Я РОДИЛСЯ В ЦАРСКОМ ДОМЕ

 

Родовое наследие

Я родился в царском доме. Только не подумайте, что это некий поэтический изыск — синоним золотого детства. Нет. И даже образ России я не имею в виду, хотя Россия в ту пору была царским домом. Я родился в доме, где длительное время пребывали члены царской фамилии. Речь идет об опальном семействе Брауншвейгов.

В октябре 1740 года скончалась императрица Анна Иоанновна. Перед смертью она успела подписать манифест, подтверждающий передачу престола трехмесячному Ивану Антоновичу. Правление до совершеннолетия императора было передано его матери Анне Леопольдовне. Манифестом от имени младенца его отцу Антону Ульриху Брауншвейгскому давался чин генералиссимуса.

Через год, в ноябре 1741-го, дочь Петра I Елизавета совершила переворот. Семейство Брауншвейгов, включая малых детей, было сослано на Север. Местом их заключения был определен Соловецкий монастырь. Но судьбе было угодно, чтобы они осели в Холмогорах.

Ссылка Брауншвейгов длилась ни много ни мало 39 лет. В заточении у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха родились еще дети. В 1746 году Анна Леопольдовна скончалась, обессилев от тяжелых родов. Антон Ульрих прожил еще тридцать лет, пережив свою гонительницу Елизавету Петровну, и скончался в 1776 году.

До той поры он и его дети Екатерина, Петр, Елизавета и Алексей содержались в Холмогорах в архиерейском доме. За долгие годы дом этот изрядно обветшал, в суровые северные зимы совсем не держал тепла. Екатерина II, которая наследовала престол великой державы, а вместе с ним и опальное семейство Брауншвейгов, решила смягчить участь оставшихся и приказала перевезти их в новый дом, выстроенный возле Векшиного ручья.

Что, спрашивается, за блажь накатила на императрицу? Разве она была такой уж милосердной? Отнюдь, если судить

 

по ее дальнейшим действиям и поступкам. Просто Екатерине II очень хотелось прослыть рачительной, доброй и просвещенной в глазах государей Западной Европы. А семейство Брауншвейгов было напрямую связано с Датским двором.

В новом двухэтажном доме, что выходил фасадом на луг и Северную Двину, отпрыски Антона Ульриха и Анны Леопольдовны прожили до лета 1780 года. В июне по давнему настоянию их тетки — королевы Дании Екатерина II отпустила опальных братьев и сестер, и они уплыли на паруснике за границу.

Дальнейшая судьба этих несчастных людей известна — вырванные из привычной среды, не знающие языка, европейских обычаев и нравов, они вскоре один за другим скончались. А дом, где они провели три последних года опалы, простоял до конца XVIII века, пережил XIX век, пока в начале XX века не достался моему отцу.

Вот что писалось об этом строении в конторской книге:

«Двухэтажный дом с большим двором, одноэтажный флигель и амбар, строения коих соединены крепостной стеной-оградой в оковке. На отшибе колодец и ледник в горе, десятисаженная

 

траншея коего окреплена срубом и двумя дубовыми дверями, из казны передаются во владение господину Белову в 1815 году.*

От наследницы — сестры Белова все строения переходят во владение подрядчика кровельных работ в столицах Новоселова Никанора в 1865 году на правах купли...»

Мой дед Павел Иванович Корельский (он родился в 1839 году) не советовал моему отцу приобретать этот дом. Дом был старый, ветхий, ему исполнилось полтора века. Но главная причина опаски крылась в другом — слишком много слухов и тайн витало вокруг этой усадьбы. И все-таки отец решился. Во-первых, потому, что возле этого некогда одинокого строения уже гнездилась дюжина домов. Все-таки на

 

миру... А во-вторых, потому, что в те поры его обуял азарт предпринимательства и эта усадьба как нельзя лучше вписывалась в его планы.

