На Нефтешахте № 1, Полоса невезения

 

В составе небольшой группы 2 июля 1938 года меня доставили на «командировку» (так назывались отдельные лагерные пункты) Нефтешахта № 1 Ухтижемлага НКВД. Перед входом в зону, огороженную высоким забором, как всегда пересчитали. В зоне построили в одну шеренгу и начали перекличку, сверяя данные по формулярам. В это время раздалась музыка: невдалеке на середине летней дощатой сцены стоял юноша и наигрывал на скрипке песню о Москве. Для кого? Я огляделся вокруг и увидел, что кроме нашей группы никого побли-

 

зости не было. Лишь вдали около бараков слонялись отдельные люди. Неужели в честь прибывших? Такая неожиданность радовала. В такт музыке я нашептывал слова припева: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!» Завороженно слушал я мелодию, как близкую и родную речь. На сердце стало теплее. У многих, прибывших со мной, разгладились лица.

Когда скрипка умолкла, я почему-то решил нащупать подвешенный к поясу мешок с походными вещами. Увы! Он исчез! Вместе с ним я лишился хлебной пайки, самодельной ложки и эмалированной кружки, которую я сумел вынести из тюрьмы и берег всю дорогу. Было очень обидно и горько.

На жительство я был помещен в огромную брезентовую палатку. Вся мебель ее состояла из сплошных нар в два ряда, а в проходе между ними стояла печь из железной бочки. Расстроенный неожиданной крупной утратой, я взобрался на нары и улегся. Было жестко на голых досках и неуютно без какого-либо подголовника. Тогда я вышел во двор в надежде найти чурку, но таковой не оказалось, и пришлось воспользоваться увесистым булыжником. Вспомнилось, что раньше я обычно выбирал такого же размера камень для якоря, отправляясь на рыбалку.

Затруднения возникли и в ужин. Люди устремились к кухне с котелками и мисками. У меня не было посуды. Я поинтересовался, где ее взять. - Нигде. Лагерные глиняные миски попрятаны по сидорам,— ответил мой сосед по нарам. Потом, внимательно изучив меня взглядом, он добавил:— Впрочем, я могу тебе одолжить свою посудину, когда поем сам.

Я с сожалением вспомнил о том, как безжалостно разделались урки с тарелками на барже.

 

С ужином мне не повезло: вместо куска селедки досталась лишь ее голова. Она была крупная, но почти без мяса и очень соленая. Обсосав каждую косточку, я завалился на свое жесткое ложе, но долго тте мог уснуть, расстроенный не очень любезным приемом. Более же всего я досадовал на себя за то, что прозевал и позволил себя обобрать, лишившись пайки, кружки и ложки. Нельзя быть таким глупым фрайером! Особенно было жаль кружки, когда я увидел, как седой сутулый старик попивал мелкими глоточками горячий кипяток из жестяной кружки. Впрочем, ее трудно было отличить от ржавой консервной банки: я не видел, есть ли у посудины ручка, так как старик обхватил ее обеими ладонями. У меня же была настоящая эмалированная кружка, снаружи зеленая, изнутри голубовато-белая. Однако особенно вспоминалась не сама кружка, а ее содержимое, которое побывало в ней за время моего обладания ею. Даже припомнился бесподобно вкусный варенец, который продавала на Южном Урале немка-спецпереселенка. Тогда, будучи студентом, я находился там на практике на Коркинском буроугольном разрезе (карьере). Почти каждый день эта женщина разносила по общежитию варенец, и я охотно подставлял свою кружку. Однако более всего я был бы сейчас рад краюхе ржаного хлеба. Из туманной памяти выплывали давно забытые картины.

