Вместо заключения

 

Среди сокамерников Алексея Мурженко по Владимирской крытой тюрьме 1964 - 67 гг. находился Анатолий Радыгин.

Его стихи регулярно печатались в ленинградских сборниках, альманахах и газетах. В 1962 году издательство Союза советских писателей выпустило его стихотворный сборник "Океанская соль".

В том же году Анатолий Радыгин попытался нелегально бежать из СССР. Был схвачен и осужден на десять лет за "измену родине".

Из своего десятилетнего срока шесть лет он отсидел во Владимирской крытке — этом своего рода "Ордене почетного легиона" у советских политзаключенных. Уже во время его заключения (в 1971 году) в журнале "Вестник РСХД" (Российского студенческого христианского движения) появился "Венок сонетов" А. Радыгина.

В 1973 году А. Радыгин эмигрировал в США. Среди опубликованных им произведений внимание составителя привлек отрывок из мемуарной "Главы из книги" (изд. МАОЗ, Тель-Авив, 1974 г.), который и призван завершить публикацию писем А. Мурженко из лагеря особого режима на мордовской станции Сосновка.

"Только один молодой человек совсем не был подвержен тем мелким тюремным психозам, под влияние которых попадали почти все. Он не повышал голоса, его реакция была спокойной даже там, где другие взрывались неумеренной радостью или исступленной яростью. Он не торопясь, вдумчиво и остроумно отвечал на вопросы, иногда каверз-

 

ные. Он внимательно и со вкусом читал свои английские и мои французские книги. (Я до сих пор жалею, что на одном этапе потерял его подарок — новеллы Мериме на языке оригинала, с его остроумными заметками на полях.) Спокойно, чуть насмешливо, он реагировал на камерные скандалы, называл их "третьей кухонно-мировой войной".

С ним можно было разругаться окончательно и бесповоротно, но никогда, ни в одной ссоре он не применял запрещенных, "неспортивных" приемов. И что еще давало ему это джентльменское право, — его совершенно не в чем было упрекнуть. Бурного политического прошлого или пороховой батальной одиссеи за его спиной не было, а тюремное настоящее — безупречно.

Он был поразительно хорош собой. Ни голодная пайка, ни холодные осенние сквозняки в тюрьме не могли заставить его съежиться и согнуться. Спортсмен и солдат, он сохранил от пресной шагистики и ограниченности суворовского училища только то, что заслуживало быть сохраненным. Он сохранил внутреннюю подтянутость, физическую закалку, собранность и пунктуальность — эту вежливость королей. И отличный английский язык. Он оставил за стенами казармы грубый хамский солдатский юмор, неоправданное кастовое чванство, фельдфебельскую ограниченность и, главное, великорусскую милитаристскую идеологию. Кто-то из украинцев, полушутя, заявил, что москали-де специально сгребают в военные свои училища таких хлопцев, чтобы улучшить ихнюю породу...

Надо было видеть, как держался этот молодой человек, как на его фигуре становились ладными арестантские одежки, как он поворачивал голову на окрик, и тюремный офицер, только что вышедший из парикмахерской, в новеньком мундире, вдруг замечал, как он мешковат, неотесан и дурно воспитан рядом с этим голодным юношей. Когда его, небритого и наголо остриженного, проводили по коридорам, тюремщицы, надзирательницы, библиотекарши, свиданшицы, медсестры, давно потерявшие право и возмож-

 

ность считаться женщинами за садистскую жестокость и озверелую бессердечность, вдруг начинали растерянно суетиться и искать в карманах давно ненужные им зеркала.

И мелькнул бы Олекса Мурженко приятным и добрым воспоминанием, если бы вдруг, в конце семидесятого года, не обрушилась на нас в наших владимирских камерах весть о том, что по "самолетному делу" вместе с Кузнецовым, Дымшицем, Залмансонами и другими проходит и он...

Ну, конечно, близкие по характеру и темпераменту, по умственному развитию и знаниям, одинаково непримиримые к подлости и открытые добру — Эдуард Кузнецов и Олекса Мурженко, тоже старые камерные товарищи, — не могли не найти друг друга.

И я сам понял, и понимаю сейчас, что если бы я, выйдя из тюрьмы и не получив разрешения эмигрировать, собирался бы идти через советскую границу, то в поисках партнеров я бы непременно завернул в Ригу за Кузнецовым и в Лозовую за Аликом Мурженко. Немало процессов, в том числе еврейских, происходит в Советском Союзе. И что греха таить, попадают на скамью подсудимых не только сильные, но и слабые, жалкие люди. Мне горько и обидно слышать и читать, как они проклинают Израиль, своих вчерашних товарищей, каются и просят пощады. И не менее горько и обидно, что в моей стране, рядом с именами Кузнецова и Залмансонов, именами, достойными подражания, оплакиваются и прославляются жалкие люди. И в то же время я почти нигде не встречал, кроме узкого круга тюремных друзей, добрых слов в адрес Алика Мурженко.

Я надеюсь, что этой своей маленькой памяткой я хоть частично исполню долг перед человеком, которого я мало знал, но никогда не забуду, жизнь и дела которого я буду чтить, и рассказывать о них своим детям".