Я в последний раз захлопнул крышку своих часов

 

Вся история началась в октябре 1937 года, когда я учился на 4 курсе горного отделения Карельского индустриального техникума. Было назначено комсомольское собрание. В повестке дня - состояние идейно-воспитательной работы. Комсомольцы были строго предупреждены об обязательной явке, так как предполагалось присутствие представителя горкома. До начала собрания я заметил, что в здание техникума вошел человек далеко не комсомольского возраста, в черном пальто с каракулевым воротником. Он и присутствовал на собрании, сидел в заднем ряду и усердно строчил на листках бумаги.

Комсорг техникума Скрысанов начал доклад с изложения сложности международной обстановки, усиления сопротивления и нападок внутренних и внешних врагов. Затем он сообщил о том, что и в рядах нашей комсомольской организации неблагополучно. В частности, известны такие факты, как клеветнические высказывания о нашей действительности со стороны комсомольца — студента 4 курса горного отделения Павла Матвеева. В качестве возмутительного факта было названо поведение ряда студентов того же курса, которые позволили себе

 

говорить о наличии у нас (в нашей-то советской стране!) эксплуатации трудящихся. Докладчик призвал к критике и самокритике, раскрытию других пособников вражеских элементов.

Взявший слово Леонид Морозов заявил, что случай на магнитогорской практике в докладе изложен в искаженном виде. По окончании 3 курса группа студентов горного отделения проходила производственную практику в Магнитогорске. Они работали на рабочих местах и были возмущены тем, что руководство предприятия отказалось им выплатить за сверхурочную работу. Поскольку же студенты уже кое-что проходили по политэкономии, то они решили вычислить «коэффициент эксплуатации». Леонид пояснил, что это он предложил в порядке шутки и что никто не утверждал, что у нас существует эксплуатация.

Выступивший затем Павел Матвеев заявил, что он никогда не клевещет, а говорит только правду. Он и сейчас может утверждать, что газеты сильно приукрашивают нашу жизнь, не пишут о таких явлениях, как огромные очереди за хлебом. Он говорил об этом убежденным и независимым тоном. Сослался на трудное положение с продуктами в их поселке и на ряд других фактов.

Один из студентов задал вопрос докладчику, почему же он, говоря об идейно-воспитательной работе, ничего не сказал о своем дружке, студенте электромеханического отделения Платоне Лаптеве? Ведь известно его аморальное поведение, в частности выпивки, частушки с нецензурными выражениями. Об этом уже была заметка в стенгазете, а все остается по-прежнему. На собрании были и другие выступления, но мне запомнились лишь те, которые имели отношение к делу. Представитель, сидевший в заднем ряду, не выступал.

 

Через несколько дней П. Матвеев был арестован, а затем та же участь постигла студентов 4 курса горного отделения Л. Морозова и В. Иванова, студента 2 курса электромеханического отделения П. Лаптева. Несколько слов о них.

Павел Матвеев приехал учиться в техникум из одного из северных поселков Карелии, где он жил с матерью и младшей сестрой. Это был мускулистый парень ниже среднего роста. Нос с горбинкой, тонкие губы, серые проницательные глаза, русые волосы. Всегда бессменно носил вылинявший костюм табачно-серого цвета. Отличался начитанностью, независимостью суждений, сочинял неплохие стихи.

Леонид Морозов — петрозаводчанин, жил в большой семье в старом деревянном домике, из каких тогда состояла вся Зарека. Он был отличным спортсменом, и мы знали, что он еще в школе завоевал первенство по лыжам среди юношей Карелии. Учеба ему давалась легко, хотя и занимался он без особого усердия. Он был очень контактным, компанейским парнем, и как только во время перемены возникала какая-либо дискуссия, его громкий басовитый голос нередко перекрывал другие голоса. Спорил он увлеченно и горячо.

