Новые радости и огорчения. Приобщение к прозектуре

 

В конце августа 1940 года меня вызвали в УРЧ (учетно-распределительную часть) лагпункта и ознакомили с бумагой из Москвы. В ней сообщалось, что Верховным судом СССР мое дело пересмотрено и определением от 20 июля 1940 года статья 58 пункт 11 из приговора исключена и срок наказания определен пятью годами лишения свободы с поражением прав на три года.

Полученное извещение вызвало у меня двойственное чувство. С одной стороны, это была неудовлетворенность, так как признана лишь частичная моя невиновность, хотя я не чувствовал за собой никакой вины перед государством, народом. И это чувство неудовлетворенности значительно преобладало над радостью, вызванной смягчением обвинения и снижением срока с восьми до пяти лет, а также последующего лишения прав с пяти до трех лет.

С другой стороны, я испытывал некоторую гордость за себя в связи с тем, что выдержал на

 

следствии, не подписал протокол с обвинением в причастности к антисоветской группе. В своем определении Верховный суд Союза отменил статью, означавшую групповую антисоветскую деятельность. Я не корю других «соучастников» по делу, которые на следствии признались, что все мы были объединены в антисоветскую группу. Не корю потому, что меня брали на «конвейер» всего лишь на двое суток, но я не знаю, какие меры принуждения заставили их подписать ложные показания как на себя, так и на меня. Важно, что у всех пункт 11 статьи 58 был из приговора исключен и сроки наказания снижены. Остался лишь пункт 10 той же статьи (агитация), с которым уже легче существовать.

Теперь до окончания срока моего заключения оставалось менее двух с половиной лет, а не более пяти, как было бы по первоначальному приговору. Становилась более реальной мечта о воле. Укрепилось желание интенсивнее овладевать новой специальностью, прибавилось сил. Подогревало и внимание сотрудников и больных корпуса. Весть о снижении срока наказания как-то быстро разнеслась, и меня поздравляли врачи, сестры, больные. Даже вольнонаемные сестры, встретив меня наедине, с оглядкой и полушепотом высказывали поздравление, сопровождая его сдержанной улыбкой.

Один из больных, пожилой седой мужчина, в разговоре с которым четко прослеживалась его интеллигентность, сказал:

Теперь у вас остался детский срок.

— Но я бы предпочел, чтобы никакого не было.

— Этого, надо полагать, пожелал бы каждый. Но учтите, что по статье пятьдесят восьмой пока редко пересматриваются дела с положительным решением. Поэтому считайте, что вам очень повезло.

 

Я пожелал больному, чтобы ему тоже повезло, но он лишь сокрушенно и печально произнес:

— У меня все кончено. Десять лет я не выживу.

За полугодовой срок работы в этом отделении, как мне казалось, я набрал минимальный объем практических фельдшерских навыков по хирургии, кое-что успел и по теоретической подготовке. Остальное можно одолеть самостоятельно. Так же дело обстояло и с внутренними болезнями. Расширились и углубились мои представления о причинах болезней и патологической анатомии в результате участия во вскрытиях умерших.

Оказалось, в результате вскрытий умерших выявляются ошибки в прижизненной диагностике болезней и эти ошибки в многопрофильных больницах составляют около десяти процентов. Не менее часто они обнаруживались и в ветлосянской больнице. Последующее обсуждение таких случаев позволяло установить причины ошибок, что способствовало их устранению. Очень важное значение патолого-анатомических исследований состоит также в том, что появляется возможность выявить инфекционные заболевания, которые иногда тоже остаются нераспознанными при жизни больного. Такие исследования нужны и для научного анализа характера заболеваний и причин смерти.

Все это не мог не учитывать санотдел лагеря и обязывал руководство центральной больницы производить вскрытия всех умерших.

Еще начав работать медбратом терапевтического отделения, я при малейшей возможности старался попасть на вскрытие трупа. Лечащие врачи, присутствовавшие при этом, обсуждали выявленные в органах изменения, сопоставляли их с прижизненными клиническими проявлениями. Такие разборы были очень поучительными. Я все чаще начал

 

задавать вопросы, просил врача, вскрывавшего труп, показывать некоторые анатомические детали. Он охотно объяснял, а однажды попросил:

— Выручи, пожалуйста, я вчера поранил руку и не могу вскрывать. Попробуй проделать вскрытие. Ничего хитрого. Это к тому же тебе полезно: лучше разберешься во всей анатомии и патологии.

