ЛУХМАНОВСКАЯ ШКОЛА

 

По стопам деда - шкипера

От рассказов деда-шкипера в отрочестве у меня возникло стремление стать моряком.  

Архангельский морской техникум в 1930 году принимал учащихся на подготовительное отделение. Расчет был такой: в течение 5-6 месяцев учебы освоить программу дисциплин на уровне семи классов второй ступени, в течение полугода пройти групповое морское плавание и с 1 июня 1931 года образовать в техникуме летний поток судоводительского и судомеханического отделений.

После формальной проверки знаний нас с братом Павлом зачислили в состав слушателей с выплатой стипендии 30 рублей в месяц каждому. Я сел за парту в группе «А», а Павел — в группе «В». Группа «В» состояла из юношей, пришедших с различных производств, имеющих образование 4-5 классов (Павел закончил 5 классов).

Мне предоставили общежитие в доме по улице Пролеткульта, 22, где была студенческая столовая морского техникума, а брата поместили в деревянное общежитие во дворе техникума.

С 10 июня 1930 года начались занятия. Летний поток обучения в морских техникумах вошел в историю как Лухмановская школа. (Он внес этот рациональный способ выявить из малообразованной молодежи способных людей).

Алгебру от степеней и корней до уравнений 3-й степени и

 

логарифмов метеором преподнес преподаватель Аполлонов. Геометрию преподавал Сампсонов. Плоскую и сферическую тригонометрию читал Иван Криницкий, физику — Елена Преловская, та учительница, которая меня учила в окружной школе. Химию преподавал Мазюкевич, русский язык вел Иван Автономович Елизаровский, обществоведение — Покидин. Это были самые талантливые преподаватели учебных заведений города Архангельска.

Быстрая форма обучения импонировала складу моего характера, она давала возможность связать воедино математику всех ее родов с физикой и химией. Опытный преподаватель Мазюкевич теоретическую химию сумел связать с товароведением, ведь судоводитель-моряк в своем труде связан с

 

перевозкой товаров морем.

К концу учебы на подготовительном отделении предполагалось групповое плавание. Брата это не касалось, так как он пришел с должности кочегара морского буксира. Для отправки в групповое плавание были созданы две группы.

Поезд на юг

И вот настал день отправки. Руководителем нашей группы (39 человек) был назначен штурман дальнего плавания Федор Петрович Корельский, а во второй группе (42 человека) руководителем был Владимир Сергеевич Тимофеев. Была уже зима, нас к поезду на Левом берегу доставили два грузовика. В кузове мы со своими вещами были набиты как снопы в овине. До Москвы мы вместе с руководителями ехали в отдельном вагоне. Это была моя первая поездка по железной дороге. Первый раз в жизни я вместе с однокашниками прошагал по Москве.

Поезда в то время ходили тише, чем сейчас. До Москвы мы добирались почти двое суток. Из Москвы в Ростов-на-Дону мы приехали на третьи сутки. За пять суток пути ребята изрядно отощали и ремни затягивали на последнее отверстие.

В Ростове-на-Дону мы отдохнули сутки в помещении морского техникума. Здесь нас поставили на суточное горячее довольствие, и мы маленько оклемались. Но впереди был еще один перегон.

На 9-е сутки мы наконец добрались до Баку. Стоял декабрь. Здесь в это время дует холодный северо-восточный ветер, но северянам казалось теплым-тепло.

Руководители приказали облачиться в спецодежду: тельняшку, брюки и рубаху холщовую. Эту спецодежду выдало нам пароходство. Мы стали одноликие, разнообразие было только в обуви и в головных уборах. Экипировка происходила на железнодорожном вокзале Баку. Своя одежда была засунута в рюкзаки.

Наша группа отправилась на судоремонтный завод имени Парижской коммуны, а другая группа последовала на пассажирскую пристань. На заводе нас приняли на пароход «Карл Маркс», а другая группа вечером уже ушла в море на пароходе «Чичерин». Наше судно заканчивало ремонт и через три

 

дня должно было выйти на пассажирскую линию.

В нашей группе из 39 человек было больше судоводителей, поэтому три старшины были выбраны для судоводителей и один — для судомехаников. Администрация судна разместила нас так: для нашего руководителя отвела в первом классе одноместную каюту, для старшин во втором классе — две двухместные каюты, остальные должны были занять одну сторону коек в общем третьем классе и жить во время рейса вместе с пассажирами.

Комсомол и профсоюз решили, что особого положения старшина не должен иметь, поэтому четыре места во втором классе заняли те практиканты, которые вытянули их по жребию. Помню, такими счастливчиками оказались из нас, судоводителей, Ядрихинский и Алеша Смирнов. Но ... Счастье — штука коварная. Ночью вахтенный механик в систему отопления прибавил пару, напор давления вырвал штуцер клапана в каюте, где находились наши практиканты. Вырвавшийся пар сонных ребят ошеломил, они даже забыли, куда положили ключ от двери, запершись изнутри. Их вызволили оттуда, только выломав дверь. Первая ночь принесла нам урок, что судно — это очень опасное место. И не только для работы, но даже для жизни.

Морское крещение

Вскоре судно вышло на торгово-пассажирскую линию Баку—Махачкала—Красноводск—Баку. Нас, практикантов-судоводителей, распределили на вахты: наша группа в 9 человек несла вахту с третьим штурманом, остальные группы по 8 человек — со вторым и старшим штурманами. Мы выполняли все матросские обязанности под контролем двух штатных матросов на каждой вахте. Они фактически были нашими морскими наставниками, учителями. Ежедневно наш руководитель Федор Петрович занимался с нами, преподнося навыки матросских дел. Мы изучали различные устройства на судне, морские навигационные приборы, а главное — овладевали судовой терминологией.

Капитаном на нашем пароходе был пожилой иранец Гусейн Кулиев, старшим штурманом — Карамышев, вторым штурманом — Чернов, а третьим штурманом (уже во втором рейсе) стал наш руководитель Корельский Федор Петрович.