Владимир Иванов считался одним из лучших студентов техникума. Из всех восемнадцати студентов горного отделения он лучше всех владел немецким языком, хотя происходил из чисто русской рабочей петрозаводской семьи. Сочинял стихи. Мы вместе с ним редактировали стенгазету техникума. В одном из последних номеров ее была помещена большая статья Владимира о С. М. Кирове. В том же номере в редакционной передовице сообщалось об аморальном поведении (в частности выпивках) студента электромеханического отделения П. Лаптева. Владимир увлекался

 

радио и сам собирал детекторный приемник. Это был крепкий, плечистый юноша, с густыми черными бровями. На уроках физкультуры, когда нас строили по росту, он становился в голове шеренги. Он легко вскидывал ноги на перекладину или брусья, чему я всегда завидовал, так как обладал очень слабым брюшным прессом.

Платона Лаптева я близко не знал, лишь изредка встречал его, так как мы учились на разных курсах и отделениях.

 

Арест студентов вызвал гнетущее ощущение. Все знали о массовых арестах, но до сих пор они касались в основном взрослых, и мне не доводилось слышать, чтобы в Петрозаводске брали кого-либо из студенческой молодежи.

В ночь с 4 на 5 декабря 1937 года раздался стук в дверь комнаты, в которой я проживал в студенческом общежитии на Малой Закаменской улице. Вошел молодой высокий мужчина с оспинами на лице, в длинном черном пальто с, каракулевым воротником. Вместе с ним — двое студентов, которые смущенно остановились у двери. Как я понял потом, это были понятые.

— Самсонов здесь? Имя, отчество?.. Вот ордер, на обыск. Холодное или горячее оружие есть?

Обыск был быстрым. Все имущество на тумбочке (учебники, тетради, карманные часы) и в ней (круж-

 

ка, ложка, миска). Да еще лыжи с палками, стоявшие в углу. Я взял в руки часы, на/кал на кнопочку, отворилась крышка. Было около часа ночи. Сухо щелкнула закрываемая крышка. «Брать ли часы с собой?» — подумал я и механически опустил их в карман.

— Быстрей собирайтесь и следуйте со мной.— Далее мужчина добавил то ли «Вы задержаны», то ли «Вы арестованы», этого я не помню, тем более что не знал разницы.

Погода была мягкая: легкий морозец, безветрие. Я иду по заснеженной пустынной улице. Сопровождающий молча следует сзади в нескольких метрах от меня. Лишь временами он подает краткие команды о направлении движения. Невероятно: я арестован! За что и почему? Впрочем, аресты уже перестали удивлять. Были взяты многие

 

советские и партийные руководители, военные разных рангов. Брали и простых рабочих, крестьян, интеллигентов. В моей родной деревне Кондопоге, как и в других деревнях, арестовывали мужиков. Только в северном конце деревни были взяты А. П. Жогин, И. В. Щекин, П. М. Сметании, А. Ф. Перласов, И. А. Дериглазов (председатель колхоза), И. А. Дериглазов (его брат), П. И. Самсонов, А. П. Окушков, П. И. Кобин. Семьи, лишенные кормильцев, оказались в крайне бедственном положении. Такая же участь угрожала и моему дяде Константину Николаевичу (младшему брату отца), но незадолго до полосы арестов он вдруг срочно собрался и уехал с семьей, как потом стало известно, на Кубань — родину жены. Почему бывший красный партизан, всегда спокойный и невозмутимый человек навсегда покинул свой родной очаг? Лишь через многие годы, уже в глубокой старости, дядя Костя, приехав из Новочеркасска повидаться с кондопожскими родственниками, раскрыл тайну, хранимую им с 1937 года: тогда «один хороший человек» посоветовал ему по секрету: «Если хочешь остаться жив, уезжай скорей». Из перечисленных же крестьян уже никто не вернулся в свои семьи, на свою землю.

Я побаивался и за своего отца. Резкий и прямой в суждениях, не терпящий никакой лжи и насилия, с крутым, вспыльчивым характером, он мог где-нибудь «ляпнуть», «сказануть» не так как следует. Основательно выпив, он пел лишь две песни; либо «Степь да степь кругом», либо песню неизвестного содержания на венгерском языке (выучил за четыре года плена в Венгрии в первую империалистическую войну). Исполнение второй песни могло кому-то показаться подозрительным.