Я согласился и выполнил два-три вскрытия под руководством врача. Вскоре же его куда-то перевели, и Евгений Иванович Харечко предложил мне временно заменить его. Я сослался на отсутствие должной подготовки не только по патологической, но и по нормальной анатомии, неумение определять болезнь и формулировать диагноз, а также оформлять протокол вскрытия. Е. И. Харечко сказал, что он поможет:

- Вы только вскрывайте, а протоколы мы будем писать сами.

Я согласился, тем более что свои медбратские обязанности выполнял в этот период в основном на ночных дежурствах, днем же был свободен. Меня начали частенько вызывать на работу в морг. Пришлось извлекать и показывать врачам различные органы.

Вскоре я сам научился различать некоторые изменения тканей и органов и предположительно ставить диагноз. Врачи же, в силу своей занятости, а иногда и по другим причинам, сплошь и рядом запаздывали с оформлением протокола вскрытия. Проходили дни, надо было производить новое патологоанатомическое исследование, а в журнале отсутствовал протокол еще на прежнее. Поскольку же журнал было поручено хранить мне и следить за его заполнением, я все чаще был вынужден восполнять задолженность докторов и, проконсультировавшись с ними, писать протоколы.

 

Так постепенно эта работа была полностью переложена на меня, и теперь я неофициально, «по совместительству», превратился в прозектора.

Распознавание болезней в известной мере облегчалось тем, что некоторые из них часто повторялись, особенно алиментарная дистрофия (истощение) и пеллагра. Первая из них уже при внешнем осмотре трупа говорила сама за себя резким истощением, при изучении органов — уменьшением размеров многих из них. Требовалось лишь исключить другие заболевания, могущие вызвать истощение. При пеллагре картина истощения дополнялась кожными изменениями (дерматит, пигментация и сухость кожи кистей, шеи, иногда лица), которые стали нарастать в частоте и выраженности с весенними солнечными днями и особенно летом. Они сочетались с резкой сглаженностью сосочков языка, а также часто с наличием жидкого содержимого в просвете кишечника.

При дизентерии основные изменения обнаруживались в сигмовидной и прямой кишках. В отличие от современных форм заболевания, при которых в этих отделах кишечника находят обычно лишь легкое покраснение и отечность, в те годы преобладали более тяжелые поражения: на слизистой оболочке кишечника часто выявлялись пленки фибрина желто-серого или грязно-зеленого цвета, кровоизлияния, изъязвления. Это объясняется тем, что дизентерия тогда повсеместно вызывалась самыми болезнетворными микроорганизмами — палочками Григорьева — Шига. Теперь же почти повсюду главенствуют менее агрессивные возбудители (палочки Флекснера и Зонне).

Из легочных заболеваний я научился различать очаговое и крупозное воспаление легких, туберкулез. Очаговое воспаление легких без особого труда опре-

 

делилось по наличию уплотнений в легочной ткани, которые на разрезе были безвоздушными, серого цвета. Четкость изменений обусловливалась тем, что такие эффективные лечебные средства, как сульфаниламиды и антибиотики, еще отсутствовали, Теперь же, когда больным назначаются эти средства, картина очаговой пневмонии на вскрытии часто бывает стертой. При крупозном воспалении легких обнаруживались изменения целой доли легкого, а иногда двух и даже более. Пораженные доли были тяжелыми, плотными, безвоздушными, на разрезе красного или серого цвета.

В случаях же смерти от туберкулеза легких в верхних долях обычно можно было видеть полости (каверны) с плотными, а иногда и мягкими стенками, а также очаги творожистого некроза (омертвения). Эти изменения, как правило, сочетались с плевральными спайками. Однако в отличие от современных форм фиброзио-кавернозного туберкулеза легких, обычно не сопровождающегося специфическими поражениями кишечника, в то время в подавляющем большинстве случаев поражения кишечника выявлялись. Характерные поперечно расположенные язвы с подрытыми краями обычно обнаруживались в подвздошной кишке, иногда и в слепой. Встречались формы туберкулеза в виде рассеянных в легких, а изредка также и в других органах, множественных просовидных образований (бугорков). Врач Я. И. Каминский, который всегда присутствовал при патолого-анатомическом исследовании умерших от туберкулеза, каждый раз объяснял особенности поражений.