 

Каспийское пароходство (Каспар) выплачивало каждому практиканту 115 рублей в месяц, включая 30 рублей стипендии от техникума, и обеспечивало бесплатным питанием. На каждого была заведена расчетная книжка, два раза выдавали зарплату. Со снабжением в Азербайджане проблем не было. Люди понятия не имели, что такое продуктовая карточка, как у нас в Российской Федерации.

На вахте мне выпадало стоять на руле в течение получаса. Сходить на корму и снять отсчет лага выпадало один раз через двое суток. Каждый день по полчаса доводилось быть впередсмотрящим. Около четырех часов в сутки приходилось выполнять различные судовые работы. Таким был перечень занятий практикантов, кроме учебы, когда судно находилось в рейсе. На стоянках в Баку и Махачкале занимались шлюпочными учениями: ходили на веслах и под парусами. Уделялось время освоению флажкового семафора.

В порту Красноводск все практиканты участвовали в выгрузке и погрузке груза (это был хлопок в кипах и кишмиш в небольших мешках). При стоянках в портах, производилась генеральная мойка всех внутренних помещений судна, велась покраска бортов, мачт, фальшбортов и надстроек. В этих работах участвовали все практиканты.

Я по возрасту был всех моложе, небольшого роста, щупленький. Потому ко мне относились с предупредительной внимательностью все, от матроса до капитана судна.

Первое морское крещение — рейс Баку—Махачкала. Первые шаги на берегу. Единственный раз я почувствовал какую-то неустойчивость, какую-то неуравновешенность в шаге, когда сошел на берег после этого морского перехода. В последующие рейсы, сойдя на берег, я уже не замечал этой неуравновешенности, видимо, мой организм свыкся с уходящей из-под ног палубой.

«Морская болезнь» никого не щадит. Люди по-разному реагируют на качку. Какие мучительные страдания переносили некоторые мои однокашники! Иные из них, пожелавшие стать судоводителем или механиком, испытав мучения «морской болезни», рассчитались и уехали по домам. Романтика для них кончилась. Но Лухманов, столь быстро бросивший нас в море, был прав. Что такое судовой специалист, подверженный «морской болезни»? Это стопроцентный источник аварий, а то и гибели судна. Флот таких не терпит.

 

Их необходимо отсеивать. Что и делалось на морской практике.

На руках у практикантов появились деньги. На что было их тратить, если кормили нас на судне? Братва потянулась к выпивке. Тут свое веское слово сказали профсоюз и комсомол. Коллектив практикантов согласился хранить деньги в общей кассе. Это позволило через три месяца купить всем по форменной фуражке и флотским ботинкам, был сделан заказ для каждого на пошив демисезонного пальто.

В феврале 1931 года «Карл Маркс» из Баку был направлен в рейс на Баутино (форт Шевченко). Придя в рыбацкий поселок Баутино, капитан ошвартовал пароход к деревянной пристани. Предстояло стоять несколько суток. Здесь мы проводили учения, ходили на шлюпке к домику Тараса Шевченко, находящемуся на уступе скалистого берега Тюб-Караганского отрога. И ждали...

Из степи подошло крупное армейское подразделение. Лошадей, орудийные повозки стали грузить в трюм. Изнуренные красноармейцы разместились по твиндекам. Третий класс остался за нами, только пришлось освободить каюты второго класса для больных красноармейцев. Оказалось, что эта воинская часть завершала ликвидацию басмачества в Казахстане и Туркмении.

Мне, как хорошо освоившему паровой кран, доверялось стоять на нем при выгрузке из трюма кишмиша (изюма). Однажды я допустил просчет — задел ношу за карлингс люка. Из штропа вывалилось несколько мешков изюма, и один свалился на матроса Воеводкина. К счастью, тот был богатырского телосложения, мешок отскочил от него как мячик. Обошлось смехом, но мне это стало уроком — отвлекаться на судне опасно.

Покидая Баутино, испытывал грусть и долго смотрел на таявший вдали домик из саманного кирпича. Там жила пятнадцатилетняя девушка Вера — дочь погибшего в море рыбака. Она пробудила первую робкую любовь.

Флотские будни

Матросу Воеводкину явно не везло. Или я, напарник его, был роком. Мы красили борт парохода, сидя в подвесной беседке. То ли он перевесил — а был здоровенный парняга,

 

— то ли ослаб трос, но беседка встала почти вертикально, он не мог удержаться и плюхнулся в воду.

Я как кошка выбрался на палубу и бросил ему конец троса. Тут подоспел и боцман Свиридов. Был подан штормтрап, и незадачливый Воеводкин выбрался на палубу. Он ведь сам крепил свой конец беседки, а нагуливал такой критический вес — тем более!

В Красноводске нам показали здание горисполкома, из которого бежал главарь басмачей, приведенный из тюрьмы под конвоем. Как он бежал — трудно сказать. Но поговаривали, что побег был заранее подготовлен лицами, находящимися у власти. Однажды мы, свободные от вахты, совершили поход на возвышенности за городом. Конечно, до вершин мы не дошли, но поднялись высоко и оттуда долго любовались морской далью.

Наши прогулки по окрестностям были ограничены: в Красноводске парни-туркмены, а в Баку и Махачкале азербайджанцы задирали нас и нередко вступали с нами в драку. Мы знали, что в любом случае мы окажемся в меньшинстве, их вызов не принимали и старались строем уходить на судно — это их несколько останавливало от прямых действий.

Среди нас были подростки с укоренившимися привычками крестьян-скопидомов. Таким был Саша Биричевский, он никак не мог расстаться со своей «корзиной-скрипухой», хотя и приобрел добротный чемодан. Команда решила, что корзину перед подъемом государственного флага торжественно выбросим в море на переходе Махачкала—Красноводск. В пустую корзину была заложена бутылка, а в ней записка такого содержания: «Настоящая корзина-скрипуха принадлежала крестьянскому пареньку с берегов Северной Двины. Он становится мореходом и стал пользоваться пледом. Пароход «Карл Маркс», 1931 год, март месяц, на переходе Махачкала— Красноводск».