Волновался и сам отец, уже припас портянки

 

и сухари. Однажды в дом явился незнакомый мужчина и грубо приказал:

— Собирайся!

— Куда собираться? Может быть, мне и сухари взять?

— Не твое дело куда, быстрее одевайся!— Он повел отца в соседский дом, оказывается, в качестве понятого: у Жогиных шел обыск. Отцу приказали:

— Полезай на чердак!

— Полезай сам, если надо, я не могу, у меня радикулит.

Но пришлось лезть.

Аресты, к счастью, прошли мимо отца. Одна знакомая женщина пояснила причину, выявив, как она полагала, закономерность: «В деревне берут в основном крестьян, физически крепких мужиков». Получалось, что берут как бы по разнарядке, и отец мой не подходил под названную категорию — он работал счетоводом на бумкомбинате, хотя по коренастой мускулистой фигуре напоминал скорее деревенского мужика.

Мои размышления прервал сопровождающий:

— Поскорей!

«Наверное, сейчас мой путь ведет в тюрьму»,— подумал я: мы уже приближались к ней. От Малой Закаменской до проспекта Ленина, где стояла тюрьма, рукой подать. Вот она стоит, «белокаменная», окруженная высокой побеленной кирпичной стеной. По углам стены — сторожевые вышки с прожекторами, по верху — несколько рядов колючей проволоки. За стеной не видно окон первого этажа, окна же двух верхних этажей прикрыты деревянными щитами. Они прикреплены с наклоном, касаясь стены лишь нижним краем, и через верхний край щитов вырывается тусклый свет.

 

Проходя много раз мимо тюрьмы на занятия в техникум и обратно, я однажды подумал: «Вот бы посмотреть, как там люди живут». Похоже, что теперь представляется такая возможность, но лучше бы ее не было. Однако мы с сопровождающим уже поравнялись с тюрьмой, но команды свернуть к ней, налево, не последовало, прошли мимо. Куда же? Затем — короткий путь по улице Энгельса. Проходим площадь Ленина. На проспекте Карла Маркса у массивного здания НКВД было приказано свернуть во двор. Я оказался в небольшом одноэтажном здании, где сопровождающий сдал меня дежурному милиционеру и удалился.

Милиционер основательно ощупал меня, вывернул карманы, составил опись изъятых вещей (изъяты были карманные часы, ремень, несколько рублей денег).

Камера предварительного заключения, куда меня водворили, была мрачным темным помещением с низким потолком. На сплошных дощатых нарах лежали два ее обитателя, прямо в верхней одежде. Один из них зашевелился, когда звякнул замок. Мне ничего другого не оставалось, как тоже лечь на голые нары. На них было не очень уютно, но куда денешься. Сон был беспокойным и прерывистым. Сквозь сон я несколько раз чувствовал, что кто-то тщательно шарит по моим карманам. Просыпаясь, я не сразу соображал, где нахожусь. Мучила неизвестность. Почему я здесь, вместе с этим карманником? За что? Предположительный ответ на эти вопросы вырисовывался, когда я вспоминал, что были арестованы несколько студентов нашего техникума. Следовательно, можно было думать, что я явился очередной жертвой по этой же линии.

 

В последующие два дня меня содержали в той же камере. Приносили пайку хлеба, кипяток, похлебку (баланду, как я узнал ее название). Изредка уносили парашу. Не покидало чувство одиночества, безысходности и неизвестности. Никто из начальства не заглядывал, не вызывал: были выходные.