Отец мой после 5 классов сельской школы стал работать у своей тети Таисии Александровны, которая занималась маслодельством в Верхнем Койдокурье. Тетя была человеком передовым, следила за новшествами. Первым маслоделом, у которого появился европейский молочный сепаратор, был немец в деревне Звоз. За ним сепаратор приобрела Таисия Александровна. С 1893 года по 1903 год отец работал маслоделом у тети. А в 1904 году открыл свое предпринимательство в Нижнем Койдокурье, арендуя флигель во дворе деревянной крепостцы, принадлежащей Новоселову. Когда Новоселов умер, отец купил все строения у дочери Новоселова и стал хозяином. Место для маслобойки было очень удачным, поскольку усадьба находилась в низине. Чем тужиться, поднимать полные ведра молока в гору и отправлять дальше, крестьянки понесли молоко своему соседу. Так выбор дела и естественные природные условия помогли отцу в предпринимательстве, создав отличные условия для ведения хозяйства.

Совершив выгодную куплю большого дома, в том же 1908 году отец женился на Фекле Кузьмовне — дочери Кузьмы Осиповича Беляева из деревни Новый Ягодник на Княжеостровских землях. Пращур Кузьмы Беляева состоял в команде на том самом судне, которое увезло за границу оставшихся в живых двух сестер и двух братьев из семейства Брауншвейгов. Возвратившихся моряков поселили

 

на Двинском острове. Так появилась деревня Новый Ягодник. Жители деревни были истыми староверами. Эта истовость осталась даже на моей памяти.

Раннее детство

Я появился на свет в ночь на Новый, 1914 год (по новому стилю с 13 на 14 января). Повитуха сказывала, что я родился в рубашке, это, по народной примете, сулило счастье. Так и говорили обо мне: «Васятка счастливый он в рубашке родился».

Сбылась та примета или не сбылась утверждать не берусь. Потому что на моем веку было всякое. Уже в одиннадцать месяцев я напоролся на гвоздь, порвал щеку. С той поры на лице осталась щербина. Года в четыре, съезжая на чунках с горки, выбил передние молочные зубы, новые долго не прорастали. Потом, на двенадцатом году, сильно простудился, схватил плеврит, а может, даже туберкулез какая тогда медицина была. В девятнадцать лет волна-убийца смыла меня за борт, а другая бездыханного забросила обратно. Я частично лишился слуха, хотя, что тут сетовать, мог лишиться жизни. В 30-е годы начались преследования семьи. 40-е ознаменовались сталинскими лагерями, из которых я освободился через десять лет, в год его смерти.

Что сказать, перебрав все это в памяти? Пожалуй, только одно не было бы счастья, да несчастье помогло. Это я по поводу той самой рубашки. А если серьезно, все-таки один период в моей жизни был счастливым без оговорок это детство, деревенская пора, жизнь под родительским кровом, в родительском доме.

О этот дом! Он был огромным, как океанский корабль. Уж вы поверьте старому капитану. Два этажа, плюс просторный мезонии по сути третий этаж. На нем балкон, как широкий капитанский мостик. Весь дом обшит дранкой, окрашен светло-зеленой радостной краской. Внутри множество горниц и светелок — просторных и маленьких кают, лестниц-трапов, переходов... Помимо жилых помещений и кухни под одной крышей располагались помещение для инструмента и инвентаря, мукомольня с жерновами, рядом с ней лари для муки и крупы, вещевой чулан... Внизу хлев, где можно было содержать сразу шесть коров в стайках, вверху по-

 

веть, причем какая! — 12 на 26 метров. Эта огромная площадь была застелена широченными в полдерева плахами. На балках установлены были вальки — вешала для сушки в дождливые лета сена. Во время ненастья на нашей повети обреталась детвора, мы тут играли в мяч и даже в прятки, а по вечерам в мае-июне собиралась молодежь, тогда под матицей на повети едва не до первых петухов летали качели.

— Вот какой это был матерый домина. А ведь еще имелись пристройки, надворные строения. А еще широченный помост, под которым круглый год журчал ручей.

