УЗНИК ЯГРИНЛАГА

 

В Молотовской колонии.

Середина декабря. Раннее утро приполярных широт. Лютая стужа. На дворе потемки. Из тюрьмы, из всех ее пазух, клетушек и камер выводят заключенных. Тюремный двор едва освещен. Тускло посверкивают ощеренные штыки. Рвутся с поводков овчарки. На вышках по периметру застыли на изготовку часовые.

Нас восемьсот душ. Идет перекличка по сопроводительным делам, затем двойной пересчет. Наконец отворяют ворота. По счету начальника конвоя выходим пятерками наружу, нас тут же ставят на колени в снег. Вывод всей колонны длится не меньше часа. Все это время мы стоим на коленях. Наконец трогаемся. Идем в сторону Двины. Выходим на лед. Под лютым ветром пересекаем реку, но на подходе к Левому берегу нас опять обрушивают на колени. По колонне шепоток: «Кто-то сбежал...» Догадка проста — только что прибыл утренний поезд, из него вытек людской поток, сноровистому да шустрому рвануть да смешаться с толпой было раз плюнуть. А мы... А мы стой на коленях, ожидая неведомо чего на студеном ветру. Час, другой, третий.

Господи! Два года назад я такое наблюдал со стороны, когда ждал очереди, чтобы пересечь Ягринский мост, теперь — изнутри...

Начать движение снова долго не могли — многие заключенные были плохо одеты и на 25-градусном морозе окоченели. Их собирали в отдельные группы, которые охранялись дополнительным конвоем.

В левобережной пересылочной зоне нас пересчитали и распределили по 300 человек в загоны — квадратные простран-

 

ства под небом, огороженные со всех сторон колючей сеткой. Затем снова перекличка по сопроводительным делам и, наконец — барак, где мы улеглись в темноте на нары как снопы на гумне.

На следующее утро нам выдали по 600 граммов черного с мякиной хлеба. Снова пересчеты и потом повели к товарным вагонам. Перед посадкой — еще один пересчет по сопроводительным делам... Наконец состав тронулся. Разнеслась весть — в Молотовск.

Наш этап стал первым подразделением вновь образованной Молотовской промышленной исправительной колонии. Заключенные здесь должны были работать на авиабомбовом производстве. Под жилую зону нам отвели пересылочную зону Ягринлага, в которой находились три барака, столовая с кухней, барак санчасти, хлеборезка, штрафной изолятор и вахта. Все эти постройки были огорожены сплошным высоким забором, наверху — колючая проволока, по углам — сторожевые вышки.

В каждом бараке так называемый «красный угол» был уже занят уголовниками. Их хотели отправить в режимные лагеря, но на время войны такие этапы приостановили. Мы, новички, стали их жертвами. Ночью, когда мы спали, они «ставили на кон» чью-либо облюбованную одежду. Проигравший будил ее владельца и под угрозой ножа или удавки заставлял отдать.

Утром на разводе раздался вопрос: «Кто возьмется организовать такелажную бригаду?» Вызвался я, но при этом поставил условие, чтобы нам для охраны своего скарба разрешили оставить в бараке пять-шесть крепких мужиков. Обязанности начальника колонии временно исполнял И.И. Кузнецов, бывший начальник отдела снабжения областного НКВД, который находился под следствием. Иван Иванович согласился, и я увел свою бригаду на работу.

За 12-часовой рабочий день мы затащили в цех и поставили на фундаменты два токарных и два фрезерных станка. Уже работал литейный цех, материал в вагонетках подавался к нам, в механический. Здесь обтачивались корпуса и стабилизаторы бомб. После этого металл проходил закалку в термическом цехе, покраску в лакокрасочном, и уже потом бомбы направлялись в сборочный...

С работы мы вернулись затемно. Наши пожитки, по

 

счастью, оказались на месте. Однако мужики, которые оставались для охраны, впредь отказались караулить. Им пришлось выдержать несколько наскоков уголовников, которые кидались на них с ножами. Узнав это, я обратился к И.И.Кузнецову. Он выслушал меня и тут же предложил для наших вещей временную каптерку.