Тяжесть течения туберкулеза усугублялась тем, что в 30—40-е годы не было еще эффективных противотуберкулезных лекарственных препаратов. На течении и исходе заболевания не могла не

 

сказываться также неполноценность питания, нередко ведущая к истощению и к заболеваниям, связанным с недостатком витаминов.

Довольно типичная картина наблюдалась на вскрытии в случаях смерти от рака, ревматических пороков сердца, цирроза печени и ряда других болезней. Но от них умирали намного реже, чем от перечисленных выше. Нередко, однако, приходилось встречаться с такими заболеваниями, при которых патолого-анатомический диагноз могли поставить только опытные врачи, особенно когда такая болезнь даже не подозревалась клинически. Например, когда я однажды вскрыл брюшную полость и показал органы, Евгений Иванович Харечко возбужденно воскликнул:

— О, морбус Банти!

— Очень редкое заболевание, я только один раз встречал,— басовито сказал доктор Габуния.

В подобных случаях я пытался затем найти какую-либо информацию о редкой болезни в литературе.

Таким образом, работа в терапевтическом и хирургическом отделениях больницы, а также в морге позволила уже познать хотя бы самые элементарные основы некоторых областей медицины, необходимые для сдачи экзамена экстерном за среднюю медицинскую школу. Но эти знания были односторонними и ограниченными. В частности, я совершенно не знал акушерства и гинекологии. К великому сожалению, не было и необходимых учебников.

Однако проблема с литературой разрешилась совершенно неожиданно. В августе или начале сентября 1940 года поздним вечером, находясь на дежурстве в корпусе, я услышал громкий стук в дверь. Открыв ее, я увидел коменданта и рядом с ним незнакомого молодого человека с чемоданом.

 

— Мы в кабинет главного врача,— сказал комендант.

— Добрый вечер,— произнес молодой человек. Он поставил на пол чемодан, тщательно обтер о коврик свою обувь, распахнул и отряхнул мокрые полы демисезонного пальто, поправил галстук. Я открыл кабинет главного врача и заметил изменение обстановки: вдоль стены стояла койка, накрытая шерстяным одеялом с чистым пододеяльником, а около нее — тумбочка. Следовательно, здесь уже заранее было приготовлено место для ночлега прибывшего.

— Прибыли, доктор, располагайтесь,— сказал комендант и вышел.

Через некоторое время я постучал в дверь, представился.

— Эдгар,— сказал гость и подал руку.

— А по отчеству?

— Иоганнесович.

Я спросил его, не надо ли согреть чайник. Он очень обрадовался предложению, сообщив, что продрог и проголодался и что у него есть все к чаю. При этом он указал на раскрытый чемодан. Оттуда он извлек и бросил на койку пару сорочек, затем положил на стол кулек сахара, пакет белых сухарей. После этого я заметил, что почти весь остальной объем чемодана был занят книгами. Когда же я принес чайник с кипятком и стакан с блюдцем, на столе утке стояла высокая стопка книг. Владелец их не мог не заметить моего завороженного взгляда на эту стопку и пояснил:

— Это все по медицине.

Когда затем мы познакомились ближе, я узнал, что он прибыл на работу по распределению после окончания Ленинградского медицинского института. Этот эстонец оказался очень простым,

 

добрым и контактным парнем. Мне было разрешено в любое время пользоваться его книгами. Это были руководства, учебники и справочники по всем основным разделам медицины. Во время ночных дежурств я все их перелистал, кое-что конспектировал.

Эдгар Иоганнесович был очень внимателен к больным и пользовался у них большим уважением. После обхода своей палаты он иногда играл с одним из пациентов в шахматы, присев прямо на койку. Иногда долго задумывался над очередным ходом, и на бледный лоб его падала русая прядь волос.

Вечерами Эдгар Иоганнесович часто, несмотря на непогоду, уходил в поселок Ухту и, возвратившись за полночь, делился впечатлениями от просмотра очередного фильма или спектакля. Он очень высоко отзывался об ухтинском театре, в котором большинство актеров были заключенными, в том числе из крупных театров, включая столичные. Оставалось только завидовать возможностям доктора.

К сожалению, в середине января 1941 года Эдгару Иоганнесовичу было объявлено, что он попал не туда и что ему необходимо перебираться на работу в Усть-Куломский район республики.

