретики. Но наш камерный интеллектуал не пользуется идеями схоластов или предсказателей "города солнца": он человек современный. В его уверенности, что, подходя к делу научно, можно рассчитать судьбу, мне чудится детский задор. И только с течением лет я наблюдаю первые сомнения, но их сосредоточенно таят, и внешне наши интеллектуалы выглядят еще непреклоннее, еще упрямее хмурятся складками их лбы.

Поскольку иногда раздаются саркастические замечания по поводу обреченности и бесплодности их усилий, постольку они предпринимают превентивные пропагандистски-оправдательные акции в защиту собственного престижа. Например, мне приходилось слышать, что, мол, их интеллект может продуктивно работать лишь при достаточном количестве глюкозы и аминокислот, содержащихся исключительно в животных белках. Тут уж маловеры, скептики и циники смущенно чешут в затылках и вынуждены признать:

"Да, глюкозы и мяса ого сколько надо! Столько аж во сне давненько не снилось"...

Интеллектуалы, правда, довольно много выдали продукции "на-гора": зная, сколько лет им дал суд и сколько они сидят, сумели научно предсказать, сколько им осталось сидеть. В отличие от "художественных натур", о которых я уже писал, и от "вождей", о которых напишу в "следующих строках своего письма", интеллектуалы не сомневаются, в какой день недели они выйдут на свободу —в понедельник, вторник или любой другой из семи: тщательно просчитаны календарные дни до освобождения.

— Свобода, — признаются они, — волнует нас лишь как семантический знак, который дает красивую форму описания бесконечной неопределенности в математической логике. Свобода же как чувственное представление или переживание есть удел художественных личностей, ну, и еще, пожалуй, — это они признают, — объект манипуляций "вождей" (о тех идет речь впереди) с низкой толпой; уже подсчи-

 

- 185 -

тано умными людьми, что все различия между жизнью человека в изоляции и на свободе несущественны для обычного человека.

Ну, а как им самим — неужели свобода не предпочтительнее неволи? Пожалуй, себя они тоже согласны включить в число обычных людей, но, как упоминалось, для нормального функционирования их интеллекта в лагере не хватает глюкозы и животных белков, только поэтому они все же предпочитают волю.

Теперь, зная их представление о воле и неволе, ты воспримешь естественно тот факт, что все жизненные функции они выполняют механически: едят, работают, спят, вступают в отношения с администрацией — все это без вкуса (вопрос о том, со вкусом ли они мыслят — для меня не решен). В этом, кстати, их главное отличие от художественных натур, которые в силу субтильности нервной организации едят с капризами, как малые дети, спят, как немощные старцы, и чувствительны к обидам, а также наставлениям администрации, как красивые женщины.

В защиту художественных натур скажу, однако, что зато в упорстве и настырности, когда надо увильнуть от "исправительного" труда, они нисколько не уступают, а часто даже более закалены, чем "интеллектуалы" и даже еще не описанные мною "вожди". Тут часто самый волевой "вождь" с удивлением разглядывает, какую гигантскую мощь таит в себе внешне слабосильная художественная натура! Правда, результаты у всех примерно одинаковые, и успех в увиливании от каторжной работы завершается, как правило, БУРом или другим наказанием.

Ну и, наконец, настала очередь выполнить обещание и описать "вождя". Что это за тип? Что за личность?

Прежде всего, вождь всегда знает, что он — вождь!

Откуда? — спросишь ты. Откуда все мы знаем, что нас не нашли папа и мама в капусте и что аист тоже не при чем? Оттуда же... Вождь знает — и все тут. Знает непоколебимо. И потому все свое внимание направляет на поиск массы, то

 

- 186 -

есть той глины, из которой лепятся монументы для всех вождей.

Ты, наверное, не знаешь, что монумент — такой же атрибут вождей, как шпоры у петуха или сопли у индюка — атрибут неотъемлемый. Поэтому созидание монумента становится "идеей фикс" у вождя, думается, еще с пеленок.

Если масса сопротивляется своему предназначению стать монументом — он ее лепит, месит, организует. В конце концов, он только помогает ей выполнить возложенную на нее провидением миссию.