Нельзя не упомянуть и еще об одном. Присутствие в общем большом кубрике третьего класса пассажирок вызывало у наших взрослых практикантов известную тягу. За это некоторые расплачивались лазаретным содержанием. Я удивлялся, как можно совершать связь с женщиной, не имея любви к ней. Таких практикантов после лечения отправляли в Архангельск или на родину, чтобы они завершали курс лечения и, конечно же, отчисляли из техникума.

 

В конце апреля — это было в Красноводске — мы уже купались в теплой соленой воде Каспия. Ловили под пристанью крабов, обваривали их в ведре судовым паром и наслаждались нежным питательным мясом.

Мы возвращались в Баку из Красноводска 10 мая. Там нас ожидали сборы в дорогу. Судно в тумане подходило к острову Нарген. Впередсмотрящие — на баке. На мостике тоже впередсмотрящие. Но что увидят они в густой седой пелене, повисшей в воздухе? Все зависело от капитана, держащего рукоять телеграфа и чутко улавливающего какие-то приметы. Вдруг он перевел телеграф на «полный задний ход». Я стоял впередсмотрящим на мостике и ничего не видел впереди. Машины уже работали назад. Но поздно. Из тумана наполз скалистый берег. На какую-то минуту капитан запоздал в отработке назад машиной. Судно тихо выползло на песчаный грунт. Но что удивительно: туман остался позади нас, а перед нами открылся город, амфитеатром раскинувшийся по бухте. Все утопало в ярких бликах солнечного света.

Три колесных буксира легко сняли пароход с мели — он завершил свой рейс у пассажирской пристани Баку. Почти два десятка лет водил суда Гусейн Кулиев без какой-либо аварии, а тут, видать, его подвела интуиция. Посадка судна на мель надломила старика-капитана — он заболел. А еще переживал за посадку судна один великан-пассажир — народный борец Азербайджана. Он вызывался своей силой столкнуть пароход с мели.

Морской воздух, хорошее питания, режим судовой жизни, увлеченность в познании труда моряка, а главное — спартанский образ жизни совершили чудо — мой организм окреп, болезненность слабых легких навсегда была вытеснена.

Домой

После пятимесячной практики на пассажирском пароходе мы оставили его и поехали назад в Архангельск для прохождения курса наук.

Через прикрытую створку окна с верхней полки вагона видна была чарующая природа украинской земли, притаившиеся в балках белые хаты, густая зелень садов. Но поля были пусты. Земля чернела, ждала приложения рук сеятелей,

 

а их не было. Ходили слухи, что по Украине прокатился голод, хлеборобы, целые села и хутора были административно высланы на Север — в тайгу и тундру. «Будут ли зеленеть посевы на этих огромнейших черноземах?»—думали мы, выглядывая в окно. Тревожно было.

В Москве часть практикантов сошла с поезда. Они выдержали срок испытаний, но, видимо, морская специальность их больше не прельщала. Оставшиеся — в основном ребята из Архангельской и Вологодской областей — спешили явиться в техникум, чтобы получить отпускные для побывки в родных местах. Нам давалось для этого десять дней.

20 мая 1931 года я уже был в доме отца и матери. Меня радостно встретили 13-летний братишка Ваня и 10-летняя сестренка Маша. Родители были озабочены. Весь сельскохозяйственный инвентарь — сенокосилку, веялку, сепаратор, а также крытое гумно, скот и лошадь они отдали в колхоз «Всходы». По мере сил оба работали в колхозе, но результатов труда своего не видели. Огорода толкового у нас не было — дом стоял на краю болотины. Что там вырастет? А на трудодни ни картошки, ни капусты не давали. Потому и хмурились мои родители.

Отцу я отдал часть своих сбережений — около 120 рублей, а себе оставил 50. Я был одет, и на приобретение одежды деньги пока не требовались. Тут отец вздохнул: «Павел, Александр и Нина как уехали в город, так и забыли родителей, только ты, сынок, не забываешь».

Забастовка на Бакарице

И вот я снова за партой... В классе судоводительского отделения летнего потока нас осталось 26 человек. Две такие группы отсеялись при учебе в подготовительном отделении и на морской практике.

Из общеобразовательных предметов были обществоведение, русский и английский языки. Последний — уже чисто специальный предмет, ибо это язык торговли, язык моряков всех государств. Навигацию на первом курсе читал Песков Николай Николаевич. Космографию (отдел астрономии) вел Иван Иосифович Криницкий — он же заведующий судоводительским отделением. Английский язык преподавал Масловский. Русский — Сампсонова. Обществоведение — Поки-

 

дин. Лоцию читал Павел Иванович Башмаков. В судоводительском кабинете был по тому времени богатейший набор морских судоводительских приборов, а главное — 17 секций карт на английском языке, охватывающих весь мир. Кроме того, в шкафах хранились лоции всего мира (тоже на английском языке), таблицы приливов и отливов, огни и знаки. И около 90 экземпляров астрономического альманаха — ежегодника за 1916 год. Все книги и карты имели штамп Гайнажской мореходки. На русском языке красовались две лоции Белого и Баренцева морей издания 1903 года под редакцией Вилькицкого.

Морскую практику читал Александр Петрович Рюхин. Учебники были: по астрономии — Шульгина и Матусевича, по навигации — исключительно конспекты преподавателя, по морской практике — сброшюрованные выпуски Васильева. (После я узнал, что это был перевод американской морской практики, применявшейся в их учебных заведениях).

Кстати, на нашем курсе пробовал изучать судоводительские науки Сергей Плотников, будущий народный артист. Однако он сидел за партой недолго, ушел по призыву в армию.