...Я еще совсем маленький мальчишка. Мой дед Николай Васильевич сидит в избе на лавке и прижимает к груди ребром огромный хлебный каравай. Он отсекает ножом толстые ломти, затем разрезает их на крупные куски и бросает в ведро. Это он готовит корм для лошади. Бывший ямщик любил лошадей. Из чего бабушка, моя добрейшая и ласковая бабушка Мария Родионовна испекла такой необычно

 

большой каравай? Наверное, подмешала и овсяной муки с мякиной, и отрубей. Все это неважно. Мне кажется теперь невероятным: как же можно хлеб скормить лошади! Мне бы сейчас кусок такого хлеба!

Для семьи бабушка пекла вкусный подовый хлеб. Очень рано утром, еще до первых петухов, она вставала, соскабливала тупым ножом остатки теста со стенок квашни, заливала водой, засыпала муку. Затем заквашенное тесто она тщательно месила, готовила хлебы. Когда же в русской печи прогорали последние дрова, а угли были убраны в тушилку и сосновым помелом был выметен в печке под, бабушка пеклом (деревянной лопатой) отправляла хлебы в печь, Испекались румяные ароматные «мякушки». Перед обедом бабушка настилала на длинный стол домотканую холщовую скатерть, прямо па нее складывала гору ломтей душистого хлеба, клала деревянные ложки и звала:

— Хрещепы души, обедать!

Перекрестясь перед иконой, степенно, солидно присаживались к столу дед, мои дядевья, мама, тетя Таня и мы, ребятишки. Хлебали из большой общей миски мясные щи или уху. Взрослые откусывали большие куски хлеба и несли ложку ко рту, подставив ломоть, чтобы не накапать на скатерть. Детишки относились к хлебу без особого уважения. Мы часто слышали напоминания:

— Ешьте с хлебом!

Какие же мы были глупцы, когда нас надо было заставлять есть хлеб!

Так было еще в двадцатые нэповские годы. О хлебе же начала тридцатых не хотелось и вспоминать. Своего не было, маме и всем нам четверым детям по хлебным карточкам как иждивенцам полагалось лишь по триста граммов в день. Выкупив хлеб,

 

мама отрезала каждому дневную порцию (отцу, как работающему, норма была больше). Но зато были свои картошка и брюква. Обливаясь потом, отец после работы до темноты вскапывал лопатой все новью участки целины вокруг дома. Была даже значительно сужена дорога для прохода коровы во двор. Всю площадь засаживали картошкой и засевали брюквой. Кроме того, мама старалась набрать ягод, грибов, наловить рыбы. В сентябре она набирала брусники и волнух, уходя с берестяным кошелем за плечами с другими бабами на целые дни в лес, а в октябре и ноябре, скооперировавшись с рыбаком-соседом, ловила сетями ряпушку. В студеные, темные осенние вечера она возвращалась с озера усталая, но счастливая уловом, если такой удавался. На зиму в доме был запас соленой рыбы, брусники, картошки, брюквы.

Как бы я сейчас поел картошки с рыжиками! Такое желание возникало часто и позже в дни длительного недоедания. Хотелось именно картошки с солеными грибами. А часто также и молока, Я даже как бы ощущал запах коровьего вымени, который когда-то чувствовался, когда скотину пригонял ко двору пастух. Теперь, однако, я особенно сожалел, что молока нам доставалось мало. Во-первых, отцовой получки не хватало, и мама была вынуждена оставлять молоко для учительниц и носить на продажу в поселок. Во-вторых, много молока требовалось сдать государству в качестве контрактации. Нас же, детей, было четверо. И все-таки мама никогда не отказывала нам в паре стаканов молока. В результате она оказывалась задолжницей по контрактации. Тогда в дом приходила комиссия в составе представителей сельсовета и бедноты и описывала имущество. Швейная машина, обе железные кровати, одежда оказывались

 

в списке и попадали под угрозу конфискации в счет невыполненной поставки молока, а иногда и задолженности по налогу. Отец, придя с работы и узнав о нашествии, вскипал, отчаянно матерился. Мама плакала, но вскоре успокаивалась и всегда находила какой-то выход из положения. Я помню, как однажды она заняла денег, купила на базаре масла и внесла его в счет контрактации вместо молока, избежав тем самым конфискации имущества.