Чем не корабль! Корабль да и только. Тем более, что за лугом текла Двина. А уж по весне, когда заливало нашу низину, и подавно. Вода плескалась у самого порога. Скотину

— коров, лошадей, овец — заводили на поветь. По заулкам не ходили, а плавали на лодках. Казалось, еще миг, всплеск волны — и сам дом наш отправится в плавание.

Дом я постигал постепенно, как юнга осваивает свой корабль. Сначала, верно, дух его, то есть людей — матушку, отца, братьев и сестер, их образы, их улыбки, их говор, их запахи. Потом — пространство, предметность, детали убранства.

С самого младенчества помню женский портрет, писанный масляными красками. Дядя Иван, отцов брат, он был учителем, объяснял, что на портрете изображены Анна Леопольдовна, правительница России, и младенец, что покоится у нее на руках, — наследник престола Иоанн VI. А рисовал тот портрет не кто-нибудь, а сам Антон Брауншвейгский, он был способным художником. Слова «цесаревич» и «цесаревна» я узнал не из книг, а из надписей, сделанных в укромных местах нашего дома.

Потом, когда стал побольше, старшие братья водили меня на чердак. Там в дальнем углу стояло четырнадцать больших корзин (почему-то так и запомнилось: четырнадцать), и все они были заполнены пустыми заморскими бутылками. Позже я узнал, что вино опальным Брауншвейгам посылали из Белокаменной, от царского двора.

С этим домом связана история и еще одного императора — я имею в виду Александра I. Объезжая в 1819 году Север, Александр I останавливался здесь. В ту пору домом владел некто господин Белов, получивший право на владение усадьбой из казны. Достоверно известно, что местный мастер-кос-

 

торез по фамилии Лопаткин преподнес здесь императору изделие собственной работы. Но, разумеется, не это было главной причиной посещения царской особой Нижнего Койдокурья. Тогда что же? Ответ пришел ко мне уже в зрелости... Есть версия, что Александр I мучался угрызением совести. Его вступление на Российский престол свершилось после убийства дворцовой камарильей его отца — императора Павла I. Мысль, что он не предотвратил преступления, терзала сердце императора. Дабы замолить грех, он задумал уйти в отшельники, а чтобы скрыть задуманное от подданных и в первую очередь от придворных, решил с помощью двойника разыграть собственную смерть. Двойником, как две капли воды похожим на Александра I, был не кто иной, как уже упомянутый господин Белов... В ту поездку на Север отшельничество у императора по каким-то причинам не состоялось — то ли он еще не созрел, то ли обстоятельства не позволяли. Это, по утверждению многих историков, совершилось в 1825 году. Господин Белов был заранее вызван из Нижнего Койдокурья. Право на владение домом он передал своей сестре, а крестьянам койдокурской общины пожертвовал деньги на постройку школы. Более этого человека в наших местах никто не видел. Зато вскоре вся Россия узнала, что в Таганроге скончался император... Вот еще какую тайну хранил, оказывается, этот дом.

Дом, как видавший виды корабль, внушал легкий трепет и даже, пожалуй, страх. Однако со временем восприятие его менялось. Дом, словно чувствуя мой к нему интерес, мое к нему расположение, постепенно приоткрывал свои тайны, давая тем самым ощутить связь времен, почувствовать простоту и загадочность бытия.

Я любил свой дом и с малых лет любил работать по дому. С осени до весны старшая сестра Нина, братья Паша и Саша ходили в школу, и я у отца с матерью был первым помощником. В дневное время поднимался на поветь, давал скоту сена — надо было открыть крышку каждого стойла или стайки и маленькими вилами опустить беремя сена и крышку закрыть. Ездил поить лошадь на озеро. Подносил отцу нужные клинья, когда он гнул полозья для саней, подавал тот или другой инструмент, когда он собирал дровни. Наматывал рыболовные иголки, ими отец плел мережи для весенней ловли рыбы, и поплави для лова семги по осени. Всего и не перечислишь,

 

что я, деревенский мальчонка, умел делать в свои пять-шесть лет.