Когда мы уже прошли по плану все дисциплины 1-го курса и готовились идти на морскую практику, по приказу городских властей весь летний набор был отправлен для работы в порт. Нам досталась Бакарица и биржа 4-го лесозавода. Рядом с нами оказались ребята из других учебных заведений Архангельска. «Почему?» — недоумевали мы. Вскоре все объяснилось. Биржи лесозаводов лишились рабочих — это были административно высланные крестьяне со всех концов Российской Федерации. Весь состав был изъят органами НКВД и выдворен за пределы города. Грузя тес или баланы, эти несчастные писали на них письма о произволе, который царит в стране. Заграница узнала об этом, пошел поток дипломатических нот и запросов профсоюзов, которые требовали проверки на местах.

В порту нам пришлось трудиться почти месяц. Работы шли до 1 ноября. С нами вместе работали студенты из московских учебных заведений. Они были посланы на две недели, а застряли уже на четыре. Не выдержав обмана, они забастовали. Волей-неволей поддержали их и мы. Вот тут я впервые познакомился со сталинскими опричниками, с теми,

 

кто способен был против мирных людей пустить в ход оружие. Сперва из бараков вызвали коммунистов, затем нас, комсомольцев. Дали срок, чтобы мы убедили все студенчество выйти на работу. Однако в срок люди не вышли. Вот тогда в бараки ворвались охранники, вытолкали всех наружу и погнали нас под конвоем на биржу.

На траулере «Краб»

1 ноября я сам пошел пешком на Факторию подыскивать себе судно для шестимесячной зимней практики. Таким оказался РТ-5 «Краб», где капитаном был Петр Петрович Кац. Самого капитана я не встретил. Согласие на прием в должность штурманского ученика дал старпом Петр Сергеев. На 4-й версте высокая женщина по фамилии Мухина выписала мне расчетную книжку, а согласие администрации судна оставила у себя. Таков был скорый, вовсе не бюрократический прием моряков на суда.

Вечером 1 ноября я уже находился на судне. Живо занял каюту старпома и стал выполнять обязанности вахтенного штурмана. К полуночи на ночлег стали приползать матросы и кочегары судна, крепко приложившиеся на берегу к спиртному. Мог ли я заснуть, когда на меня свалилась такая ответственность? Так, бодрствуя, я увидел будущего своего капитана — он вышел из каюты в рулевую рубку. Капитан тоже оказался пьян. Трезвым на всем судне был только стармех Владимир Преден. Я был обескуражен! Увы, жизнь оказалась сложнее моих юношеских представлений. Не сразу, но я все-таки понял, что от хорошей жизни моряк не станет пить запоем.

5 ноября после полудня на причале появился сам управляющий Севрыбтрестом Гашев. Он дал указание, чтобы траулер к пяти часам вечера был у Оперного ковша. Стармех стал готовить машину и поднимать пар в котле. Я же пытался поднять капитана — он опять был пьян, и все мои попытки оказались тщетными. «Не горюй, парень, управимся вдвоем»,— утешал меня стармех Владимир Преден. Но я тревожился. Управлять судном самостоятельно мне еще не доводилось. Я только стоял на руле, удерживал судно на курсе и выполнял ту или иную перекладку руля по команде штурмана. А самое главное — как я поведу судно от Фактории до города, не зная фарватера? «Не беспокойся, — успокаивал

 

меня стармех, — я буду с тобой на мостике и буду говорить все, что нужно делать». Так и вышло. Мы совершили этот переход, уткнулись носом в сваи Оперного ковша. Матросы занесли два продольных конца с полубака и один конец через клюз главной палубы. Был сооружен трап-сходня для погрузки продовольствия на рейс. На причале уже стояла грузовая машина.

На борт поднялись старпом и второй помощник капитана — моя смена. Со 2 по 5 ноября, все эти ночи, я нес дежурство на траулере. К этому надо прибавить первый самостоятельный переход рекой. Нервы были на пределе. Похвалы старших не доходили до меня. Единственно, что я хотел тогда, завалиться на койку в каюте и спать, спать, спать...

Наш траулер всего лишь два рейса сделал после прихода из Германии. Это было новенькое, с иголочки, судно. Добротная отделка помещений, комфортная мебель, красивые шторы, прекрасное постельное белье. Все это впечатляло. Но хаос и беспорядок в каютах рядовых был неимоверным! Этот разительный контраст особенно резал глаз.

Я был одет в морскую робу «Дунгри», на ногах — ботинки, на голове - форменная марселька со знаком якоря в ореоле. Это внешне. Но на лицо я был настолько молод, что на судне меня принимали за подростка. Это меня огорчало. Как и всякому пацану, мне хотелось выглядеть личностью, быть солидным человеком. Самый легкий способ показать свою «взрослость» — это взять в зубы папиросу и выцедить — пусть и с отвращением — стакан вина. Я до этого не опустился. От приглашений выпить решительно отказывался. За это однажды удостоился похвалы старого моремана: «Молодец парень,— сказал он, — даже от моей чарки отказался — это похвально. Первого встретил с таким характером».

Но дело было не только в характере. Как я мог пить или спать ночью, когда вахта матросов ненадежна. Да что вахта— капитан был никуда не гож! Как-то ночью я заглянул в его каюту. Он спал. Раздавался пьяный храп, а голова его лежала на плевательнице. Я поморщился, закрыл каюту на ключ, чтобы никто этого безобразия не видел. Но судя по всему, никому до этого уже не было дела...

Передо мною вставал вопрос: неужели и мой организм привыкнет к пьянству, неужели и он будет так же утробно наливаться вином или водкой? Это же жутко! Моряк или

 

рыбак возвращается из каждого рейса истощенный трудом и влиянием моря. После принятия одной чарки он становится совершенно раскисшим. Что этому противопоставить? И вот тут я вспомнил рассказ своего деда. Моряк после рейса, говаривал он, обязан прожить на берегу две бани (срок две недели) и только после этого разрешить себе немного хмельного. Правило верное, а главное здоровое. Почти двести лет тому назад в рыбацкой стране Норвегии с этой целью был введен даже сухой закон. Проницательный король заботился о здоровье своей нации. А почему у нас этим пренебрегают? Нет, все зависит от воли человека. Хочешь оставаться здоровым до глубокой старости — не злоупотребляй. Это нехитрое правило стало законом моей жизни.