Да, было и трудно, но все же редко так голодали, как я теперь. Тем более семья никогда не испытывала такого страшного голода, о котором рассказывали переселенцы с Украины.

Ранним утром раздались удары по подвешенному куску рельса. Они означали, как мне объяснили, подъем. Сколько же времени? Как пригодились бы мне сейчас карманные часы, подаренные отцом. Но их украли в милиции. Я уже не жалею об этом, все равно бы в этапе украли. Но обиднее всего то, что похитили подарок отца.

На завтрак была «сечка» — жидкая каша из ячневой крупы на воде. Затем снова прозвучали удары в рельс, возвестившие о времени развода. В барак ворвался молодой мужчина в стеганой телогрейке.

— Все на развод! К вахте! Быстро!— властно командовал он.

— Кто это такой?— спросил я у соседа по нарам.

— Нарядчик.

У вахты состоялась перекличка. Всех строили по четыре. Бригадир записал мою фамилию на кусок фанеры. Открыли ворота.

— Выходи!

Наша бригада вышла за вахту. Там уже стоял конвоир с винтовкой. Последовали его обычные слова: Партия, предупреждаю: шаг влево, шаг

 

вправо — стреляю без предупреждения. Пошли!

Менее чем через полчаса наша колонна приблизилась к высокому забору из сплошного ряда толстых жердей и колючей проволоки, к воротам новой вахты. Нас впустили в зону, которая называлась производственной. Мне было велено, как и большей части бригады, рыть траншею. Направление ее уже было обозначено колышками, вбитыми в землю. Другая, меньшая половина бригады была приставлена к копру для забивки деревянных свай. Тяжелую чугунную «бабу» поднимали с помощью веревки, перекинутой через блок на вершине копра, затем по команде веревку отпускали, И «баба» обрушивалась на торец поставленного вертикально бревна. Здесь намечалось строить котельную.

Я заметил, что вдоль траншеи передвигались двое геодезистов. Они устанавливали на треноге нивелир, рабочий вдали ставил рейку. Один из геодезистов сообщал показания нивелира, другой заносил их в журнал. «Вот бы куда устроиться»,— подумал я. В техникуме мы проходили геодезию, на втором курсе была геодезическая практика: делали съемки возвышенности на окраине Петрозаводска, где сейчас республиканская больница, онкологический диспансер, телецентр, часть большого района, называемого Перевалкой. В 1935 году это был пустырь, покрытый огромными валунами и редкой древесной растительностью. Там мы осваивали нивелирные и теодолитные съемки, а после завершения их вычертили топографическую карту местности. Свои практические навыки в геодезических работах я подкрепил на производственной практике, которую проходил на четвертом курсе в июле 1937 года около Челябинска, на Коркинском буроугольном разрезе. После завершения практики я остался работать еще на месяц в должности помощника маркшей-

 

дера (рудничного геодезиста): хотелось заработать на первый в жизни костюм (на обратном пути домой я купил его в комиссионном магазине в Уфе).

Как только бригадир объявил перекур, я подошел к геодезистам, познакомился с ними, рассказал о своем опыте в съемочных работах и поинтересовался, нельзя ли устроиться на работу с ними. Старший из них, по фамилии Юзефович (младший — Виталий представил его доцентом из Ленинграда), отнесся ко мне благосклонно. Он предложил завтра же выходить на работу сюда же, пообещав договориться с начальством.

Я возвратился с работы в барак страшно усталым, но с радостной перспективой устроиться на работу более легкую, чем рытье траншей, и близкую к своей профессиональной подготовке. И вот на следующий день я уже в геодезической группе, хотя и в качестве рабочего: перетаскиваю с места на место треногу с прибором, рейки. Физическая нагрузка за день в целом большая, но меньше, чем на земляных работах. Однако после второго дня работы бригадир заявил, что на меня пайка не выписана.