Бывает, что масса не понимает этой предуготованной свыше роли и не узнает своего вождя. Тогда вождь помогает ей тем, что демонстрирует свои черты избранника, помазанника и данного свыше лидера. Как это ему удается сделать?

О, тут целый ассортимент средств. Прежде всего, надо носить на лице печать вождя. Где достать такую печать — это, слава Богу, вождь знает. Потом наводятся налицо и вообще весь облик постоянные черты вождя: по моим наблюдениям, это волевой подбородок, монументальная посадка головы, взгляд дракона, походка льва, важность слона и педантизм... Ну, педантизм, собственно, вождиный. (Помню, я как-то рассуждал о химерах на крыше Собора Парижской Богоматери — кем именно они приходятся вождям — родителями или, наоборот, отпрысками.) От собственного педантизма вожди, увы, страдают, как все простые смертные, но зато неутомимо укрепляется, практикуется и демонстрируется образ повелителя.

Например: если надзиратель открывает утром дверь на "оправку" и подгоняет: "Скорей! Скорей!" - то вождь не схватит поспешно "парашу" и не побежит сломя голову в туалет. Он размеренно зашнурует ботинки до последней дырочки, застегнется до последней пуговки, важно и неторопливо понесет "парашу", как бы не замечая зеленого от злости и нетерпения надзирателя!

Вождь всегда дорожит своим "я" и, чтобы его не затер-

 

- 187 -

ли, чтоб, тьфу, тьфу, само не затерялось, а наоборот, выделялось среди других "я" — он его постоянно, хотя и незримо подчеркивает. Это для него приятная, хотя в то же время утомительная и хлопотливая работа. Поэтому заветная мечта всякого вождя как-нибудь перейти на "мы" — то самое, которым по традиции пользовались императоры и первосвященники.

Справедливость требует признать: постоянное подчеркивание, выделение своего "я", концентрация на нем внимания, кроме естественного удовольствия, доставляет вождю и огорчения. Они вызваны, во-первых, сопротивлением стиранию индивидуальностей в безликую глинообразную массу со стороны рядовых "я", не познавших сладости превратиться в частицу монумента; во-вторых, наличием других "я" — самоподчеркнутых и выделяющихся в окружении "вождя". Впрочем, и строптивость безликих "я", и нахальство претендентов на место вождя — подавляются.

Вожди обречены на борьбу между собой, как первые красавицы на конкуренцию за звание "Мисс мира". Между вождями, как протоплазма между ядрами, стоит масса. Почему она сразу не узнает своего единого кумира, а слепо тыкается то к одному, то к другому вождю, создавая давку, толкотню и междоусобицу?

Может быть, потому, что существуют разные типы вождей? Я видел "харизматического", "авторитарного", "сильную личность", "железную руку", просто "вожака" или "коновода"... Каждый вождь, зазывая толпу, провозглашает, что он - самый-самый, единственно подлинный, соответствующий мировым стандартам. Увы, к его несчастью, таковых стандартов не существует — в этом и состоит проблема вождей.

Помню, я видел (не в натуре, конечно) конкурс на звание "Мисс мира". Понравилось, как в финале прелестные девушки, выстроившись в затылок друг другу, по очереди входили в стандарт — фигуру, вырезанную в картонной перегородке,— пока, наконец, та единственная, которая долж-

 

- 188 -

на была победить, не влипла в стандарт, будто он с нее был вырезан. Не следует ли придумать и вырезать такой стандарт вождей и прогонять претендентов сквозь него?

Но пока стандарта нет — и между вождями происходят "толковища" 1 и мордобои. И тут — хочешь или не хочешь — а приходится фиксировать неизбежное превращение вождей в уголовный типаж личности. И дальнейшее изучение вождя — это изучение типа вождя и уголовника в одном лице. Говорить об этом дальше я не хочу, но про это единство "тому в истории мы тьму примеров слышим..."

Однажды я наблюдал одного "вождя" в камере и думал: если ум твой не помогает тебе понять ситуацию, характеры людей, сложившиеся отношения и нормы поведения — то грош цена твоему интеллекту; для окружающих ты — дурак, и они правы, разума у тебя нет!

Но хватит... Кажется, эти размышления увели меня слишком далеко...