Укладывая свои вещи в чемодан, он спросил:

— Виктор, какую тебе книгу подарить на память? Выбирай любую.

Я попросил «Хирургию амбулаторного врача» А. Ф. Бердяева.

Этот бесценный подарок я бережно храню уже полстолетия. На титульном листе хорошо сохранились дарственные слоэа, написанные рукой доброго доктора Э. И. Гаава фиолетовыми чернилами: «Виктору Самсонову на добрую память. 27/1—41», ниже — подпись и круглая персональная печать

 

врача. Книга эта в скором времени оказалась мне чрезвычайно нужной в самостоятельной работе.

В наш корпус прислали на работу по вольному найму девушку Галю. После восьмого класса она окончила краткосрочные курсы медсестер, но не владела никакими процедурами. Я начал кое в чем помогать ей, учить и сразу убедился, что она с радостью воспринимает мои советы, мой скромный опыт. Таким образом, я негласно взял на себя роль наставника.

Когда она работала в перевязочной и я замечал, что повязка накладывалась неумело, то осторожно отстранял сестру, отбирал у нее бинт и показывал, как надо делать очередной виток или перегиб, чтобы бинт ложился ровно, без «карманов» и повязка не сползала. Галя смущалась, краснела, но в ее карих глазах была благодарность, и она покорно повторяла приемы, которые я демонстрировал. Я учил ее подбирать и стерилизовать инструментарий для малых операций, гипсовать бинты, ставить банки, делать подкожные инъекции и другие процедуры. Она молча воспринимала советы. Когда она возвращалась в дежурку из палаты со шприцем в руке и я замечал в ее глазах особый, едва уловимый блеск, а на пухлых губах сдержанную улыбку, то догадывался, что укол она сделала удачно. Это меня радовало.

Галя не отличалась разговорчивостью и даже на вопросы отвечала односложно. При этом совершенно не ощущался украинский акцент, хотя родители ее были украинцами и это отчетливо проявлялось в произношении матери, работавшей санитаркой в соседнем корпусе. По-видимому, Галя выросла в основном в русском окружении, скорее всего на севере. Она не была избалованной белоручкой и часто

 

наводила порядок и чистоту в перевязочной, не дожидаясь, когда это сделает санитар.

Некоторые повязки или наклейки нам приходилось выполнять с Галей сообща, и при этом я заметил, что при малейшем случайном соприкосновении наших халатов лицо помощницы вспыхивало ярким румянцем. Этого не могла не заметить и наблюдательная старшая медсестра вольнонаемная Елена Ивановна Панина, которая однажды сказала:

— Виктор, она тебя любит.

— Ну что вы, Елена Ивановна,— ответил я, а сам чувствовал, что покраснел до ушей.

Елена Ивановна продолжала вынимать корнцангом хирургические инструменты из стерилизатора и больше ничего не сказала, слышалось лишь позвякивание инструментов. Этим она дала понять, что сказанное ею — непреложная истина, не подлежащая сомнению. Вероятно, она догадывалась о том, что и я сам неравнодушен к своей ученице, но никаких намеков или предостережений я от старшей сестры не слышал.

Однажды, столкнувшись с Галей во время работы в перевязочной почти лицом к лицу, я непроизвольно слегка привлек ее к себе. Галя прижалась, вскинула голову, мы встретились горячими взглядами и поцеловались.

В это время в коридоре послышались приближающиеся шаги. Мы едва успели отпрянуть друг от друга и склониться над инструментами, лежащими грудами на перевязочном столе, как скрипнула дверь, и вошел один из лекпомов. Он подозрительно взглянул на нас, что-то буркнул и вышел. Сердце мое учащенно стучало от волнения. Я был счастлив, но и чувствовал себя виноватым: мог навлечь немилость начальства на вольнонаемную сотрудницу за связь с заключенным. Сам

 

же я рисковал снова оказаться на общих работах, из которых выбраться нелегко.

Это был единственный сердечный всплеск, вырвавшийся наружу за годы заключения. Было тяжело сознавать, что в неволе и бесправии проходила молодость. Здесь надо было сердце брать на замок, чтобы избежать серьезных последствий.

