Портрет в мозаике
Меня как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь.
В другое русло
Мимо другого потекла она.
И я своих не знаю берегов.
Анна Ахматова
При аресте отца энкаведэшники унесли все его театральные фотографии, все альбомы.
Переворачивая их страницы, допытывались:
— Это кто?
— Это я в роли князя Звездича...
— А это?
— Я в роли... и т. д.
Побросали альбомы в мешок и унесли как улики.
А потом в «деле № 8935» я прочла: «фотографии и письма уничтожены за ненадобностью».
Так что остался из артистического прошлого отца один только рисунок Николая Симонова с его же надписью: «Васька Лапин в пьесах Достоевского. Колька Симонов».
Симоновских рисунков у родителей было много. Мама, например, — чертенком в десятках вариантов. Все подевались куда-то... Да и этот, чудом сохранившийся рисунок, весь помят, с подтеками, видно, на него что-то ставили, не придавая ему значения.
На обороте написано: «Не забудь уплатить за стирку Аркадьевне 6 р. 10 к. Она просила».
Лапин и Симонов жили в одной комнате общежития, были дружны.
В Институт сценических искусств, точнее в студию Академдрамы, Симонов пришел из Академии худо-
жеств, так что красивая легенда о том, что на приемные экзамены он явился в засаленной холщовой рубахе, обсыпанной мукой, могла иметь место только в театральном варианте.
В Самаре, где Симонов родился, он закончил гимназию, учился в художественно-промышленной школе.
«Читать или не читать? А если читать, то в чем?» — произнес перед экзаменационной комиссией Николай Симонов.
Фраза эта — не более, чем эпатаж, а всего вернее — очередной розыгрыш.
Розыгрыши, шутки, чаще ребяческие, были в ходу у студентов ИСИ.
Так, на фотографии Симонов и Лапин, шутки ради встают в одну позу, как бы обрамляя группу однокурсников.
Еще жива решетка, возле которой в институтском дворе они фотографировались.
«На Литейном на проспекте
В доме 46...»
— была такая у студентов ИСИ песенка, я знала ее слова, да забыла, а спросить не у кого теперь...
На Литейном, 46 находился ИСИ. В этом здании сейчас «школа Тутти». Я заходила. У самого входа плакат: «Будьте, как дома, — вытирайте ноги!» Рисунки ребят, куклы, как видно, ими сделанные. И зеркала, зеркала еще той давней поры. В них смотрится уже другая юность.
У меня не было фотографии курса, и Адель Игнатьевна Крылович мне ее подарила. Глядя на сокурсников, сказала: «Мы были настоящими». Помнила уже не всех. И опять спросить не у кого...
Николай Симонов. Еще до окончания института он был принят в труппу Академического театра драмы (в Александринку).
Это был театр традиций и непререкаемых правил. Для молодых, начинающих актеров, например, вход в артистическое фойе был запрещен... Симонов запрет нарушил. И разразился скандал.
Уцелел. А потом в 31-м году сам подал заявление об уходе из труппы. Тесно Симонову было прокрустово ложе советского театра! Попробовал организовать свой театр в Самаре. Через год вернулся. Смирился, смирил себя.
К Николаю Симонову (в силу родительских привязанностей) я испытывала почти родственные чувства. Издалека, разумеется. Его могучий талант, бешеный темперамент, ослепительность его улыбки долгие годы держали меня в состоянии восторженного преклонения.
«Если бы Коля не пил, его можно было
бы считать святым человеком», — сказала Анна Григорьевна Белоусова, жена.
Слишком масштабен он был для нашей «советской действительности». Просто чудом не попал под колесо репрессий.
Все больше времени Симонов проводил в мастерской. Рисовал много и неистово.
Был замкнут. Ушел в единоличье чувств.
...Последней из поколения родителей умерла недавно Валентина Константиновна Соболева.* Работала в Саратовском театре и в Ленинградском БДТ.
Пришла я в 93-м в Петербургский Дом ветеранов сцены, понадеявшись на авось. И вдруг вижу — фотовыставка: 90-летие В. К. Соболевой.
Той самой?!
Валентина Константиновна была больна, но меня приняла и прошлое вспоминала с видимым удовольствием.
— Оня Рыбкина? Это была самая веселая девочка на курсе. Очень изящная и талантливая. Вивьен ее любил, хвалил часто. Подойдет, погладит по головке. А мы ревновали, потому что сами не смели к нему подойти.