Хочу сделать вслед лишь одно замечание. Вчера на многоточии был вынужден сделать перерыв в письме — надзиратель прокричал "отбой" и потушил свет в камере. А сегодня утром, на работе, случайно разговорился с Ш. 2 и услышал от него, что один из наших "вождей" исповедует ницшеанство. Вот как характеризует это учение Ш. (он распечатал седьмой десяток, из них более тридцати провел в тюрьмах и лагерях, в том числе в Польше при Пилсудском и в Германии при Гитлере): "Я прочитал три раза "Волю к власти", и читал очень внимательно, так как участвовал в политической жизни активно с двадцати лет и, естественно, хотел понять, что такое власть. Я вам скажу, А., что после третьего раза почувствовал неодолимое отвращение к Ницше. Я увидел за словами этого человека что-то до бесконечности гнусное, мерзкое, грязное. У меня самого был не такой уж богатый опыт власти, однако, я сразу, интуитивно угадал, что если человеку, получившему власть, не держаться за традиционные мерки добра и зла, не измерять ими свои поступки, то мир превратится в кошмар. Где этот кабинетный безу-

 


1 "Толковище" - воровская сходка для разбора конфликтов между "ворами в законе" (жарг.).

2 Несомненно, Данило Шумук, старейший политзаключенный "Дубровлага" (в тюрьмах Польши и Германии сидел как коммунист, а в советских лагерях - как украинский националист). Сейчас -в ссылке.

- 189 -

мец (имелся в виду Ницше) видел человека, разрушившего в себе все запреты, ставшего по ту сторону добра и зла, обладавшего властью над людьми и — оставшегося воплощением справедливости? По-моему, только идиот мог так заблуждаться по поводу людей, борющихся за власть и сознательно отбросивших все моральные нормы и запреты человечества"...

Ладно, на этом оставлю "вождя" — признаюсь честно, писать можно много, но я предпочитаю другой тип личности.

Как его определить?

Очень сложно, хотя сам он прост и ясен, как речной поток воды. Это — личность, которая, придя с работы в камеру, спит и не храпит. Я до сих пор с благоговением вспоминаю этого великого, благородного, самого гуманного человека в мире, которого я встретил здесь, сидел с ним в камере и который — увы! — уже освободился. У меня не хватило бы совести говорить "увы" по такому прекрасному поводу, хотя мне его остро не хватает, но дело в том, что бедняга уже снова попался где-то в районе румынской границы — и теперь я боюсь, что ему дадут "крытую тюрьму" по приговору суда и к нам на особый он приедет не скоро 3.

А как было бы хорошо получить такого сокамерника! Наверное, самое точное, назвать такой тип личности — альтруист. Да-да... Это тебе не кто-то из "Цицеронов", на коих я обменял бы его, не глядя. Ведь чем, как не безграничной, самоотверженной любовью ко всем ближним являлся объективно этот его сон с утра до вечера — кроме рабочего времени! И известно ли вам, на воле, что единственная личность, которую я, напротив, не терплю, — есть личность зверски храпящая! Сатанински храпящая!

Я помню мое нравственное падение: к сему храпуну я испытал приступ неконтролируемой ненависти. Впрочем, известно в народе: где потерял, там приобрел. Благодаря этому храпу я могу назвать себя человеком гуманным, так как храп все еще продолжается, а я храпящего уже не ненавижу. Я победил в себе человека-зверя. Правда, храп

 


3 Вероятно, Бабич Сергей Алексеевич (1939 г.р.). После отбытия первого срока этот украинский политзаключенный был вновь осужден (13 декабря 1976 г.) на 15 лет особого режима, из них первые пять лет — тюремного заключения, формально - за незаконное хранение оружия, а фактически - за попытку бежать из СССР. На это и намекает в своем письме А. Мурженко ("румынская граница").

- 190 -

не звучит для меня музыкой, но я надеюсь достигнуть и этого, если прежде не прикончу во внезапном приступе рецидива ненависти своего воспитателя по части непротивления злу насилием.