Валяясь на нарах, я перебирал в памяти события последних дней, свое решение попытаться проделать лыжный переход от Петрозаводска до Кондопоги. Впереди было два свободных дня: 5 декабря — праздник (День Конституции), 6-го — воскресенье. Почему у меня вдруг родилась такая прихоть — пройти до родного дома шестьдесят километров на лыжах, сам не могу объяснить. Может быть, хотелось показать, что я не последний троечник по физкультуре, хотя мне действительно редко ставили оценку выше тройки. Дело в том, что в раннем детстве я перенес пупочную грыжу, осложненную каким-то воспалением. Однажды возникли сильные боли в животе, мама вызвала соседку-знахарку, та что-то шептала над моим раздувшимся пупом (заговаривала). Она периодически сплевывала и снова шамкала своим беззубым ртом. Потом все у меня прошло. Но теперь я обладал очень слабым брюшным прессом и упражнения на брусьях или турнике для меня были сущей мукой. Просвет наступал лишь зимой, когда изредка наш преподаватель Глывенко ставил нас на лыжи. Тут я иногда удостаивался и четверки. Хотя, надо признаться, норму на значок ГТО по лыжам (пройти 5 километров по озеру до Голодного острова и обратно) я сдал с большим трудом, преодолевая одышку. Поэтому я не испытывал особой симпатии к преподавателю физкультуры, самоуверенному, здоровущему детине, относящемуся

 

с нескрываемым высокомерием к слабакам, подобным мне.

Возможно, что мое решение совершить теперь такой дальний рейс было авантюрным. Я не так уж часто становился на лыжи, не ходил на дальние дистанции. Лишь однажды одолел расстояние немногим более двух десятков километров. Дело обстояло так. Когда мне было еще неполных пятнадцать, мама, снаряжая меня из деревни на учебу в Петрозаводск, сшила мне новые штаны из «чертовой кожи». Была у меня также изрядно потертая, но еще целая вельветовая гимнастерка. Ботинки же были очень рваные, а купить их было не на что и негде. Я сам наложил на них заплаты из белой кожи и смазал дегтем.

В техникуме мне выдали в качестве пособия 25 рублей (стипендия еще не была назначена). Одновременно родители прислали мне 20 рублей на ботинки. Никогда ранее мне не доводилось быть обладателем столь солидной суммы. С гордым чувством состоятельности я направился в Гостиный двор на поиски ботинок. Такой торговый комплекс, несколько напоминавший ленинградский Гостиный двор, до войны имелся в Петрозаводске. Он занимал большую площадь в углу между нынешними улицей Куйбышева и проспектом Карла Маркса. Проходя по кругу Двора, я не мог не заглянуть в магазин «Динамо», где торговали спортивными, рыболовными и охотничьими принадлежностями. Я часто заходил в этот магазин полюбоваться товарами, мечтая оказаться владельцем кое-каких из них в будущем. На сей раз эта мечта неожиданно предстала передо мной реальностью: па витрине появилась берданка 24-го калибра ценой всего лишь 44 рубля. Один из посетителей попросил посмотреть ее, вертел в руках, прицеливался, лязгал

 

затвором. Я спросил его мнение о ружье.

— По такой цене лучше не бывает,— ответил он.

Мысль моя лихорадочно заработала. Сколько ж можно в лес ходить с самодельными поджигальниками, из которых не всегда можно подстрелить даже птичку? Пока раздумываю, вдруг он сейчас заберет ружье? Ружье мне все равно не купят, пока же могу побегать и в рваных ботинках, а там видно будет. Я быстро принял нестандартное решение по расходованию денег и решительно объявил:

— Я покупаю.

И вот я становлюсь обладателем настоящего ружья, пачки пороха, коробки пистонов, полдюжины гильз (тогда все это продавалось свободно, кому угодно). И хотя в кармане остается всего пара рублей (в покупку вложена и часть денег, имевшихся на пропитание), я чувствую себя на верху блаженства. До выходного, когда я смогу отвезти покупку в деревню, остается еще несколько дней. Я пишу родителям извинительное письмо в надежде, что, пока я предстану перед ними с приобретенным товаром, возмущение их остынет и они простят мне растрату.

С питанием можно эти дни перебиться. На площади Кирова, на месте нынешнего драматического театра, стоял огромный собор, в котором была устроена столовая (тогда она именовалась фабрикой-кухней). Я вхожу в нее. Чувствую аппетитный запах кислых щей. Слышу звон тарелок, дающий в высоких стенах собора заметный резонанс. Этот звон по принципу условного рефлекса еще более усиливает аппетит. Но я останавливаюсь у стойки буфета и довольствуюсь двумя кусками ржаного хлеба со стаканом морса.