Да что — помогать... В эти поры мы становились и добытчиками. Я не говорю про грибы и ягоды — это само собой разумеется. По весне, когда полая вода будоражила лесную да луговую живность, по подворью шныряли кроты и ондатры. Мы их ловили. Снятые шкурки отец продавал в городе меховщикам. Бывало, за весну я с братьями добывал до двухсот шкурок... А в начале ледостава мы ходили на озеро «лобанить» рыбу. Лед тонкий, прозрачный. Увидишь рыбину, задремавшую, подо льдом, — бабах мушкелем, такой колотушкой, оглушишь ее и не мешкая топориком начинаешь долбить лунку. Дело это опасное, лед под тобой похрустывает. Но если повезет и если проявишь сноровку, куда надо подсунешь сачок, рыбина — щука или окунь — твоя.

В деревне нашей было двенадцать дворов. Все семьи жили наособицу, каждая своим хозяйством. Однако не обосабливались, не чурались одна другой. Напротив, держались слаженно, как и подобает сельской общине. В свою очередь община как бы придавала крепость и устойчивость и дому.

Особенно много общинных работ было по весне. Едва схлынет весенний паводок, надо позаботиться о поскотине, огородить сенокосные угодья. С этой целью каждый год ставилась многокилометровая изгородь. На работу тогда выходила вся деревня — и стар, и мал. Мужики били колья. Детишки к каждой паре вбитых кольев несли по три ивовые вицы для перевязи, а подростки-школяры тащили из заранее привезенных куч жерди. Изгородь надо было поставить в один упряг, и работали не покладая рук до победного конца.

А еще сообща, всем миром осушали пойму, чтобы зрели на ней хорошие молочные травы. Для этого очищали и углубляли вековечные канавы, по которым полая вода сбегала в озера, в речки и в Двину. Во время сброса паводковых вод по очереди — семья за семьей — ловили сачком рыбу. Сачки ставились в специальных мордовых заколах. Таким образом, каждая семья имела возможность запастись рыбой. Летом озеро мелело. Рыбу вылавливали бреднем и делили поровну на все семьи. А мальков и молодь в озере на зиму никогда не оставляли, потому что знали — они там задохнутся.

Дед мой по отцу, Павел Иванович Корельский, служил шкипером сперва на парусных, а затем паровых судах в Санкт-

 

Петербурге, которые обслуживали церкви и приходы моряков. В 1904 году дед вышел на пенсию, ее выплачивал храм Иоанна Кронштадтского. А сам Иоанн, благословляя дедушку в отставку, подарил ему енотовый тулуп со своего плеча.

Дед много рассказывал о морских плаваниях. Наслушавшись его бывальщин, я загорелся пуститься в путешествие, тем более что вода была под боком. В спутники я решил взять своего дружка Арсю Власова, он был годом старше меня. На чем отправляться в плавание, мы долго не размышляли. На корыте. У Власовых было большое корыто, в котором по осени замачивали грузди и волнухи. Взяли по пирогу, по бутылке молока, сели в корыто, благо тащить его далеко не понадобилось — дом Власовых был окружен полой водой — оттолкнулись от кромки, и нас понесло. Сначала логом Семенухи, залитым водой, потом все ближе и ближе к Двине. Не знаю, куда бы нас занесло и где бы вынесло, но, к счастью, на нашем пути оказался карбас Арсиного отца — Мартира Власова. Он-то и спас нас, вытащив на борт вместе с корытом.

Человек до всего должен доходить сам. Чему научил нас с Арсей этот случай? Опасность, пережитая сообща, еще больше скрепила нашу дружбу. С этих пор мы стали осмотрительнее. Но главное в этом было то, что случившееся не отбило у нас тягу к воде, а взрослые — родители и соседи — постарались научить нас, как надо держаться на реке.

