НА ВОЛОСОК...

Итак, я решил провести все намеченные мною мероприятия самостоятельно, помимо воли начальства. Я не имел права давать приказы, поэтому решил вместо приказа написать распоряжение, т. к. работающие врачи и вся санитарно-медицинская служба формально подчинялась мне. Я ознакомил всех врачей с этим распоряжением, все были согласны со мной, кроме зав. больницей. На следующее утро все заняли свои новые места работы с довольными лицами. А в три часа дня мне принесли приказ по лагерю, где было указано, что я снят с должности «за прове-

дение в работе системы, забракованной Партией и Правительством — функционалки». Эту формулировку следовало рассматривать как «продолжение контрреволюционной работы внутри лагеря», за что полагался расстрел.

Четыре дня я просидел в своей землянке, никто меня не вызывал. На пятый день велели явиться к начальнику лагеря в 11 часов вечера. Явился. Начальник пришел в 12. Я вошел в его кабинет, и он тут же начал возмущенно бранить меня за мою работу. В руках у него был лист бумаги, исписанный от руки, с какой-то резолюцией в верхнем углу. Я понял, что это был мой рапорт начальнику Оперотдеда. Начальник лагеря с негодованием кричал: «На меня жаловаться!?» Я отвечал, что жаловался не на него, а на его работников. На него я должен был бы писать в Москву, а я этого не делал. Он прервал меня криком: «Молчать!», и продолжал доказывать, сколько я на своей работе наделал вреда — развалил работу — и как много после моего ухода Санчасть сумела сделать хорошего. После его «Молчать!», я возразить ему не мог, и он продолжал кричать еще полчаса — в кабинете висели большие часы, и я время от времени поглядывал на них, мысленно посылая ему возражения. С тоской я думал о своей судьбе. В голове теснились мысли о расстреле, представлялась тюрьма, уютной и приятной казалась земляночка, в которой я жил. Себя не было жаль, думал больше о семье. Хотелось, чтобы жена узнала о том, что меня уже нет, и не писала утешительные письма, а устраивала свою жизнь по-новому...

Наконец, когда начальник выдохся и взял в руки мой рапорт, очевидно, собираясь что-то написать на нем, я сказал: «А все-таки я был прав». — «Что-о-о?!» — взревел он. — «Да. Пять дней тому назад в присутствии вашего заместителя — заместитель во время нашего разговора сидел тут же в кресле — полный, добродушного вида человек с ромбом в петлице — в присутствии вашего заместителя было дано распоряжение оборудовать под стационар палатку. Пять дней прошло, но ничего не сделано». Заместитель начальника поежился в кресле, но промолчал. «Почему вы мне не сказали об этом? — спросил начальник. — «Я к вам доступа не имею». — «Но вы видите, сколько успели сделать за ваше отсутствие?» Я ответил: «Ничего. Мое указание о перемещении

работников не выполнено. У нас есть прекрасный терапевт и рентгенолог, а вместо того, чтобы лечить больных, он работает санитарным врачом. Есть опытный глазник, в прошлом зав. глазным отделением республиканской больницы в Сыктывкаре, он работает тюремным врачом, а не в амбулатории. Прекрасный хирург, десять лет возглавлявший скорую помощь в Архангельске, дает больным порошки от поноса и кашля, а хирургом работает молодой неопытный врач.

А что сделали без меня? То, что они называют «приближением помощи к производству» — чушь, профанация благополучия. Вместо приема в амбулатории, приспособленном для этого помещении, поставили врача на прием при жилье, в палатке, причем одного по всем специальностям. Врач принимает в тамбуре, где постоянно проходят люди, и каждый раз с открыванием двери морозный пар врывается в тамбур. Врач мерзнет, больные не хотят раздеваться. В лучшем случае это приближение помощи — к жилью, а не к производству».

Начальник остановил меня: «Вы что кончали?» — «Военно-медицинскую академию». — «Так вы же должны знать, что различного рода войска требуют различного подхода в мед. обслуживании». — «Я знаю. И мною намечено было в соответствии с охраной труда горняков открытие подземного медпункта на производстве в случае, если в смену опускается в шахту более 400 человек. У нас более 400, и мной подготовлен подземный медпункт на втором горизонте». — «Что за помещение?» — «Бывшие конюшни. Помещение вычищено, снабжено оборудованием, нет только медработника — не дает Санотдел. А в медпункт пошли бы все с небольшими травмами, недомоганиями вместо того, чтобы терять рабочий день и идти в амбулаторию. Люди хотят трудиться, пусть ради того, чтобы заработать горбушку». Он спросил меня, кто сейчас комиссаром в Военно-медицинской академии. Я назвал. «А где...» — он назвал фамилию другого комиссара, бывшего при мне. Я ответил, что теперь он главный прокурор Ленинграда. «А до него комиссаром был я...» — задумчиво произнес он.

Я опять перешел к рассказу о намеченных мною мерах. «Против воли начальника Санотдела и зав. больницей я в при-

сутствии вашего заместителя принял под расширение больницы палатку. Пусть она не удовлетворяет больничным условиям, но там будет уход за больными, врачебный осмотр, принесут к постели лекарства и пищу. А сейчас слабые больные просто не идут ни за тем, ни за другим. Можно дать и параши для очень слабых. Несмотря на нашу договоренность и распоряжение вашего заместителя, ничего не сделано». Начальник послушал меня и заявил: «Я отменяю приказ о вашем снятии. Вы встанете на работу и проведете все намеченное». Я стал отказываться, ссылаясь на усталость, рекомендовал других. «Нет, — сказал он, — встанете вы, потому что лучше вас никто этого не сделает. А потом я вам дам отпуск, вы будете отдыхать месяц на больничном пайке. Хотите здесь, хотите в Сангородке».

Мы проговорили еще два с половиной часа, обсуждая детали моих предложений.