Ты удивляешься, что я столько времени в письме к тебе уделяю место храпу? Для этого надо почувствовать разницу между человеком из книжки, с фотографии, даже между человеком, которого узнал в деле, — и тем же человеком в роли коллеги по "батискафу" — неважно, является ли таким батискафом, барокамерой и т. д. общежитие, коммунальная квартира или — худший вариант — наша камера. Представь ночью комнату с шестью бодрствующими и одним спящим. Шестеро поначалу — застенчивые альтруисты, проснувшиеся от храпа и не решающиеся грубо будить человека, в сущности, не виновного ни в чем — просто так устроена его носоглотка или что там еще храпит по природе? Но храп продолжается...

Из угла раздается: "Эй, храпишь!". Этот голос воодушевил соседа "храпуна", и тот робко дергает подушку своего "палача". Храпун замычал, зачмокал и продолжал храпеть. Через несколько минут "альтруист", лежавший с другой стороны, не выдерживает, высовывает ногу из-под одеяла, тянет ее через проход и толкает храпуна. Тот вскрикивает, запевает какую-то песню, постепенно переходящую в мычание, и умолкает. Но заснуть мы не успеваем. Храпун снова приступает к храпу, и снова шесть мучеников смотрят бессонными глазами в потолок и только иногда робко беспокоят мучителя. У кого крепкий сон, тот, в конце концов, выспится. Но у нас обычно нервная система напоминает старенькую скрипку провинциального музыканта, и такие люди встают утром, на работу, разбитые и — с жаждой мести.

Все знают, что жажда мести — чувство неблагородное, в особенности по отношению к человеку, субъективно вовсе невинному, поэтому месть тщательно запирают в подсознание. Однако она прорывается сквозь препоны сознания,

 

- 191 -

и агрессивность просачивается окольными путями — в ехидных остротах против сокамерников, в угрюмом молчании, в стремлении захватить и удержать место посреди камеры, в громком разговоре, мешающем другим читать,— вообще в том, чтобы раздражать других людей. "Раз у меня после бессонной ночи муторно на душе и чугунная голова, то пусть и у вас будет то же самое", — таким вот странным образом иногда материализуется в человеке жажда равенства и справедливости.

Как это реально происходит?

Каждый умеет читать — и существует потребность в тишине. Каждый умеет писать - и он хочет иногда сосредоточиться, схватить за хвост скользящие мысли. Но когда один решил предаться подвигу самопознания, его сосед именно в это время желает побриться. Что плохого в этом желании? А то, что сначала надо потарабанить в дверь и покричать надзирателю, чтобы его выпустили из камеры для совершения сей процедуры (розеток в камере нет). Но тут выясняется, что розетку занял кто-то из соседней камеры. Ожидание — потом новое тарабанье в дверь — новый крик... Наконец с бритьем покончено. Можно сосредоточиться.

Но тут — ух! — поклонник Маммоны встает с койки и снимает возле печки последние два сухаря, на которые давно посматривал, звучно сглатывая слюни. Начинается громкое чавканье, хрустение и треск, которые раздражают — прежде всего потому, что прошло около часа, а ни одной мысли в голове не появилось. Разве что такая: "Что ты хрустишь, животное! Все равно ведь — не в коня корм".

Правда, этому злому "демону" в моей душе возражает "ангел-гуманист": "Ну, человек голодный, кушать хочет". — "А я что, не голодный?" — "Так у тебя же сухарей нет". — "В гробу я видел эти сухари". — "Да ну?" — Чавкать у людей над душой нельзя — уважать их надо". - "Знаем мы это уважение: просто ты умял пайку сразу, а он насушил сухариков"...

 

- 192 -

Но вот хруст прекратился. Блаженная тишина. Мысли зашевелились. И в эту секунду раздается какой-нибудь ка-ламбур-галиматья местного Цицерона.

Здешние Цицероны, они же демосфены, цепляются за любой предлог поупражняться в ораторском искусстве. Открыв рты, они уже не могут самостоятельно их закрыть. Восстановить тишину можно только активным вмешательством. Делаем это по-разному: иногда обидной репликой, иногда остротой с намеками, иногда просьбой, иногда демонстративной позой. Человек громко и с явно выраженной досадой захлопывает книгу (вариант: швыряет ручку) и произносит громовой монолог, что любой мещанин уважает другого: не гудит на улицах автомобильными гудками, не шумит под окнами чужих домов, не включает радиолы на полную громкость, а вот представители прогрессивного человечества убивают друг друга демосфеновыми децибелами. Где альтруизм и гуманизм, "печать которого лежала на ваших делах на воле?"