Помню, в ту же пору сосед Игнатий Ваганов отправился поохотиться на зайца и взял меня с собой. Лодку он приткнул к релке — сухому месту на затопленной луговине, по ней носились два зайца. Он ушел довольно далеко, когда за спиной раздался рокот — это накатывал вал прибылой воды. Релка мигом стала уходить под воду. «Держи лодку», — закричал дядя Игнат. Легко сказать — держи. Где мне, слабосильному малолетке, удержать такую махину. Однако я не растерялся. Схватился за ветку черемухи и, хотя лодку уже тянуло течением, до тех пор удерживал ее, пока не подоспел Игнатий. Так ли уж я подсобил ему, не знаю, но он во всеуслышание объявил по деревне, что если бы не Васятка, сгинул бы он, Игнатий, в полой воде.

А отец, видя тягу мою к воде, не побоялся смастерить для меня и моих братьев лодочку. У этой лодочки было осиновое долбленое днище, носовое и кормовое образование, два поя-

 

са нашиты по бортам, две банки и два брештука (банки — сидения для гребцов, брештуки — носовая и кормовая настил-площадки). На воду с повети после зимней сушки и просмолки отец носил лодочку на плечах. Она была легка и послушна даже моей детской ручонке. На этой лодочке мы с отцом не раз ходили трясти мережи и возвращались иногда с хорошим уловом — все дно было устлано язями и щуками.

При новой власти

Меня могут спросить: ты родился на стыке важнейших событий, на переломе двух эпох, а совсем об этом не упоминаешь. Почему? Или забыл? Или нечего вспомнить?

Что на это сказать? Возможно, это старческая прихоть, нежелание мутить чистое озеро детства. Возможно, своеобразный инстинкт самосохранения. Как мои пращуры-староверы держались заветов отчины да дедины, так и я дорожу тем, что постиг в детстве, унаследовав это от своих кровников. Не скажу, что жизнь та была идиллией, тем более — патриархальной пасторалью: там было немало сурового. Но это был мир цельный, ладно скроенный, где если не все, то очень многое зижделось на разуме, на сердечности, на справедливости и честном слове.

Что касается революции, то добрым словом я ее помянуть не могу — кроме бед и лишений она мне ничего не принесла.

Советская власть пришла к нам в деревню зимой 1918 года. Я, конечно, не понимал, что происходит. Но быстро усвоил одно: в нашей Утке появился нехороший человек — это бы милиционер Федор Буслаев.

В горнице на втором этаже у нас висели портреты императора и императрицы. Оправленные в золотистые фигурные рамы, они мне очень нравились. Я мог часами рассматривать их лица, их убранство и одежды. Но когда царя свергли, мои родители — от греха подальше — спрятали эти портреты в чулан. Мне недоставало этих красивых лиц. Однажды я осмелился и вытащил портреты из чулана на поветь. Дверь повети на звоз была открыта. Я стал любоваться этими полотнами и совсем не заметил, как возле меня оказался Федор Буслаев. «Ага, — сказал милиционер, — портреты супостатов. Очень хорошо. Вот сейчас вырежем — будут доказательства». Я не знал, что такое доказательства, но страшно пере-

 

пугался, услышав эти слова. Вырезать такую красоту! Да разве это возможно?!

Наивный мальчонка! Я тогда не знал, что для большевиков не существует слова «нельзя». Тем более, когда им очень хочется. Что там портреты, что там царские образы! Через два-три месяца красные комиссары расстреляли в екатеринбургском подвале всю царскую семью — и царя, и царицу, и всех их детей. Об этом я узнал много позже. А тогда... Тогда я испугался за портреты. Не за себя, не за родителей, не за братьев да сестер, а за портреты. Нельзя, никак нельзя было допустить, чтобы чужой человек испортил эту красоту. Что было мочи я бросился бежать. Я спустился вниз, прибежал на кухню, схватил мутовку — такую рогатинку, которой сбивают масло, — и устремился обратно. Федор Буслаев уже порол первый холст. Он наклонился и был похож на мясника, который свежует еще теплую животину (я хоть был мал, а уже многого нагляделся в деревенской жизни). И когда раздался треск распарываемого холста, я со всего маху обрушил мою рогатую палицу на склоненную милицейскую голову...