Утром меня разбудил старший механик Владимир Преден. Вместе мы пошли на завтрак в кормовой салон. Старший механик, по национальности латыш, осел в Архангельске с первой империалистической войны. В то время он был машинистом на военном судне. Мы как-то быстро с ним сдружились и в одно время несли вахты.

В 8 часов я был на мостике. Судно отходило в море. Им управлял капитан. Но в каком виде! Без головного убора, в рубашке, поверх нее — подтяжки брюк, на босу ногу валеные туфли... Срам! Впрочем командовал Петр Петрович недолго. В районе Соломбалы он юркнул к себе в каюту и больше не появлялся. Других штурманов в рулевой рубке не было. Стоял на руле матрос Скребцов и ждал команды. Делать нечего. Я вышел на верхний мостик и стал вести судно, отдавая команды через переговорную трубу.

Павел Иванович Башмаков учил нас, что в своем родном порту стыдно не знать судоводителю названий створов подходных каналов. Их я знал на память. Нас возили на экскурсию на остров Мудьюг, и попутно мы знакомились с фарватером.

Не знаю, выходил ли капитан на мостик, но я провел судно до Чижовки. Старпом из рубки сказал: «Слезай, теперь мы с капитаном поведем пароход». Моя вахта закончилась, надо было первый раз самостоятельно записать в судовой журнал, как я вел судно, какая осадка, какой груз имеем на борту, какие запасы. На Чижовке в то время рыбацкие суда и каботажные не подвергались досмотру. Не успел я сделать запись в судовом журнале, как... судно оказалось на мели. При пере-

 

ходе с Лапоминских створов на Бакенские оно село на банку «Зевака». С вечера 6 ноября до вечера 9 ноября «Краб» лежал на мели, а экипаж судна, допив все запасы спиртного, наконец пришел в себя.

Стаскивал нас с мели ледокол N 8, а заводить буксирный трос помогал небольшой буксирный пароход «Прилив». Шкипером на «Приливе» оказался мой старый знакомый Федор Буслаев. В прошлом он был сельским милиционером. У нас с ним когда-то произошла стычка: я ему помешал уничтожить портреты царской семьи...

Отрезвевший экипаж «Краба» оказался работящим, дружным и не только споенным, но и спаянным коллективом. Меня на судовом собрании единогласно выбрали председателем судового комитета, решив, что я не растрачу членские взносы и аккуратно сдам в базовый комитет. Капитан Кац подчеркнул, что теперь я представляю власть на судне наравне с ним.

Старпом Сергеев оказался хорошим наставником в судоводительских делах. Однако к промысловым делам он относился с отвращением. Это объяснялось тем, что его практика прошла на торговых судах, он пришел сюда с должности старпома парохода «Трансбалт» — самого большого транспорта в Советском Союзе. Поэтому Сергеев просто мечтал вырваться с тралового флота.

Капитан Кац тоже оказался не только пьяницей. Он научил меня многим хитростям и сноровке в управлении тральщиком при спуске и подъеме трала. Уже через несколько «по-казательных» подъемов и спусков я самостоятельно стал управлять траулером на своей вахте, хотя и числился в штате штурманским учеником. Когда рыба шла завалом, то приходилось работать по 12-14 часов в сутки. Такое мне выдержать было не под силу. Я попросил команду освободить меня от изнурительного труда, ибо еще не окреп после перенесенной болезни легких.

Новый старпом

Когда вернулись с моря в Мурманск, был уже декабрь. Старпом Сергеев был снят с судна. Он письменно признал, что только он повинен в посадке судна на мель. На его место пришел высокий сутулый пожилой человек в штатской одежде. Это был бывший учитель астрономии Гайнажской море

 

ходки, затем вычислитель завода мореходных инструментов в Ленинграде, мобилизованный на флот по решению правительства. Его звали Николай Николаевич Раудсеп.

«Краб» снова вышел на промысел. Теперь уже я стал наставником. Я учил Николая Николаевича, как спускать и поднимать трал. В свою очередь он меня учил навигации, астрономии. Здесь я натренировал руки и глаз для взятия высоты звезд в тяжелых условиях полярного моря. Астрономических ежегодников тогда еще не было. Николай Николаевич научил меня, как вычислять звездное время в любой день года по Гринвичу. Когда я это освоил, он стал исподволь объяснять мне значение мореходных таблиц.

В рейсе во время штормования носом на волну попал в беду мой однокашник матрос Бахтин. Он чинил сеть. Волна, хлынувшая на палубу, сбила его с ног и загнала между фальшбортом и граксовой бочкой. Мало того, что вал переломил ему ногу, шкеральным ножом он пропорол себе живот. Первую медицинскую помощь Алешке пришлось оказывать мне — никто из старших этого делать не умел, а мы это проходили в техникуме. В аптечке немцы предусмотрели проволочную складную шину. Выправив сломанную ногу, я ее погрузил в эту шину — она была выстлана ватой — и закрыл замки. Затем взялся за рану. Обмыл живот перекисью, кишки заправил и забинтовал имевшимся в аптечке специальным корсетом. Положение у Алешки было серьезное. Необходимо было сразу следовать в порт. Но капитан медлил. Он хотел переправить пострадавшего на попутном траулере. Это значило, что перевозить с борта на борт Алешку пришлось бы на шлюпке. Я возмутился. Ради чего рисковать жизнью человека? Ради нескольких центнеров рыбы? Стоит ли одно другого? В конце концов капитан сдался. Через 7 суток после выхода мы вернулись в порт. Трюмы траулера были пусты. Зато человек остался жив.

Следующий рейс был коротким. Капитан Кац получил новое назначение. На нашем траулере капитаном стал Раудсеп.