Все молча берут книги в руки, но оратор уже не может остановиться. Водопадом сыплются на давно молчащих сокамерников примеры альтруизма: то юноша, бросившийся с конем в какую-то расселину, угрожающую поглотить сограждан; то самурай, совершающий харакири на глазах у сюзерена; то павианы, бросающиеся на леопардов из засады, чтобы спасти стаю собратьев... "Как мы выглядим на этом фоне?"

— Да, я ваш брат и требую от вас тишины, когда у меня ворочаются мысли в голове. Может быть, вы сейчас нанесли непоправимый ущерб людям, лишив их тех мыслей, которые уже созрели и готовились выйти...

Как правило, монолог-призыв такого рода действует безотказно, устанавливается тишина, в которой слышно, как аплодируют мыши. Но пока воитель за тишину приходит в себя от нервного возбуждения, время дня уходит, и раздается команда: "Отбой".

Лежа в постели, он утешает себя: "Ничего, с завтрашне-

 

- 193 -

го дня заведем строгие камерные порядки"... О таких порядках разговор заходит часто, но, увы, это порождает лишь новые беспорядки.

Психика почти каждого здесь деформируется: время, монотонность, механистичность жизни, стены, изолированность, обреченность, постоянство и исключительность "контингента" — все это медленно, но неумолимо делает черное дело разрушения личности. Как известно, личность врача-психиатра от постоянного общения с пациентами деформируется. Но ведь и пациенты, видимо, тоже деформируют друг друга — сначала психически, а потом, бывает, и физически. К несчастью, этот опыт специализированных заведений оказывается особо тяжелым, когда он происходит не в обычном "бедламе", а у нас, в местной барокамере. Попробую немного "пофилософствовать" на эту щекотливую тему.

 

* * *

 

Представь себе обыкновенную ночь. Где-то лают собаки, чмыхают паровозы и мирно посапывают люди. Личность, назовем ее Н., храпит. Внезапно она испуганно стонет, бормочет и, издав страшный вопль, просыпается. Поднимает с подушки влажный лоб и дико, я бы даже сказал, затравленно, озирается по сторонам. Что же она видит?

Сосед, назовем его X., не спит. Он кашляет, и в чаще бороды бессонно и укоризненно блестят его глаза.

— Вы перестанете меня гипнотизировать? У меня сердцебиение! Я требую! — Это Н., вскочив, уже наклонился к X.

— Идить вы пид три чорты! — парирует тот.

— Ах, так! Я вынужден прибегнуть к крайним мерам! Н. мчится в угол камеры и хватает совок для мусора. X. испуганно вскакивает и растерянно топчется в проходе возле своей койки. Н., вооруженный совком, грозно расхаживает по другую сторону камеры — возле двери (между столом и "парашей") и воинственными кличами вызывает X. на бой.

 

- 194 -

X. вызов не принимает. Тогда Н. двигается в проход. X., перескакивая через койки, торопливо трусит в угол за шваброй. Швабра длинней совка, и Н., оценив преимущество противника, предлагает разоружение. Когда принципиальное согласие достигнуто, оба долго препираются по поводу процедуры разоружения — совсем, как "большие"... Наконец, решено одновременно бросить в угол совок и швабру. Бросают. Но Н. тут же кидается сам вслед полетевшему в угол совку. И в большом мире дипломатия не раз использовалась лишь как тактический маневр при подготовке войны. Поняв этот секрет дипломатического искусства, X. бросается в тот же угол. Шум, треск, грохот — после чего возня прекращается и слышится сопение.

Слышим шепот: "Пусти палец!". Не выпуская палец врага из зубов, X. прожевывает: "А тхи пфусти бородху!".

На следующий день истерзанные и искусанные Н, и X. с оправдательными доказательствами — оторванным клоком бороды и кусочком пальца в тряпочке — предстали на работе перед толпой зэков, которые принялись судить и рядить супротивников. Проанализировав версию Н. о гипнотическом воздействии на него со стороны X., высокий суд признал ее недостоверной: в проведенных экспериментальных исследованиях выделения магических токов из тела, пальцев или глаз X. испытателями зафиксировано не было.