— Почему?

— Иди срочно объясняться в УРЧ.

Я узнал, что так сокращенно именуется учетно-распределительная часть. Там на меня грозно обрушился с ругательствами нарядчик:

— Ты где, б..., скрываешься? Кантуешься? Мы тебя чуть было в беглецы не зачислили!

Я объяснил, как было дело. Оказывается, мой переход из бригады к геодезистам не оформлен и меня «потеряли». Постепенно нарядчик успокоился, и мне удалось упросить его, чтобы не оставил без пайки.

— Завтра же обратно в свою бригаду! Люди

 

мантулят на общих работах, а ты сразу захотел увильнуть.

Один из работников УРЧ, тоже заключенный, подозвал нарядчика и что-то шепнул ему.

— Будешь хорошо работать — переведем к геодезистам. Иди и помни, чтобы самовольство было в последний раз,— миролюбивым тоном сказал нарядчик.

Нашу бригаду уже перевели на другую строительную площадку. Как я уяснил, здесь начинали строить кирпичный завод. Бригадир указал, с кем в паре я должен работать подсобником при каменщиках. Напарником оказался рослый стройный мужчина лет сорока в военной фуражке с черным околышем. Мы нагружали носилки кирпичом и носили по сходням к каменщикам, которые клали стены. Работа была утомительная, периодические перекуры мало восстанавливали силы. Чувствовалось, что мой напарник значительно сильнее меня. Мне казалось, что перекур можно было бы продлить, еще немного посидеть расслабившись. Хотелось подсказать это напарнику, но он был много старше. Ничего не говоря, он вставал и решительно направлялся к груде кирпича. При этом в нем чувствовалась военная выправка. Все это определяло мою подчиненную роль, большую дистанцию между нами, и я молча плелся за офицером, как мысленно я его сразу окрестил. Плелся и поругивал его про себя недобрыми словами.

По-видимому, напарник попал в лагерь еще совсем недавно. Об этом говорило частично сохранившееся военное обмундирование. Своим поведением он, казалось, хотел подчеркнуть превосходство над тощим очкариком, который едва достиг призывного возраста.

Манеру поведения моего напарника я объяснял

 

тогда только таким образом. Теперь же мне кажется, что не меньшее значение имела наслоившаяся отчужденность в связи с неожиданным изменением его положения в обществе. По-видимому, кадровым строевым командирам в лагере было особенно тяжело психологически: привыкнув командовать, здесь они оказывались бесправными подчиненными. И все же многие из них старались хотя бы внешне выглядеть независимыми. Как мне удалось заметить в будущем, постепенно различия в рангах стирались, бывшие военные не выказывали уже своего превосходства, осознав, что они теперь бывшие. Теперь одинаковые тачки, барак, баланда. Позднее в одном из корпусов больницы со мной работал санитаром бывший офицер Алексей Петрович Деницкий. Низкого роста, немного сутулый и глуховатый, без всяких намеков на военную выправку, в помятом лагерном обмундировании, Алексей Петрович отличался доступностью, простотой, контактностью. Все его уважали за добрый и общительный характер. Однако у некоторых бывших военных, особенно с большим стажем, отличительное «я» сохранялось долго. Примерно через три года после прибытия в лагерь длительное время моим соседом в бараке был седой старик, которому на вид было за семьдесят. Я занимал в вагонке нижнюю полку, он имел такое же место в соседней вагонке, отделенной узким проходом. В бараке старика называли полковником Мясоедовым. Возвратившись шаркающей походкой с работы, в буденовке на голове и в старых галифе, он молча брал котелок, отправлялся на кухню. После еды отдыхал, затем присаживался и извлекал из мешка книгу. Он медленно перелистывал ее и любовно рассматривал рисунки, на которых были изображены лошади различных пород. Говорили, что он автор этой книги. Кто же он по