Затем меня назначили диспетчером термического цеха и перевели жить в так называемую «итээровскую» выгородку барака. Здесь я встретил нескольких своих знакомых. Начальником санчасти работала Зоя Кузнецова, моя однокашница по учебе в окружной архангельской школе. Поваром для заключенных был Румянцев — бывший шкипер грязеотвозной шаланды «Двинская-2», которую я зимой 1940-41 г. перегонял из Молотовска в Мурманск. Да и сам начальник колонии А.В.Смирнов видел меня до войны, когда приходил в морской техникум навестить своего брата Павла, где мы с ним учились. Все эти знакомства давали мне кое-какие послабления: лишний черпак баланды от повара, порошок или мазь от начальника санчасти, жилая выгородка от начальника колонии. Но в целом мое положение ничем не отличалось от положения прочих зэков. Голод, холод, постоянное недосыпание—это я испытывал как и все. А еще, как и все, страдал от уголовников. С этими подонками нужно было всегда держаться начеку. Едва не в первый день чья-то грязная рука потащила у меня со стола пайку хлеба. Я перехватил ее в последний момент, а потом с разворота выплеснул в лицо вора горячую баланду. И еще был один момент, когда я рассвирепел. Урки в очередной раз собирались поживиться бригадным хлебом. Я воспротивился. Ко мне направился матерый громила. Он уже замахнулся, готовясь обрушить свой волосатый, весь в татуировках кулак мне под сердце. Но я опередил его. Стремительно прыгнув, я ребром ладони саданул бандита по горлу. А когда он рухнул, разорвал ему кадык. С того дня уркаганы больше не трогали меня, остерегаясь вступать со мной в открытый поединок. Однако я понимал, что это до поры. Рано или поздно они подстерегут меня. Заточка под ребра, железяка на голову — и поминай, как звали.

Все это — голод, от которого иные из лагерных доходяг опускались до состояния животных; стужа, которая пронизывала до самых костей; волчьи взгляды бандюг — все это

 

мучило и угнетало. Но лично меня больше всего терзала несправедливость, которая загнала в неволю.

За десять дней из нашего этапа околело несколько десятков человек. К неминуемому концу приближался и я. Что было делать? Смирившись, ожидать смерти? Нет, моя душа, моя кровь противились. Я решил бежать.

Первый побег

Было это 25 декабря. К нам в термический цех привезли обед. Мы с новым начальником Александровым ели вместе. Ему, вольнонаемному, тоже перепадало с зэковского стола. Я сразу обратил внимание на то, что мы с Александровым внешне очень похожи. И лицом, и сложением. В голове мгновенно каким-то радостным светом пронеслась мысль: воспользоваться сходством и выйти на волю через проходную! Желание глотнуть свободы, воздуха нормального человеческого бытия всецело завладело мной. Я бросился в каптерку. Переодеться было делом минуты. Черные флотские брюки, новые валенки, поверх кителя бобриковое полупальто с бельковым воротником, меховая шапка с кожаным верхом, меховые флотские рукавицы — я снова стал похож на капитана. Это придало уверенности. К вахте я направился твердым шагом. Охранник встретил меня спокойно. Гипноз ли, которым, как считалось во флотской среде, обладает мой взгляд, или внешнее преображение тому причиной, но стрелок меня не остановил, я вышел за ворота.

От глотка свободы закружилась голова. Я едва не споткнулся, но, кое-как пересилив себя, двинулся вперед.

В тот день на меня не иначе снизошла Божья милость. Отошел от вахты—вижу едут две конные упряжки. В одной — бородатый помор (я его сразу «батей» окрестил), а во второй никого нет.

«Подвезешь, батя?» —«А далече ли путь держишь?» Я ответил — в Чуб-Наволок, «батя» говорит, что едет в Тойнокурье. Значит, по пути. «Полезай».

Завалился я в сани, извлек из кармана коробку «Золотого руна». Этот табак у меня появился утром. Когда шли под конвоем на работу, мимо на повозке из Архангельска проезжал штурман Губенский. Мы с ним одно время учились в мореходке. Он-то и бросил мне коробку прямо в руки.

 

Такого ароматного табачка «батя», видать, отродясь не куривал. Только качал головой да жмурился. Однако при всем при том голова у него не закружилась, дыханье от благодарности, как говорится, не сперло. Не успели выкурить по цигарке, как «батя» вдруг говорит: «Я буду приворачивать к свояку — кормить лошадей, так чтоб не терять время, ты бы шагал пешком до вокзала, а там садился бы на «дежурку». Вижу, у мужика сомнения. Он продолжает: «Есть или нет у тебя документы? А то у монастыря проверку учиняют...» Я ему отвечаю: «Спасибо за совет, но мне надо навестить Егора Латухина в Чуб-Наволоке». Нет, вижу, все равно у мужика подозрения остались. В том ничего удивительного не было—жили-то по сути среди заключенных, в каждом незнакомце беглеца видели. А за его поимку еще и вознаграждение полагалось.