С другой стороны, продебатировав жизнь Н. от грудного возраста до покушения на честь бороды X., мы пришли к выводу, что, к несчастью, он, видимо, страдает манией преследования...

 

* * *

 

Здесь время порассуждать о том, что чувствуют люди, - когда они обнаруживают себя запертыми в барокамеру с заболевшим человеком.

Сама понимаешь, я не профессиональный психиатр или хотя бы психолог, и рассуждения мои будут дилетантскими.

 

- 195 -

Единственное их достоинство — я постараюсь выражаться кратко и без претензий. Чтобы внушить к своим мыслям хоть какое-то уважение, использую — для параллели — "Крота" Фр. Кафки.

Крот Кафки был неким "знаком", которым можно обозначить многое — вплоть до человека. Но суть новеллы в том, что он заболел манией преследования. Жил себе, не тужил, имел собственный дом и все блага, пользовался уважением — и вдруг в один не прекрасный день обнаружил, что за ним следят... ну, я не знаю точно, кто именно — ФБР, ЦРУ, соседи, "гороховые пальто".

Крот принялся создавать систему безопасности и, как часто бывает в подобных случаях, тронулся, двинулся, поехал, оно же чокнулся, или, говоря по обыкновенному, заболел маниакально-депрессивным психозом в форме мании преследования.

Теперь сравним ситуацию кафкианского Крота и нашего так называемого Н. Сравним в чисто бытовом плане -на большее я, естественно, претендовать не могу.

Во-первых, Крот жил в собственном доме, где, говорят, и стены помогают, а Н. в казенном, где, могу тебе точно сказать, они давят на психику. Во-вторых, Крот жил один, а Н. постоянно находился среди людей отчаянных и, что уж тут-то скрывать, — с преступным прошлым (тайны, конспирации, секреты, наконец, замыслы, вплоть до недозволенных мыслей, — сама знаешь). В-третьих, Крот не участвовал в войне, а ведь именно она привела нашего Н. в казенный дом.

Поэтому на фоне безмятежного, без войн и вербовок, бытия Крота потрясение, сдвинувшее Н., выглядит почти как укор совести персонажу Кафки: "Пусть я не выдержал, заболел, но ты-то, у тебя ведь не было оснований". Кроту и присниться не могло то, что предварительно пережил Н.. И это потрясение взрыхлило психическую почву, на которой проросло семя недоверия к человеку и миру. Не доверяя себе — ведь трудно доверять другим.

 

- 196 -

И еще одно, второстепенное обстоятельство. Прогресс — вернее, то, что читал о прогрессе науки Н. в научно-популярном жанре: психические излучения, облучения, гипноз, магические силы и проч. Таинственные запасы сил человеческой психики, едва известные специалистам, становились для него аксиомой, примером из таблицы умножения. Чудеса Мессинга, Геллера и других приравнивались к дважды два четыре. Если Мессинг мог управлять людьми, а Геллер гнул серебряные ложки и дверные ключи взглядом — почему, спрашивается, А., Б., С., наконец, вышеупомянутый X. не могут сделать нечто подобное с несчастным Н.? А дальше логический вывод: Крот у Франца Кафки был один и все-таки заболел, а Н. окружен людьми, т.е. как раз источниками вредных лучей, способных ломать ложки, как спички. Да, Н. заболел, как Крот, но насколько ему было тяжелее в жизни, чем герою новеллы Кафки!

...Когда-то на заре нашей батискафно-барокамерной эпохи поэт написал вдохновенно: "Плохо человеку, когда он один..." Впрочем, еще раньше знаменитейший писатель изобразил, что случается с человеком, если он пятнадцать лет просидит в одиночке в Бастилии. Плохо бывает такому человеку, — уверенно заключал он, — заключенный забывает все: папу, маму, детей своих плюс собственное имя. Может быть, поэтому современный гуманный пенитенциарный подход исключил из официально признанных мер наказания одиночное заключение.

Но теперь современная батискафно-барокамерная наука обнаружила, что когда человек не один, а находится вместе с другим человеком, ему тоже приходится плохо. Ибо возникает так называемая "проблема психологической несовместимости".