После ледохода, наверное, уже в конце мая, а то и в начале июня в нашей деревне появились двое — женщина в кожаной куртке и мужчина с оружием на поясе. (Впоследствии я сделал предположение, что это были ленинский комиссар Михаил Кедров и его «боевая подруга» Ревекка Пластинина, которая самолично расстреливала офицеров). На лугу недалеко от нашего дома были устроены помост и трибуна. О чем говорили приезжие — я не помню. Но помню, что останавливались они в нашем доме, и мама водила меня им показывать, поскольку история с милиционером получила громкую известность. Встретила меня комиссарша вполне дружелюбно. Помню, даже погладила по голове: «Умницей растешь». Но оглядев форменный, типа военного мундирчик, в который матушка облачила меня, нахмурилась: «Больше мальчика не одевайте в это. Мундирчик перешейте в штатское»...

Пребывание комиссарши и ее спутника в нашем доме было кратким. Однако след оставило заметный. Потому что дом стали перестраивать — советская власть решила часть помещений забрать под нужды волисполкома.

После окончания ремонта из Кехты привезли много толстых и тонких конторских книг, их разместили по полкам библиотечного помещения. Это был архив кехотского старосты

 

и накопившееся делопроизводство Кехотского волисполкома. Мы, дети, доставали их с полок и смотрели, а старшие школьники утайкой вырезали чистые листы, ведь бумаги тогда в продаже не было.

Большевики издавна «облюбовали» отцовский дом. Еще за несколько лет до революции в нем, по признанию отца, укрывались бежавшие из ссылки политические. Одним из таких «постояльцев» в 1911 году был А. И. Рыков, впоследствии ленинский нарком, а в 30-е годы — очередная сталинская жертва. К нам в деревню его привезли с Пинеги, причем доставили в коробе, в каком пинежские да емецкие крестьяне возили своекатанные валенки. Какие у отца были взаимоотношения с ними, не знаю. Но советская власть впоследствии не пощадила и его, увидев в нем едва ли не классового врага.

В августе прошел слух, что «красные» побежали. Кто такие «красные», мы, дети, не знали, но видели с уторов, как следовали друг за другом суда, уходившие вверх по реке.

Однажды мы, ребятня, увидели, что от реки лугами идут строем люди с большими черными головами и со стеклянными глазами. Это были солдаты-иностранцы в накомарниках. Сутки-двое они побыли в деревне, потом их пароходом увезли вверх по реке.

Памятна детская моя скорбь, когда похоронили друг за другом братишку Петю и сестренку Аннушку, родившихся в семье следом за мной. Их скосил грипп, по народному «испанка». Я тоже болел этой болезнью, но выжил.

Помню, как осенью же 1918 года появился на свет братишка Ваня. Слышал шлепок бабки Маремьяны, новорожденный закричал.

Запомнил я дядю Ивана в офицерской форме. Золотые погоны, френч с накладными карманами, брюки-галифе, сапоги со шпорами, портупея, оружие, папаха, шинель и поверх башлык. Он был учителем. Белые его мобилизовали. У него была мощная темно-русая волнистая шевелюра. Бедный дядя! Куда укатилась его буйна головушка, срубленная шашкой красного командира? Дядя был ранен, шел с белым флагом впереди своего пулеметного подразделения, чтобы спасти солдат от гибели. Красные его не пощадили.

Человеческая жизнь вообще в России никогда не ценилась, хотя и считалась даром божьим, а в те годы — годы революции и гражданской войны — и подавно.

 

Причем больше всего страдали даже не военные, не супротивные стороны, а мирное население — старики, женщины, дети.