В последнем рейсе радио принесло нам весть, что у Новой Земли сел на риф ледокольный пароход «Русанов». К нему был направлен траулер «Касатка» под командованием капитана Луговского. Но пользы от него не было. Он сам разбился о рифы вблизи «Русанова». Когда экипаж «Касатки» был

 

доставлен в порт Мурманск, капитан Луговской бесследно исчез. После выяснилось, что судоводительского образования этот человек не имел, диплом капитана дальнего плавания он купил в Одессе. Чтобы скрыть подлог, он и сбежал из Мурманска. Флот рос, нуждался в кадрах, вот некоторые проходимцы и пользовались сфабрикованными подложными дипломами и занимали командные должности.

При Каце радистом на траулере ходил Павел Ижмяков. Специалист он был никудышный — не мог передавать морзянку и очень медленно ее принимал. Когда стал капитаном Раудсеп, радистом назначили киевлянина Яблоньского. Это был известный в стране коротковолновик. Благодаря его урокам и я освоил радиопеленгование Цып-Наволока, Варде и неплохо определял место судна.

С капитаном Раудсепом

Во второй рейс с капитаном Раудсепом в море пошла его жена Елизавета Михайловна. Это была уникальная женщина. Она была бойцом женского батальона, который в октябрьские дни 1917 года защищал Зимний дворец. А Раудсеп, красный флотский командир, был по другую сторону баррикад — он атаковал этот дворец. Во время схватки юная Елизавета была ранена. Такой и предстала она взору красного моряка: раненой, окровавленной, с искаженным от боли лицом, но юной и прекрасной. Вот уж поистине — любовь не знает преград!

Из-за тяжелого ранения одна нога у Елизаветы Михайловны была короче другой, ходила она, сильно хромая. Она оказалась настолько культурной и обаятельной женщиной, что даже вечно чумазый юнга Шурка Шабалин преображался, когда требовалось что-то делать в каюте капитана.

А Шурка Шабалин — тоже фигура. Благодаря капитану Раудсепу, направившему его в рыбопромысловый техникум, он в конце концов обрел себя. Это тот самый Шабалин, который в Великую Отечественную войну командовал торпедными катерами и стал дважды Героем Советского Союза.

19 января 1932 года при стоянке у второго причала в порту Мурманск нас застал ураган. Он нагнал столько воды, что все причалы затопило. Все суда были сорваны со швар

 

товых и прижаты к сваям вновь строящихся причалов 7-8, 9-10. Только один наш РТ-5 «Краб» устоял на швартовых. Бог ли мне помог или собственная интуиция, но я своевременно отдал распоряжение матросам и тралмейстерам занести оба ваера через клюзы, обнеся за здание рыбообработки. За это меня начальник тралфлота отметил, наградив хорошими болотными сапогами 40 размера.

Вообще скучать на «Крабе» было некогда. Каждый день подкидывал что-то новенькое. И вот еще одно.

Рыбаки научили меня делать из ската чучело черта. Я попробовал. Вывернул у пойманного ската жабры и плавники, засушил. Черт вышел — на славу. Недолго думая, я повесил его на вантах фок-мачты. «Игрушка» сразу привлекла внимание моряков... В ту пору в порт прибыл нарком пищевой промышленности Анастас Иванович Микоян. Он двигался по причалу, окруженный свитой. Тут мой черт и привлек их внимание. Один из клерков угодливо залез на мачту и попытался срезать черта. Я крикнул: «А ну не трогай!» Он мне с вант, мол, надо показать Микояну. «Обойдется твой Микоян, — ответил я. — Это я сам делал. Если он лично попросит, тогда другое дело, хотя еще надо посмотреть». Говорил я громко. Микоян это, видимо, слышал. Я лишь заметил, как сверкнули его черные глаза. Но чертика своего я тогда все-таки отстоял...

Практика подходила к концу. Все задания I курса я выполнил на «отлично» — эту оценку поставил мне капитан Раудсеп, который написал в техникум характеристику. Кроме того, два последних рейса мне платили оклад и пай третьего штурмана.

В последнем рейсе (конец марта — начало апреля) мы ловили рыбу тралом в Мотовском заливе. Хождение вдоль берега от мыса Башенка до губы Эйна мне очень нравилось. Стояла хорошая погода. Отлично ловились крупная треска и палтус.

18 апреля мы с Елизаветой Михайловной поехали в Ленинград. Она очень настаивала, чтобы я продолжал учебу в Ленинградском морском техникуме. По приезде мы ходили с рекомендательным письмом Раудсепа к Дмитрию Лухманову. Через три дня сам начальник техникума Глейзер позвонил Елизавете Михайловне и сказал, что я могу садиться за парту с осени 1932 года на второй курс. Но меня

 

это не устраивало: в Архангельске второй курс начинался с 1 июня. Полгода терять я не собирался.

В Койдокурье

Я вернулся домой, когда после половодья пошли в Койдокурье пароходы. Отношения с властями у отца обострились еще больше. Ему грозили исключением из колхоза. Настроение в семье было тягостное. Чтобы как-то утешить их, я вручил около 500 рублей деньгами. Кроме того, отцу подарил болотные сапоги, матери — платок и на платье, брату Ване — рубашку, сестре Маше — ботинки.

В сельсовете и в колхозе я попросил справку о моем социальном положении. Нехотя, но мне ее дали. В ней значилось, что родители и сам я состоим членами колхоза «Всходы». При этом было добавлено, что мне придется прекратить учебу и вернуться для работы в колхоз, что об этом будет написано специальное письмо в морской техникум.

Мне было 18 лет. Я уже повидал свет. В затхлый деревенский угол, где по милости большевиков все к тому времени пропахло завистью, сутяжничеством и склоками, мне возвращаться не хотелось. Я не мешкая уехал в Архангельск и прямиком направился к новому директору техникума Александру Вавиловичу Григорьеву. Он внимательно меня выслушал и посоветовал сходить в горком комсомола. «Если письмо придет из Койдокурья в техникум, — сказал он,— мы не отпустим тебя с учебы, из тебя выйдет хороший специалист. Но если и горком...»