Мне кажется, что до нашей эпохи проблему бытия человека все — законодатели, философы и даже поэты — решали как проблему "человек-в-мире", т.е. человек исключительно вкупе с другими людьми. Прямодушный Маркс, завершивший предшествовавшую ему науку, твердо объя-

 

- 197 -

вил, что человек есть только и исключительно совокупность общественных отношений. А какие отношения, когда он живет один? Никаких, и, следовательно, человека нет, а так, фантазия, эфир, фантом — человек одинокий. Может, я фантазирую, но подспудно, мне кажется, отсюда пошло строительство огромных общежитии и коммунальных квартир. Человек должен был набрать побольше отношений с другими людьми и стать человеком в полном смысле этого слова.

Но нынешняя батискафно-барокамерная наука увидела человека в бытовом плане, не витающим в философских эмпиреях, а прикованным к галере быта, в одной барокамере с другими людьми. И были зафиксированы фантасмагорические явления в этой типической для нашей эпохи ситуации. Я сам видел миску, которую носят на голове под шапкой — спасают ее от администрации нашего учреждения; видел, как нашивают сзади под брюки фанерку — это, мол, защита от... гм, гм... как бы выразиться, чтобы ты поняла и одновременно не оскорбилась... от физически нежелательных отношений; видел и то, как спальное место обкладывают и обвешивают плотными пачками старых газет. А это зачем? Затем, что в типографской краске содержится свинец, который отражает вредные излучения соседей. Проложите между собой и миром штук сто газет, и вы — обладатель свинцовой прокладки, надежнейшей защиты от излучений даже на случай атомной войны.

...Дорогая, я устал писать об этом — о нашем быте. Сегодня 31-е и надо сдавать письмо. Тем более, я страшно заболел. Сделали нам пробу на прививку от туберкулеза, так называемую "реакцию Манту", и меня буквально свалило. Озноб, температура, сердце ослабло и колотится с частотой автоматной очереди. Ночью — мокрый от пота, днем — озноб, ломота, головные боли. Руку разнесло до размеров ноги слона. Хорошо, что догадался подставить левую, а подставил бы, дурак, правую — не смог бы кончить это письмо. Но - вот закончил, хотя радости особой нету: снятся тревож-

 

- 198 -

ные сны. И от тебя нет и нет письма... Вообще-то я хотел в этот раз писать только о себе, о своем деле, хотелось поразмышлять, что определило мое пространственно-временное бытие на целых четырнадцать лет; написать о моих подельниках, таких же бедолагах, как я, но, как видишь, увело меня в этом письме черт знает куда!

Признаться, уже шесть с половиной лет сижу в этот срок (да и в тот отсидел шесть), и до сих пор не задумался глубоко: "А за что ты сидишь?". Такая, видно, привычка - не искать ответов.

Как живу? Если исключить реакцию Манту — нормально. Если исключить беспокойство за тебя (давно нет писем) — нормально. Если учесть, что так вот живу давненько, — нормально. Могу даже в рифму тебе ответить:

 

Если спросишь меня, как живу,

На звезду я тебе покажу:                  

Как такие пространства, бедняжке, согреть?

А горит и не хочет сгореть!                

 

Вот так, чуть приболеешь, и на лирику тянет.

Передай поздравления с Новым годом Кларе, Виктору, Майе, Сильве, Рут 4 ...

Вот на этом закончу письмо, любимая. Пиши, как живешь, как с работой, не устаешь ли? Крепись, дорогая! Будь осторожна и не перерабатывай!

Обнимаю и нежно целую

Твой...

 

31 декабря 1976г.

 

 


4 Лица, упомянутые здесь, находились тогда за пределами СССР:

Клара Гильдман, участница правозащитного движения в СССР. В ноябре 1976 г. выехала в Израиль.

Виктор Радуцкий, преподаватель, переводчик, журналист. Выехал в Израиль в сентябре 1976 г.

Майя Каганская (Брусиловская), литературовед. Выехала в Израиль в сентябре 1976 г.

Сильва Залмансон, участница "самолетного дела", осуждена на 10 лет заключения, освобождена досрочно и выпущена в Израиль.

Рут Офер, уже упомянутая выше корреспондентка А. Мур­женко из Израиля.