Подъехали к дому шурина. Тот вышел навстречу и сразу ко мне: «А ты, Василий Павлович, как тут оказался?» Вот еще счастливое совпадение — хозяина дома я знал (он был охранником заключенных на шаланде «Двинская-2», которую мы перегоняли в Мурманск). Я тут же в адрес мужика-возницы: «Слышь, батя, шурин-то твой меня признал, а ты что же?..» Гляжу, вроде мужик успокоился. Тут и хозяйка вышла, мол, заходите, обогрейтесь. Я попону на спину лошади накинул, удила вывел, охапку душистого сена бросил — обязанности извозчика я хорошо знал.

Зашли в дом. Снял капитанский китель, остался в свитере. Поели и разморенные теплом уснули на лавках.

Часа через четыре снова тронулись в путь. Мороз крепчал, и холод стал донимать. Стали время от времени шагать рядом с саням, чтобы согреться ходьбой. «Батя» вдруг говорит: «Ложись на задний воз и закройся попоной— проверка на дороге будет. Я скажу, что ты мой племянник—у нас в колхозе документов век не бывало». И действительно, спящего «племянника» не потревожили.

Наконец въехали во двор «бати». Сани оставили во дворе, а лошадей он отвел на колхозную конюшню. Когда он вернулся, я уже хлебал кашу-водяняшу, запивая ее молоком. Такая пища с голодухи показалась мне манной небесной.

Наступила ночь. В кухне чадила лампада. Я спал на русской печи, а «батя» с женой в комнате под теплым оде-

 

ялом. Мороз стал еще сильнее. Слышно было, как трещали стены дома.

Спал я чутко. Слышал, как «батя» выходил в сени. Что-то мне показалось неладным. Я живо оделся и впотьмах выскользнул наружу. У стены избы наткнулся на лыжи. Никогда чужого не брал, но тут пришлось. Да простится мне этот грех. Встал на лыжи, двинулся рекой верх. Этим путем я должен был выйти на Кегостров, там жил брат моей тещи — Павловский... Большей частью шел проторенной дорогой, иногда, срезая путь, сворачивал на целину, пока наконец не достиг цели.

Старики Павловские меня приняли. Накормили цельным козьим молоком с житником. Лыжи я оставил и попросил зарыть в снегу, чтобы не оставлять улик.

Широкая натоптанная тропа от Кегострова до города привела меня наконец домой—на улицу Энгельса, 52... Жена Нина открыла дверь и остолбенела: она только что выпроводила сыщиков. Те обязали ее донести властям города, если я объявлюсь. Судьба еще раз улыбнулась мне, ведь те двое от крыльца направились двором на Новгородский проспект, а я шел через калитку с улицы Энгельса. Так мы и разминулись.

Ночь с 26 на 27 декабря я провел в семье. Днем приводил себя в божеский вид: мылся в большой ванне, сменил белье, вместо флотских брюк и кителя надел двубортный шерстяной костюм. Не стал менять бобриковое пальто и мехокожаную шапку-ушанку, но сменил перчатки-краги на шерстяные рукавицы.

С наступлением темноты мы с Ниной отправились по адресу на улицу Сталинских ударников. Там жил преподаватель пединститута по фамилии Чирцов. Этот адрес мне шепнул его компаньон по фамилии Коваль. Мы с ним валялись на нарах в Архангельской тюрьме. Я тогда искренне поделился с ним своими горестями, он тоже проникся ко мне доверием и на прощание сказал: «В случае чего, ступай туда. Скажи, мол, от Коваля. Проси не меньше десяти тысяч. Он много мне, сука, должен...»

Чирцов вопросов не задавал. Без слов, как я просил, выдал две тысячи. 1200 рублей я вручил Нине, ожидавшей меня на морозе, а 800 рублей оставил себе. У меня была думка переждать несколько дней, а потом сесть на поезд и махнуть на Каспий. Это было вполне реально, поскольку докумен-

 

ты— диплом капитана дальнего плавания и мореходная книжка —у меня сохранились. Здесь же на улице мы с Ниной распрощались. Она со слезами на глазах пошла домой. Я поехал трамваем в Соломбалу, там в первой деревне жил мой старший брат Павел. У брата я скрывался до 29 декабря.