 

военной части: кавалерист или ветеринар? Меня это нанимало, но спросить стеснялся. Ведь я для него, как и многие окружающие, просто отсутствовал. Он ни разу не поинтересовался ни моим именем, ни статьей, ни работой. Он всегда был весь в себе, как бы отделенный каким-то барьером. Какое представление мог иметь полковник о соседе-юнце? Он мог считать, что в заключение при моей молодости я попал не иначе как за воровство или за драку. А что может быть общего у опытного и бывалого офицера с вором или хулиганом? Так мне думалось. Но может быть, старик просто-напросто отличался неконтактностью и дело не в каком-либо высокомерии. Ведь бывают разные характеры.

...Мой напарник уже встал и подошел к носилкам и груде кирпича, а я еще сижу, размышляю, и он укоризненно смотрит на меня. Правильно или неправильно я оцениваю манеру его поведения, но работать при такой психологической, а также и физической несовместимости было трудно.

Я обратился в амбулаторию по поводу куриной слепоты. Лекпом сказал, что нужен рыбий жир, но его нет. Пока же он назначил мне противоцинготное блюдо. Однако лишь в течение нескольких дней, подходя к окну выдачи на кухне, я получал горстку проращенного гороха или семян ржи. А затем, когда я назвал свою фамилию для получения очередной порции, раздатчик грубо ответил, что меня в списке нет и захлопнул дверку. Не теряя надежды, я снова постучал, но в ответ услышал лишь лагерную брань. Было обидно, что я так быстро был лишен даже этой маленькой поддержки: я постоянно испытывал чувство голода.

Куриная слепота стойко держалась. Днем я хорошо видел (разумеется, в очках от близорукости).

 

Но вечером на улице без искусственного освещения я становился слепым и старался не выходить из барака. Лишь однажды я решился пойти на концерт приезжих самодеятельных лагерных артистов.

Они выступали на летней сцене. Более всего понравилась «живгазета». Трое молодых парней во весь голос вдохновенно исполняли частушки лагерного сочинителя. Мне запомнился такой куплет:

Как во нашей во столовой

Борются за качество,

А через это качество

Всех проносит начисто.

Среди слушателей раздался гул оживления. Затем следовал припев:

— Я стригу!

—  А я побрею!

—  А потом намылим шею!

—  После сделаем массаж

Не забудете вы нас!

При этом один из исполнителей вздымал над собой огромные фанерные ножницы, второй вслед за ним вскидывал метровую фанерную бритву, третий потрясал над собой шваброй-помазком. Последние строчки подхватывали все. Припев очень веселил слушателей, вызывал гром аплодисментов.

Концерт окончился. Я встал со скамьи и собрался идти в палатку-барак. Однако как только я отвернулся от освещенной сцены, так, к ужасу своему, убедился, что ничего не вижу. Слышу оживленные голоса расходящихся с концерта, но вокруг — кромешная тьма. Я остановился, пытаясь все же высмотреть какие-либо ориентиры. Наконец немного присмотрелся, мне удалось узнать на фоне вечернего неба контуры своей палатки, вернее, верхушку

 

ее — крышу и трубу. Я пошел в том направлении. Вдруг почувствовал, что теряю равновесие и куда-то падаю. Я оказался в какой-то яме, в хлюпающей грязи. Фонтан брызг окатил лицо. Впрочем, я упал довольно удачно — на колени, затем на четвереньки. Ноги промочил, по главное — кости целы и очки удержались на носу.

Сердце учащенно билось от испуга. Я выкарабкался из ямы, напряженно вгляделся в тьму и снова различил верхний контур своего жилища. Вокруг были, слышны голоса следующих по направлению к бараку, но никто не приблизился ко мне и не предложил помочь. Я побрел дальше, осторожно ступая, держа руки перед собой, и благополучно добрался до своих нар.