— Вася Лапин? Ну, как же! Я его прекрасно помню. Такой милый, такой вспыльчивый! Он ведь был в меня влюблен...
Вот уж поистине жизнь человека делится на три периода: предчувствие любви, действие любви и воспоминание о любви.
По тому, как Валентина Константиновна оживилась и помолодела в свои девяносто лет при имени Василия Лапина, я порадовалась за отца.
* Соболева Валентина Константиновна (1909 — 1993). Актриса Саратовского театра и Ленинградского БДТ им. Горького.
В свои 90 лет Соболева путала и забывала происходящее сегодня, но память ее цепко удерживала прошлое.
Так, я нашла документальное подтверждение (ИСИ Л., 1925) тому, что спектакль по пьесе Пиранделло «Шестеро в погоне за автором» был доведен до генеральной репетиции, но потом снят.
Хотя он был ею в юности отвергнут, я это тоже знала.
Две частушки их студенческой поры (думаю, отцом сочиненные) запомнила:
Пароход идет, а навстречу льдина.
Хороша, да холодна наша Валентина,
Пароход идет. Скоро станция,
Закормили нашу Рыбку иностранцами.
Сошлись, как видно, две половинки разрозненных пар.
Валентина Соболева рассказала, что в институте они с Лапиным репетировали Пиранделло, но спектакль почему-то не состоялся.
А в БДТ однажды вместе играли в спектакле «Клоп» Маяковского.
По тюремным анкетным данным (мой единственный верный источник) я в послужном списке отца БДТ не обнаружила. Однако, перелистывая страницы журнала тех лет «Рабочий и театр», действительно нашла объявление о том, что в 1930 году в филиале БДТ состоялась премьера «Клопа», в котором были заняты Соболева, Лапин, Модестова и др.
Всякий раз отцовское или мамино имя, встречавшееся на страницах журнала, радовало меня, как встреча с родным человеком.
Спектакли, роли, рецензии...
Актер — в горьковском «На дне», Митя Торцов в «Бедность не порок», Алексей в «Детях Ванюшина»... Все это у режиссера Энритона вначале в театре Строителей, потом в Народном доме.
Рецензии в прессе то хвалебные: «Труппа подобрана достаточно тщательно, удачно...», то разгромные: «Режиссура насквозь подражательна».
В 1932 году Василий Лапин поступил на режиссерское отде-
ление театрального института, в так называемую «вузовскую надстройку». Потом работал в Витебске главным режиссером ТРАМа. Ну, а потом — театр Красной Армии, Дальний Восток, Киев, Транспортный театр...
Мне почему-то кажется, что театр не был истинным отцовским призванием. Больше всего он любил книги, музыку, природу. А может быть, в обратном порядке: природу, музыку, книги.
Был скорее созерцателем, чем деятелем, в отца своего Дмитрия Лапина, деревенского грамотея, оставившего после себя гармонь да полный сундук книг.
Родился Вася Лапин в «северной Швейцарии», в Токсове.
Семью Лапиных (трех сестер и пятерых братьев) токсовские любили. Все братья были баянистами, а дядя Леша играл еще на скрипке. Они часто выступали на вечеринках. И когда шли по деревне со своими ин-
струментами, про них говорили: «Вон артисты Лапины пошли».
В 15-летнем возрасте, когда Василия послали учиться в Петроград в коммерческое училище, он вел дневник. (Спасибо тете Лиле, папиной сестре, — сохранила).
17 декабря 1916 года.
Я мечтаю о побеге. Опротивело мне все: занятия, и общество, и городская жизнь - все, все? Чертовский городишко! Сидишь в думной городской комнате - и предаешься мечтам о дальней родине, где все как бы высшим Богом создано. Где все так мило душе: маленькие домики, разбросанные тут и там, спящий под снежным покрывалом нахмурившийся сосновый лес — все оставляет в воображении самое милое впечатление. Я бы вечно смотрел и не насмотрелся на них.
А как подробно он пишет о дороге домой, о встрече с матушкой, с сестрами и братьями любимыми! Как восторженно о дивной песне пекаря, «столько тоски, столько печали в ее напеве!»