Дело, однако, обернулось иначе. Моих родителей и всех нас, их детей, вскоре исключили из колхоза. Причина была одна — зависть. Почему это наши родители отправили нас, своих детей, на работу в город, а другие, может быть, более достойные, трудятся по-прежнему на колхозной ниве?! Ну и к этому еще плюсовалось то, что отец до революции занимался предпринимательством — маслодельничал.

Отречься от отца?

Стояло лето. Сижу я на занятиях. С уроков меня вызывает брат Александр. Он закончил ФЗУ на 3-м лесозаводе и в ту пору залечивал обрезанные пилой два пальца на правой руке.

 

Комсомол решил направить его на учебу в Москву в книжный техникум. Но при этом ставил условие — порвать связь с родителями. Он уже был у Трофима Гущина, нашего доброго знакомого. Трофим посоветовал объявить в газете «Волна», что мы, братья Василий и Александр, порываем связь с родителями. Причины были веские. Моего старшего брата Павла исключили из морского техникума. Меня с трудом отстояла дирекция техникума. Поэтому Трофим Гущин и послал Александра ко мне. У Александра оказалось заявление типографской формы. Он объяснил мне, что к чему, и говорит: «Подписывай и не раздумывай. Такое время. Иначе не дадут получить образование». Я глянул на него, но подписывать не стал. «Ладно, — бросил брат, — объявление сдам и так».

Горько сознавать, но объявление то вышло. Оно было напечатано в газете «Волна». И что самое печальное, под ним, наряду с подписью Александра, стояло и мое имя. А ведь я не хотел. Я не мог отречься от своих отца и матери.

Жизнь нас разбросала кого куда. Александру дали направление, и он отправился в Москву учиться профессии книготорговца. Старший брат Павел, исключенный из техникума, уехал работать в Мурманск на рыбозавод. Сестра Нина усердно работала в типографии имени Склепина по коллективному набору рабочих, даже была принята в кандидаты ВКП (б). А я продолжал учебу в техникуме.

С начала второго курса стипендия была 40 рублей, а после я стал получать 60 рублей. Денег хватало. Техникум был передан в Союзрыбу. Теперь столовая два раза в сутки кормила студентов. Платили мы за это 22 рубля в месяц.

Жил я, как уже говорил, в общежитии. Напротив общежития стоял домик. Однажды оттуда послышалась песня. Пела девушка, которая находилась во дворе. Я устремился туда. Девушка оказалась ученицей строительного техникума. Она была на год моложе меня, а звали ее Ниной. Она призналась, что многие недели не спускала глаз с юноши, сидевшего на подоконнике и читавшего учебники. Этим юношей был я.

Мы с Ниной подружились. Ходили в театр, кино, в клубы, но на танцы не ходили. При этом чаще всего молчали. Молчание — не робость двух натур, а скорее некая тайна.

Соседка Нины, таперша кинотеатра «Эдиссон», играла на рояле, а моя девушка пела. Ее голос был настолько привлека-

 

телен — это было редкостное сопрано, — что около домика останавливались люди и подолгу слушали пение моей подружки.

У Нины были явные актерские задатки. Ее тягу к театральному делу я всей душой поддерживал. Осенью 1932 года Нина сообщила, что она зачислена в театральное училище при Архангельском ТЮЗе.

Государственные экзамены

Произошли кое-какие изменения и у меня. Летний поток в морских техникумах не прижился. Техникум решил побыстрее от него освободиться. Второй курс судоводителей и судомехаников был переведен на третий курс, причем сразу, без производственной практики. В техникуме появились преподаватели специальных судоводительских дисциплин — навигации и астрономии. Они передавали нам знания, полученные ими в Ленинградском институте водного транспорта.

Астрономию и навигацию (раздел «Плавание по Дуге Большого Круга») стал вести Иван Федорович Рябоконь. Устройство и теорию корабля — Баландин. Океанографию и метеорологию преподавал наш уважаемый Павел Иванович Баш

 

маков. Теорию и практическую девиацию — Николай Васильевич Вешняков. (В судоводительском кабинете стоял вращающийся макет судна, а на нем — компас. Вот на этом макете каждый из нас и уничтожал девиацию поперечными и продольными магнитами). Радиотехнику и практическую радиосвязь на передачу и прием азбуки Морзе на 60 знаков в минуту преподавал Иконников. (Изменения в плане обучения произошли, но в этой части программа Лухманова выдерживалась. Согласно его замыслу штурман дальнего плавания должен был без штатного радиста вести связь с береговыми станциями). Из электронавигационных приборов в то время имелся один гирокомпас Гидрографического управления как прототип гирокомпаса Сперри. Теорию его нам читал специалист из Военной гидрографии. Обществоведение читал все тот же Покидан. На своих лекциях он высказывал мысли, что современная форма ведения сельского хозяйства, то есть насильственная коллективизация, куда хуже, чем крепостное право при помещиках. Он начал читать обществоведение и на третьем курсе. Но вскоре его отстранили. А дисциплину стал вести преподаватель Архангельской совпартшколы. Он настойчиво вытравлял из нашего сознания те «идеологические изъяны», которые нам давал его предшественник.

Александр Петрович Рюхин вел занятия по морской практике. На всю жизнь запала в сознание его заповедь: работа на морском флоте сопряжена с правами и законами. Во всем следовать букве закона учил нас преподаватель морского права Шмигельский.

Весной 1933 года к государственным экзаменам пришли всего 17 человек. Все, кто отстал, не стали служить морю. Только двое из них, не вернувшихся с практики после первого курса, влились на второй курс, который начался уже осенью 1933 года.