Утром 29 числа уехал на лесозавод N 25 к старшей сестре Нины—Лидии Федоровне. Ее муж Аруев Михаил Александрович работал на гидролизном заводе и был кандидатом в члены ВКП (б). Завидев у себя дома беглеца, он запричитал, кинулся укорять меня, стыдить—дескать, как можно идти против советских законов. Мои доводы, что власти учинили неправый суд, до него не доходили. Поняв это, я умолк и завалился спать. Утром, поднявшись, я решил уйти с этой квартиры. Однако прежде чем окончательно собраться, надумал сбегать в парикмахерскую. Там побрил голову, чтобы как-то изменить внешность. Вернулся за вещами — на квартире меня уже ждали.

Напротив тюрьмы, на нечетной стороне улицы Пролеткульта, стоял небольшой барак. Туда меня и привели, заставили раздеться догола, а потом втолкнули в темную неотапливаемую каморку.

В этом ледяном склепе я провел предновогоднюю ночь. Главное, что я твердил себе: «Не спи!» Без конца ходил — два шага туда, два обратно и повторял: «Не спи! Не спи!» Меня знобило, трясло, колотило. Но это давало и надежду. Раз колотит — значит, организм борется, сопротивляется, живет...

Утром лязгнул замок. Мои охранники выпучили глаза:

«Надо же— живой!» Я шагнул на свет и в коридоре упал. Смутно помню, как меня одевали, что-то говорили. Я плохо слышал, того меньше—видел, одни тени да свет. Потом меня забросили в кузов грузовика, куда-то повезли. Послышались паровозные гудки, лязг колес. Меня затащили в вагон. Кто-то из попутчиков сунул в рот папиросу. Я понемногу стал приходить в себя. Наконец дошло, что я в вагоне «дежурки» и везут меня в Молотовск.

Второй побег

На новый 1943-й год охранники Молотовской ИТК (исправительно-трудовой колонии) водворили меня в ШИЗО

 

(штрафной изолятор), а проще - в лагерную тюрьму. Оперативная часть колонии начала следствие по факту моего побега. Однако на допросы меня не вызывали. Очевидно, потому, что все свидетельства были налицо: бежал из колонии, взят в городе на пятые сутки, имеется протокол обнаружения беглеца, акт приемки его администрацией колонии, прилагаются мореходная книжка и диплом капитана дальнего плавания.

Меня, как и других узников, морили нещадно. За 48 суток мне «предоставили» 19 полулитровых черпаков баланды и 48 паек хлеба по 300 граммов. Вес мой при росте 155 сантиметров уменьшился едва ли не до двух пудов, т.е. 32 килограммов. К общему истощению добавилась гнойная язва на левой ноге, повыше щиколотки. Медик Зоя Кузнецова через своего мужа (он был начальником лагерной тюрьмы) передавала для меня кусочки тюленьего жира. Благодаря их помощи язва не расползлась, стала подсыхать.

19 февраля меня повезли в Архангельский НКВД. Выдали обрезанную солдатскую шинель с кровяными подтеками, сказав, что мое бобриковое пальто «потеряли». Лишился я и флотской зимней фуражки— ехал в арестантском треухе. Свитер, брюки, валенки были при мне, в камере.

На углу улиц Карла Либкнехта и Павлина Виноградова в здании-развалюхе на втором этаже заседала «тройка» Архангельского НКВД. Приговор был такой: десять лет лагерей по статье 58-14 (с поглощением восьми лег прежнего срока) плюс лишение прав на три года после освобождения. Из зэка-бытовика меня таким образом перевели в зэка-политика, или, как называлось в лагере, контрика.

После объявление нового приговора меня снова бросили в изолятор колонии. Там я пробыл две недели, пока не вмешалась прокурорская проверка. Когда меня перевели в жилую зону, я настолько ослаб, что с трудом забрался на второй ярус нар. Состояние мое было столь плачевным, что лагерные врачи освободили меня от работы и предоставили две недели «отдыха». Все «отдыхающие» подразделялись на две группы—ПОК и ОК. ПОК—это производственный отдыхающий контингент, a OK—просто отдыхающий контингент. В первую группу входили доходяги, которых требовалось получше кормить, а во вторую—уже дистрофики, покорно ожидающие своего смертного часа.