25 декабря. Вот и Рождество, - думал я, лежа в кровати. Я слышал пробуждение сестер, отправлявших маму и папу в церковь. Начал будить братьев. Радуясь наступлению Рождества, они с первого моего крика начали вставать. Когда я вышел на кухню, то увидел на плите два кофей-
ника, которые усиленно шипели, как бы предчувствуя скорое свое уничтожение. Пекарь, освобожденный от работы, пил кофе, заваренный исключительно для него.
Чистота, уютность, теплота кухни пронзили меня. В окно уже сверкали холодные лучи солнца, и я заключил, что сегодня хорошая погода. И я не обманулся. Погода была чудесная. На небе ни тучки. Пушистый снег серебрился на солнце. Ветер не шелохнется. Однако мороз достиг 23 градусов. Везде, куда ни посмотришь, мелькают огоньки, в окнах видны накрытые столы, каждая семья разговлялась. Никому кажется не было дела до мороза.
Однако надо было заглянуть в харчевню. Столы были уже накрыты: зажаренный окорок на краю стола, всевозможные колбасы, сыры, масло, рыба, кулич, крендель находились на нем. Большой горшок хорошего топленого молока на другом столе совсем смутил меня, я чуть не хлебнул из него, не дождавшись очереди. Через четверть часа мы уж сидели за столом.
После кофе я играл на баяне, ходил на лыжах, а вечером рассказывал о театре.
Вася рассказывал о братьях Адельгейм. Это были знаменитые трагические актеры.
«Очень хорошо сыграл Марка Великолепного Роберт Адельгейм, — записывает он в дневнике. — Власть женщины над человеком очень впечатляет».
А чуть позже:
«Смерть Иоанна Грозного с Раф. Адельгеймом очень скучный спектакль».
Но зимний лес! Но разноцветье трав! Об этом немало страниц в Васином дневнике.
...Однажды 15-летний мальчик увидел восход солнца на Питкяярви. И этот восторг души никак не мог соотнести с жизнью в городе, которая гасила все краски природы.
Пройдет всего год — и рухнет мир красоты покоя, не станет этого родникового уголка природы, все будет вздыблено и порушено, а толковые хозяева с корнем вырваны, высланы, уничтожены.
Может быть, поэтому и решит Василий от реальной жизни уйти в театр, в игру - как в последнее пристанище? Подобному, кстати, немало примеров.
В Токсове у Лапиных было большое крепкое хозяйство. Держали даже ресторан «Горная роза». Ресторан, не сомневаюсь, детище бабушки, название - явно от деда.
Ну, и конечно, бабушка, Александра Алексеевна Лапина, была раскулачена. С нею к той поре из семи детей оставался один Дмитрий. Они попали «в тот мощный поток, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков, который пролился, всосался в вечную мерзлоту».*
* А. Солженицын «Архипелаг Гулаг», ч. I. гл. 2.
Отец, к тому времени уже ленинградский актер, на свой страх и риск поехал на Кольский полуостров вслед за матушкой. Не знаю, уж как это ему удалось, но привез ее, больную, в Ленинград, поселил в свою шестиметровую комнатку на Невском. Там она и доживала жизнь и умерла в блокаду в 1942 году.
...Несколько раз бывала я в Левашове, где теперь и крест поставлен, и колокол звонит по погибшим. Но присутствия отца я там не ощущаю. Только в Токсове (раньше лишь озеро называли Кавголовским, все остальное — Токсово). Залюбленное туристами и дачниками место, а потому заплеванное ими, и все-таки прекрасное! Все здесь напоминает мне мечтателя и поэта Васю Лапина, который из леса всегда приходил с пустой корзинкой...
А бегали по грибы и по ягоды все лапинские. Бабушка Шура была строга и запаслива. Все в дом!
И на Койранкангас (в переводе с финского — Собачья роща) — бегали за брусникой.* Пока не поползли темные слухи, что на этой пустоши расстреливают людей, которых привозят из города.
Что-то жуткое происходило вокруг.
Последняя запись в дневнике Васи приходится на начало года, переломившего жизнь:
21 января 1917 года.
Сегодня мой день рождения. Мне минуло 16 лет.
Прощай же детство, прощай свобода дней беззаботных! Красуешься ты, как радуга в лазури...
* Койранкангас находится в нескольких километрах от Токсова. Сюда в течение многих лет, начиная с первых послереволюционных и вплоть до самой Отечественной войны, привозили на расстрел людей. Жившие в окрестных деревнях финны-ингерманландцы все поголовно были выселены.
Койранкангас — еще одно тайное захоронение жертв политических репрессий.