В зимние каникулы представилась возможность

 

апробировать берданку в деле: мой родственник столяр Анатолий Овсянников пригласил меня на охоту. Он предложил такой план: идти на лыжах по лесной дороге до десятого километра, периодически заходя в лес. И вот с рассветом мы выходим в путь. Впереди со своей централкой идет Анатолий, как более старший и, как мне казалось, уже опытный охотник. Я, в валенках, ватной тужурке, опоясанной патронташем, с ружьем через плечо, едва успеваю за ним. Но настроение бодрое и даже боевое (как-никак при оружии!). Вспоминается легендарный лыжный бросок красных финнов во главе с Тойво Антикайненом в годы гражданской войны, и я декламирую, почти пою про себя свои стихи:

Жег мороз и вьюга выла,

Грозных битв был полон год.

О, глушь лесная не забыла

В Кимасозеро поход!

Мы пройдем сквозь ночь, сквозь ветры,

Где бы путь наш ни пролег.

Не отрежет враг ни метра

Наших рек, полей, дорог!

В числе других своих сочинений я носил это стихотворение на консультацию к Николаю Грибачеву, работавшему в редакции газеты «Красная Карелия». Однако, как я понял, консультант не уловил в моих виршах каких-либо проблесков таланта. Он конечно не ошибся.

Сколько мы ни сворачивали с дороги в лес, медленно продвигаясь по рыхлому снегу, всюду царила тишина, не встретилось никаких признаков дичи, кроме старых заячьих следов. Мы возвращались, не сделав ни единого выстрела. Я доплелся до дому с огромным трудом. Во-первых, старые и уже покалеченные лыжи не скользили; одна из них

 

была изрядно ободрана, другая, кроме того, была надставлена куском березовой доски, ее железные пластины и гвозди тормозили ход. Во-вторых, по глупости своей я не захватил с собой ни куска хлеба. Преодолевая последний километр пути, я сосал снег, чтобы смочить пересохший рот, но голод от этого не уменьшался, даже наоборот.

Вспоминая об этом, я задавался вопросом: не случится ли то же самое в задуманном мною рейде до Кондопоги? Надежда на успех базировалась на учете новых возможностей и прошлых ошибок. Во-первых, у меня появились первосортные лыжи «Экстра»: я был недавно премирован ими руководством и комсомольской организацией техникума за успехи в учебе и общественной работе. Во-вторых, я собирался идти налегке: в лыжном костюме, в ботинках на креплениях и даже вместо шапки-ушанки выпросил у Плошки Ильинского легкий кожаный пилотский шлем. В-третьих, я запас в дорогу бутерброды и кусок сыра.

С вечера 4 декабря было все наготове, и я пораньше лег спать. Но через несколько часов - этот неожиданный стук в дверь, и задуманный поход сорвался...

Уже два дня мне не предъявляли никакого обвинения. А может быть, и не предъявят? «Извините за недоразумение. Распишитесь в получении своих вещей, вы свободны». При этом выложат на стол мой ремень, деньги, ну и конечно часы. Однако такого не случилось. Забегая вперед, должен заметить, что в описи изъятых вещей, которая затем поступила со мной в тюрьму, часы уже не значились. Эту самую дорогую свою вещь отец подарил мне месяц тому назад к восемнадцатилетию. Крышка карманных часов была слегка помятой, но зато из серебра. При закрывании ее

 

раздавалось эффектное щелканье. Цепочка — из желтого металла, из какого-то сплава, который отец назвал американским золотом, на свободном конце ее — крохотный компас. Мне был очень дорог этот подарок отца.

Итак, в час ночи 5 декабря я в последний раз захлопнул крышку своих часов. Возможно, милиционер, узнав, по какой части меня забрали, решил, что такая роскошь мне уже больше не понадобится...