У нашей деревенской общины имелся склад-мангазея, где хранилось зерно. Запасы доводились до такого уровня, чтобы в случае неурожая хлеба хватило всей деревне в течение года. Весной 1920 года в нашу деревню ворвался конный отряд Хаджи Мурата — горца, который служил в красных частях. Конники спешились и, не обращая ни на кого внимания, взломали нашу общую житницу. Бабы деревенские попытались отстоять общинный хлебушко, да конники принялись их лупить плашмя шашками.

Время было суровое и беспощадное. Как там говорил мужик в кинофильме «Чапаев»: «Белые придут — грабят. Красные придут — грабят. Куда бедному крестьянину податься?». Единственным утешением было лишь то, что этой вакханалии когда-нибудь придет конец.

20-е годы

Война закончилась. Это было в 20-м году. Того покоя и надежности в жизни уже не было — Советы гнули свою линию, норовя, как сказал поэт, подчинить «и труд, и собственность, и время земледельца». И все-таки мне повезло — я застал еще остаток общинного уклада, на котором русская земля держалась многие столетия.

На Руси всегда привечали нищих, сирых, обездоленных. Так было заведено и в нашей деревне. Как ни худо было с хлебом в 20-м — 22-м годах (ели хлеб пополам с картофельными очистками), мать всегда пекла один-два каравашка, чтобы подать нищим. Время от времени в селе появлялась странница Секлетея, ее особо старались ублажить, считая, что она колдунья. А обычно к нам под окна приходили старушка по прозвищу Паегуевка и убогая девка по имени Клаша. Им либо подавали хлебца, либо, если наступал наш черед, кормили полным обедом, усаживая за общий стол. Обычаи и порядки, заведенные общиной, — нравились они или не нравились новой власти — соблюдались в те поры свято. А уж что касаемо односельчан, своих соседей — и подавно. Стоило кому-то умереть или тяжело заболеть, община брала на себя заботы о его семье. Помогали заготавливать сено, ко-

 

пать картофель, жать овес и жито. Руководил работами старейшина общины. У власти сельсовета и в мыслях такого не бывало.

С наступлением НЭПа отец мой снова занялся предпринимательством. Решился он на это не сразу. У него несколько лет болела роговица правого глаза. По этой, в частности, причине он одно время оставил свою маслодельню. Но... В семье росло шестеро детей — четыре сына и две дочери. Всех кормить-учить надо. А как, ежели надел земли мал и не дает средств к существованию.

Чтобы возобновить дело, отец взял кредит и получил охранную грамоту от крайисполкома, что его предпринимательство является для советской власти опорным. Кроме того, он обязался давать статистические данные по ведению своего дела, то есть сообщать о затратах, выручке и получаемой прибыли.

Маслодельня вновь заработала. Но семья наша, мы, дети, не катались как сыр в масле. Отнюдь. Были большие налоги. Приходилось много работать. И отцу, и матери, и старшим детям. Я в ту пору пошел в школу и тоже привлекался к труду, к посильной работе. Причем чем дальше, тем больше. Это время именно этим и запомнилось — своей интенсивностью: интенсивностью учебы, постижения мира (я учился охотно и с интересом) и интенсивностью дружного семейного труда.

В десять лет я вовсю косил. Отец справил мне маленькую косу, и я тянулся прокосом, стараясь не отстать от взрослых.

А как мы заготавливали грибы да ягоды! За большим сбором ездили в лес всей семьей. То-то ауканье по лесу каталось! Собранные грузди или волнухи, а в другой раз клюкву и бруснику тащила лошадь — корзины и палагушки ставились на специальные летние лесные санки.

А еще доход семье приносила семга. Чаще других на лов поплавью — стеночной сетью — отец брал меня. Он говорил, что я приношу удачу, со мной бывает самый большой улов. А уж я старался, греб веслами, ворочая тяжелый карбас. Семгу покрепче засаливали для себя, а слабосоленую везли, обернутую пергаментом в ящиках в городские рестораны, ее охотно там брали, расплачиваясь наличностью.