Архангельский морской техникум вновь перешел в ведение Наркомата водного транспорта. Поэтому выпускной курс основного потока после сдачи экзаменов в апреле полностью пополнил рыболовецкий флот. Нас же принимал в свои кадры Морфлот. Об этом мы узнали, когда начали сдавать государственные экзамены. Это было 10 мая. Председателем государственной квалификационной комиссии был капитан Немчинов, членами комиссии — капитан Куршев, заместитель капитана порта Карамышев, представитель пароходства

 

Песков и еще кто-то от парткома. Материал, пройденный по программе, я знал, и экзамен прошел у меня успешно. А всего экзамен на звание штурмана дальнего плавания выдержали 15 человек — Николай Бенедиктов, Алексей Бахтин, Павел Бабуров, Александр Биричевский, Михаил Брагин, Яков Беляков, Павел Быков, Иван Ивицкий, Павел Меньшуткин, Григорий Белов, Михаил Кузнецов, Василий Корельский, Николай Малахов, Александр Пахолков, Иван Кошелев. Двое из нас сдали экзамен лишь на штурмана малого плавания.

19 июня 1933 года. Навигация на море в разгаре. Пароходство ждет нас, новое пополнение. И вот торжественный вечер. Преподаватели, гордясь своими питомцами, желают нам благополучного плавания, счастливой жизни на море. Мне объявлена пятипроцентная броня, дающая право поступить в высшее морское учебное заведение без сдачи экзаменов. Звуки музыки, льющиеся из - под рук маленькой сухощавой женщины, свояченицы норвежского консула, соединили нас с подругами в танце.

В этот вечер казалось, что пройден рубикон — получен образовательный ценз судоводителя, на это выдано Свидетельство, правда, пока без права на управление судном. Но год плавания матросом — и у нас на руках будет рабочий диплом, мы займем должности штурманов. Будущая специальность зависела от нас самих. Мы верили в себя. Но мы не знали, что каждый моряк дальнего плавания как зерно просеивался на веялке системы НКВД и что продвижение по службе — путь тернистый.

Белая ночь с 19 на 20 июня 1933 года навсегда нас разлучила с морским техникумом. Я уходил с Ниной, провожал ее домой. Я нес сверток — ее туфли на высоком каблуке, она шла в башмаках — ходить в туфлях на высоком каблуке по тротуарам Архангельска было невозможно. Мы были молоды. Мне шел 20-й год, ей — 19-й. Но безмятежны мы не были. В общежитии в 2 часа ночи меня ждали два друга Михаил Кузнецов и Павел Быков. По их понятиям этот день должен быть отмечен по-мужски, по-офицерски. Они потащили меня к родственникам Быкова. Там они приложились к водке. Я тоже пил. Но не водку, а крепкий чай. Я от своего не отступал.

Мои друзья в пароходство не торопились. Они планировали месяц-другой отдохнуть у родителей. Я же не мог ехать

 

в деревню. И не только потому, о чем уже рассказывал. Обстоятельства обострились.

Семья в изгнании

Осенью 1932 года, когда встала река, председатель сельсовета (или колхоза) Андриан Грибанов составил акт, что у Павла Корельского изъята ручная корзинка ячменных колосков, якобы насобиранных на колхозных полях.

Оснований к заведению судебного дела было мало (тем более, что акт оказался фиктивным). Грибанов ждал, когда кто-нибудь из старших сыновей приедет к родителям, и вот в этот момент совершить принудительную отправку по разнарядке на лесопункт.

Отцу надо было чем-то жить, и он решил продать свой двор соседнему селу Кехте. Кехтяне заплатили ему 1200 рублей, разобрали двор, по зимней дороге увезли материал к себе на село и стали ставить и оборудовать его под сельский клуб. За 1000 рублей был продан и дом. За отцом осталась часть помещений. Все деньги отец получил сполна.

Этого власти села не могли простить отцу. Они ждали только случая. И случай подвернулся. В село вернулся мой старший брат Павел, почти год после исключения из морского техникума проработавший в Мурманске на рыбозаводе каталем рыбопродукции. Грибанов и секретарь сельсовета явились вооруженными для принудительной отправки отца и брата на лесозаготовки. Брат Павел, видя такой оборот, мешкать не стал.

Запасными дверями он быстро вышел в темные сени и поднялся на чердак. Там было с детства укрытие. Оно находилось под полом балконной остекленной комнаты. Туда он и спрятался.

Около полусуток шел тщательный обыск. Искали и там, где прятался Павел. Но он был настолько сухощавым, что смог опуститься между стеной бревенчатого дома и тесом обшивки.

Отца увели и отправили в Холмогоры. Павел выбрался из укрытия. Мать взяла у него денег, собрала два узла одежды и с моей малолетней сестренкой Марией на первом же пароходе уехала в Архангельск.

В доме остались Павел, который при первой же опасности

 

прятался в укрытие, и младший брат Ваня. Ваня состоял в комсомоле. Это он был виновником отправки отца на лесопункт. Не выдержав нажима и угроз сельской власти, он оговорил отца, что якобы тот утащил колоски с колхозного поля. Ни дать ни взять — Павлик Морозов. Правда, не убежденный, а поневоле.

Однако Павла он не выдал. Трое суток Павел сидел в укрытии, остерегаясь засады, а потом по сигналу брата Вани незаметно ушел косогором и топью на Марьину гору. Оттуда матерой он дошел до Исакогорки и прибыл в областной центр.

Ванюша остался в селе один. Ему надо было закончить 7 классов. Пришлось помыкаться парню, походить от двора к двору с протянутой рукой. Худо было. Не осталось ни родни, ни опоры. Всех разметало кого куда.

Меня направили на ледокольный пароход «Малыгин». Но там я проработал только три недели. Затем меня направили матросом на пароход «Сорока». Судно в летнее время совершало каботажные рейсы, перевозя грузы на Нарьян-Мар, Мурманск, а осенью, зимой и весной совершало рейсы за границу. На нем я мог в кратчайший срок выполнить ценз плавания и получить первый рабочий диплом штурмана малого плавания.