Последняя роль — последний поклон
Ото всей родительской библиотеки, конфискованной при аресте отца, мне в наследство досталась «Белая стая» Ахматовой, маленькая книжечка стихов, изданная в Петербурге в 1922 году.
С нею я и вышла на сцену (храни меня, мой талисман!) С.-Петербургского Дома актера. 17 марта 1995 года.
И — первое в этом сборнике стихотворение:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем...
— стало началом поминального вечера.
Накануне я ходила по улицам детства. Настраивала себя. И расстраивала себя, твердя:
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса...
Опять пришла на перекресток трех улиц: Воинова (Шпалерная), проспекта Чернышевского и набережной Робеспьера (вот уж кого надо бы давно лишить петербургской прописки!).
Постояла на том месте, где обычно, перебежав улицу, останавливалась мама и оборачивалась, чтобы по-
прощаться со мной. А я с 3-го этажа посылала ей вслед воздушный поцелуй.
В детстве я часто рисовала дом напротив и мамину летящую походку. Ей нравились мои рисунки. Иногда она секунду-другую позировала мне. И даже разыгрывала маленькие спектакли.
Это был театр одного зрителя.
А вот отца вспомнить не могу. Т. е., эпизоды, с ним связанные, память мне возвращает из прошлого, а его лица не помню, его походки и фигуры — тоже.
В скверике нашего проходного двора, сидя на скамейке, долго перебирала в памяти тех, кого бы пригласила на вечер: Ядвигу Фабиановну Позднякову с Геней, Леночку Чулкину с мамой, даже дворника Анания Суркова — Бог с ним! Тоже ведь
нелегко было мужику смотреть по ночам на чужую беду. И что он понимал, когда под утро говорил своим: «Еще одного троцкиста поймали!» Характеристику «жильцу дома Василию Лапину» дал вполне приличную, напраслины не возвел, и на том спасибо!
Никого из мной перечисленных в доме № 38 по Воинова сегодня нет. Но пригласительные билеты в почтовые ящики «их» квартир я опустила...
А потом обошла театры, где бывала с мамой-папой.
И закончила свою «кругосветку» цирком на Фонтанке. Цирк!!!
Как я его любила! До начала представления заходили мы с отцом за кулисы к клоуну Карандашу. А уж оттуда я пробиралась в зал, поближе к куполу. Именно там, а не в первых рядах, было мое любимое место.
Звучал выходной марш Дунаевского — и! Начинались чудеса.
Смешно, но при звуках этого марша я и сегодня жду чуда...
Как-то раз отец встретил знакомого у входа в цирк - и вот уж третий звонок, а мы все стоим! Я его дергаю за руку, а он мне: «Иди пока одна. Скажи, что ты Наталья Лапина и тебя пропустят». Я не очень-то поверила, но пошла. Через главный вход. Контролерша наклонилась ко мне, а я ей — шепотом: «Я Наталья Лапина».
— Ну, иди! — сказала она. И я прошла. И так важно прошла, словно я Любовь Орлова...
— Вот видишь, — посмеялся папа. — Ты уже свой человек в цирке.
...Давно я не была здесь за кулисами. С тех самых детских лет. А уж как мне нравилось именно закулисье!
Попросила позвать клоуна.
— Какого?
— Любого.
Вначале подошедший, не вникнув в смысл мною сказанного, стал ерничать. Потом, прочитав пригласительный билет, посерьезнел и склонил голову в низком поклоне. Понял, умница, что меня привело, какие чувства...
Не знаю, пришел ли кто-либо из мной приглашенных. Важно, что я пригласила всех, кого пригласил бы отец.
Вопреки опасениям — большой зал Дома актеров был переполнен. И сразу отлегло от сердца. А то ведь суета сует нас всех поглотила, а время ожесточило, очерствило.
Выходит — не всех.
В основном пришло поколение, пережившее эту трагедию, молодых было мало. Да и что они знают о том времени? Только то, что хотят знать. Ни-че-го. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног» — вот и отряхнули, в который уж раз! А может быть, зря я так? Были все-таки и молодые.
В вечере участвовали артисты, поэты, студенты Петербургской театральной академии. За бесплатно.
Здесь как никогда более уместно слово — участвовали, т. е. брали часть пережитого на себя. И зал тоже участвовал, сопереживал.
Разыскивая отца, я узнала о судьбе многих других репрессированных артистов. Восстанавливая историю одного театра, столкнулась с судьбой десятков других. С закрытием Ленинградского финского театра, например. Из 18 актеров 13 были арестованы...
Вспомнили на вечере о солисте Всесоюзного радио Борисе Дейнеке.
...В 30-е годы каждое утро звучала песня:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек...
День начинался с этой песни, которую исполнял Борис Дейнека. Потом голос его замолк. Он был арестован и сидел в ухтинских лагерях. После реабилитации умер в подмосковной деревне, больной и одинокий, не было у него никого «от Москвы до самых до окраин», всех потерял.
Вы помните, как ликующе звучала эта песня в кинофильме «Цирк»?
Молодым везде у нас дорога.
Старикам везде у нас почет.
А эту сцену с чернокожим мальчиком, которого передавали с рук на руки зрители цирка, напевая ему «Колыбельную»? Среди «зрителей» — Соломон Михоэлс, известный еврейский актер, исполнивший в фильме эпизодическую роль.
Михоэлс возглавил, точнее будет сказать — организовал, антифашистский еврейский комитет в годы вой-
ны, собравший миллионы долларов для победы над Гитлером.
Окончилась война — и Михоэлса уничтожили.
По заслугам каждый награжден...
В тюрьме на Шпалерке эту песню пели иначе:
Молодым в тюрьму у нас дорога.
Старикам в тюрьме у нас почет.
...Кульминацией вечера, мне кажется, было выступление ленинградского коллекционера Максима Павловича Малькова, который принес с собой старую патефонную пластинку с голосом Викторина Райского и Льва Вительса, солистов театра имени Кирова, расстрелянных в 1938 году... Они были ведущими оперными актерами. Пели в очередь партию Онегина...
Пятьдесят семь лет — и каких лет! — хранил коллекционер голоса двух знаменитых баритонов. Для непосвященного скажу, чего это могло бы ему стоить: поэтесса Ида Напельбаум, например, получила десять лет сталинских лагерей только за то, что в ее комнате висел портрет расстрелянного Николая Гумилева, ее учителя.
...Когда пластинка звучала, многие плакали — и не скрывали слез.
«Стало быть, дух наш жив, если мы еще способны отдавать последний поклон безвинно убиенным», — писала газета «Невское время».
На этом можно было бы поставить точку. Но! На вечере в С.-Петербургском Доме актера, где я была ведущей, об отце с матерью я вспоминала как бы между прочим. Мне казалось неудобным, слишком личным, говорить о своих родителях, когда расстреляны четыре миллиона, а в лагерях, в ссылке, на поселениях были десятки миллионов людей, и мои отец с мамой среди них — две песчинки.
Однако ко мне подошли с вопросами об Анисье Рыбкиной и Василии Лапине.
Василий Васильевич Леонов, артист Театра на Литейном, подарил книгу о первом выпуске Института сценических искусств, изданную в Ленинграде в 1925 году, в которой я увидела их имена... Софья Борисовна Прусиновская вспомнила моих родителей в спектаклях...
Четыре миллиона раз раздавался выстрел — и обрывалась чья-то жизнь, единственная и неповторимая...