Сбор ягод и грибов, ловля рыбы — больше удовольствие, чем работа. А вот все другие сельские нужды были серьез

 

ным, подчас нелегким трудом, и немалая часть этого труда ложилась на еще не окрепшие детские плечи. С весны до осени утром и вечером бегаешь на поскотину и таскаешь оттуда - ведра с молоком. Идет лошадь с плугом, сзади пацаненок с граблями, его задача — свалить навоз в борозду. Засеяли пашню — подросток верхом на лошади боронит ее. Посиди-ка верхом на лошади упряг, скажем, часа четыре — потом и на скамейку сесть не захочешь! А кто садит картошку в лунку, бегая с корзинкой на руке? Снова подросток. А кто убирает пожню от нанесенного половодьем мусора? Опять он. И так без конца! Не успели очистить луговину — подоспело полотье. Кого наряжают на гряды? Мальчишек и девчонок. Зазвенит сенокос — тут выходят и стар, и мал, а уж подростки трудятся наравне со взрослыми. Кто возит кучи сена к месту, где мечут зарод? Подросток. Кто стоит на зароде, когда его вершат? Подросток. Кто из лывы притаскивает переметы для зарода? Опять он. Жарко, душно. Слепни, овода. Пот градом. Но до чего любо это вспоминать! И жар, и пот, и полуденные купания, и бутылку молока по семейному кру-

 

гу, и запах житника, и дух сыромятной упряжи, и аромат уже подсыхающего сена...

А в августе, ближе к осени, когда подоспеет озимая рожь и яровой ячмень! Подросток и тут на виду. Он возит с поля снопы. Возит на санях, чтобы ни один колос не осыпался: на санях не так трясет. Привезешь возок и вилками по снопику подаешь отцу или матери, а они вешают их на прясла, что стоят возле овина или гумна.

А там осень начнется, картошка поспеет. И опять вся семья в деле. А ребятня один перед одним стараются — кто быстрее наполнит картошкой корзинку. Дымки повсюду стелются, ботву жгут, опалихи пекут. Хорошо! Ноют плечи, жилы звенят от натуги, спина побаливает — а все равно хорошо!

Вспоминаю я те тихие деревенские годы, и сердце слезами обливается. Ну чем плохо была устроена та прежняя вековечная жизнь! Ведь в ней все было соразмерно, разумно и толково. В ней у каждого было свое место, свой интерес. Нет — пришли, стали рушить, ломать старый уклад, вместо него лепить что-то новое, якобы невиданное, да ведь кроме общего барака ничего путного так и не сотворили.

1928 год — первые громы коллективизации. Маслобойка отцовская уже закрыта — власти задушили ее налогами. Отца вовлекают в артель. Наши веялка, сенокосилка и сепаратор переводятся в общее пользование. С нашего подворья на общественный скотный двор уводятся две коровы и лошадь.

Что говорить о людях, когда даже животина чуяла несправедливость! Летом 29-го года коровы все время убегали с артельной фермы на наше подворье. А Воронок... Не могу забыть, как стоял он под окнами, тыкался в забор и жалобно ржал. Я прижимался к нему, гладил его волглые губы, и слезы наши текли в два ручья.

Кончалось мое детство, мое отрочество, моя самая светлая пора. Дом наш, родной очаг, отчий кров был обречен. Оставались считанные месяцы до того дня, когда последний человек из нашего семейства будет вынужден покинуть родные стены. Становилось все очевиднее, что житья здесь пришлые сельсоветчики уже не дадут.

***

Я давно человек городской, но иногда бываю в родных местах. Дом наш частью разобран, частью разворован. Он

 

как символ нашего бедного отечества. Сруб без крыши и пустые глазницы окон.

Сяду, бывает, на чурбачок, посижу, постучу по срубу, где что ни бревно — вековечная лиственница. Мне восемьдесят. Ей два с лишним века. Но зазвенит, отзовется. Никакой в ней старости и трухлявости. О чем она звенит? Что поминает? Нет мне ответа...