После «отдыха» меня определили в хозяйственную

 

бригаду—таскать дрова на лагерную кухню. По обочинам железной дороги валялось много бревен. Мы собирали их и тащили где на телеге, где на санях в зону. За хорошие дрова от повара Румянцева перепадал лишний черпак баланды.

В начале апреля бригаду повели на территорию завода № 402 и поручили опасную работу—чистить от снега крышу механического цеха. Мы стояли на «ребрах» кровельного каркаса остекленной крыши и сбрасывали снег. Неожиданно оторвавшийся снежный пласт лавиной пошел вниз и увлек с собой одного из заключенных. Человек разбился. Мы спустились с крыши, нас выстроили вдоль стены цехового корпуса. Перед нами лежал наш погибший товарищ.

Решение еще раз бежать пришло мгновенно—я прыгнул в окно цеха и оказался внутри здания на земляном полу. За работающими станками стояли токари и фрезеровщики— такие же заключенные, как и я. Они видели меня. Я приложил палец к губам—дал им знак не подымать шума, и они меня «не заметили».

Вышел из цеха и в одежде лагерника направился к причалам. Там стоял ледорез «Федор Литке». На его палубе я увидел старого знакомого—радиста Ивана Нутрихина (в свое время мы с ним ходили на ледокольном пароходе «Садко»), Вместе с ним мы прошли в каюту, и там я признался, что бежал. Впрочем, знающему человеку и так было все понятно: изможденное лицо, затрапезная роба... К тому же, когда мы шли по палубе, разнеслись винтовочные выстрелы - верный признак, что поднята тревога.

Нутрихин помочь мне ничем не мог, но доложил о случившемся капитану С.В.Гудину. Мы с Сергеем Васильевичем были хорошо знакомы. Капитан действовал решительно и смело. По его распоряжению моя одежда была тотчас сожжена в топке. На корабле я помылся, подстригся, оделся во все флотское. Чтобы не подводить Сергея Васильевича, я ушел с ледореза и направился в затон на Яграх. Здесь поднялся на борт земснаряда «Амур». В каюте меня принял земляк Иван Светоносов. С ним договорились, что после смены он проводит меня на вокзал. Увы, до «дежурки» я не дошел. На полпути к вокзалу меня поджидала засада. Два стрелка с карабинами скомандовали: «Руки вверх!» Я подчинился, но при этом плюнул в сторону земляка: «Тварь продажная!» Никакого битья-насилия со стороны охраны не было. Деревенские му-

 

жики, они только сокрушенно качали головами: «Который раз бежишь! Смерти ищешь?! Пристрелят ить как собаку!» «В том-то и дело, граждане конвоиры, что я не собака»,—ответил я.

Опять бросили меня в штрафной изолятор, на сей раз в земляной погреб. Ни пола, ни нар там не было. На дне лежала кучка прелой соломы. Стоял смрад, было холодно и сыро. Баланду подавали в мятом котелке, который соскальзывал по проволоке. Как я там не околел, до сих пор не пойму. Две недели в крысиной норе и рядом с крысами. Чуть задремлешь — они шасть на тебя, того и гляди отхватят нос или уши.

Из этого подземелья меня вытянул какой-то тюремный надзор. По распоряжению врача отправили в ПОК— производственный отдыхающий контингент. От Зои Кузнецовой узнал, что судить меня за второй побег не будут, ведь я находился «в бегах» меньше суток и был взят своей же охраной.

И действительно, наказание свелось к тому, что у меня отобрали флотское обмундирование и выдали лагерную одежду «десятого срока носки».

Вскоре удалось свидеться со своей семьей. Запомнились слова жены: «Десять лет — большой срок. Выдержишь ли?» Прощание вышло горестным. Мать, как могла, утешала: «Не мучайся судьбиной. Мужайся. Твой организм выдержит все муки и несчастья. Семью твою сохраним, дочь вырастим».

Наступил май. Однажды рано утром меня поднял нарядчик. Конвой довел меня до железнодорожной станции и сдал охранникам вагонзака. Куда предстояло ехать—я не знал. Зато знал, что я один из последних оставшихся в живых из нашего декабрьского этапа.