После продолжительных дежурств я возвращался и барак усталым. Сразу после ужина заваливался на нары, вспоминая и переживая тревоги и редкие радости прошедшего дня. Иногда же я просил у Миши, чернявого парня с Западной Украины, гитару и тихо бренчал, чуть слышно напевая. В эти грустные напевы вкладывались тоска по воле, сокровенные мечты. Душа как бы очищалась от наболевшего, становилось спокойнее. Однажды владелец гитары был вызван в этап на переследствие и подарил мне свой инструмент:

— Бери на память, сам сделал. Бери, от всей души дарю, все равно отберут или украдут.

Я поблагодарил его, снабдил чем мог на дорогу, С этого времени гитара стала самой близкой моей подругой. Однако радость моя от общения с ней длилась недолго. Однажды, возвратясь с работы, я не застал гитары на месте. Дневальный сообщил, что заходили комендант и нарядчик, они и забрали. Н пошел в комендатуру и обратился с просьбой возвратить мне гитару. Нарядчик Зенков, сидевший рядом с комендантом, как бы брезгливо спросил:

— Фамилия? Имя-отчество?.. Всякая мразь, а еще Виктор Александрович!

Комендант, не обратив внимания на слова нарядчика, объяснил, что гитару иметь не положено, и что вообще она не моя и ее забрали в КВЧ, и чтобы я о ней забыл и больше не заикался.

— Понял? Ну и проваливай!— добавил Зенков.

 

Да, я понял. Понял, что «права начать» бесполезно. В глазах таких придурков, отобранных из воров и растратчиков, я — не иначе как «контра», не смеющая претендовать на человеческое достоинство. Будешь им перечить — может кончиться плохо: найдут повод определить на лесоповал или земляные работы. Пришлось зажать себя в тиски. Я вышел из комендатуры, не попрощавшись, но и не хлопнув сильно дверью.

Оставалось одно утешение: учеба и работа, полезная людям. Было приятно сознавать, что удалось уже многому научиться как в теоретическом, так и в практическом отношении. Своим опытом делились медсестры. Лекпом Федор Антонович Рачковский, обладавший от природы легкой рукой, а также большой практикой, выполнял внутривенные вливания с использованием индивидуальных приемов — в зависимости от особенности вены каждого больного. Все эти приемы не раз показывал мне. Но я из чувства перестраховки решил, что возьмусь вводить какое-либо лекарство в вену только тогда, когда проделаю не менее сотни раз взятие крови из вены. Такая возможность представлялась часто, так как многим больным врачи назначали курс аутогемотерапии. Несколько кубиков крови, взятой у больного из вены, вводились ему же внутримышечно.

Когда я убедился, что, выполнив сотню процедур венепункции, довольно прилично стал попадать иглой в вену, то набрался смелости проводить и внутривенные вливания. Все шло довольно гладко, и некоторые больные, особенно с плохими венами, даже просили врача, чтобы вливания поручались мне.

Однако однажды меня постигла неудача. Шестнадцатилетнего юношу, бывшего беспризорника, лечили от сифилиса. Заболевание было в латентной

 

(скрытой) форме. Внутривенные вливания новарсенола (мышьяковистого препарата) производил сам лечащий врач. Я же выполнял лишь другую часть назначений — внутримышечные инъекции бийохиноля. Доктор Серебров заказал приготовить все, что необходимо для вливания, к десяти часам утра. Но было уже далеко за полдень, больных уже покормили обедом, уже завершался тихий час, а врач не являлся. На процедурном столике сиротливо ждали остывший стерилизатор со шприцем и иглами, резиновый жгут, ампула с желтоватым порошкообразным препаратом, пузырьки с дистиллированной водой и спиртом, склянка с ватными тампонами.

Тогда я решил сделать вливание сам, тем более что считал себя уже достаточно овладевшим техникой этой процедуры. Более того, я решил изменить концентрацию раствора. Дело в том, что накануне мне довелось прослушать лекцию врача-дерматовенеролога, в которой он сообщил, что во Франции предложено разводить новарсенол не в 5 — 6 кубических миллилитрах воды, как делают обычно, а в 2 — 3, но при этом вводят в вену более медленно. Предполагалось, что более концентрированный раствор препарата может обладать более выраженным эффектом при лечении.

И вот приглашенный больной сидит у процедурного столика, на его обнаженную руку наложен жгут, я смазываю кожу в локтевой ямке спиртом, набираю в шприц раствор поварсенола и вкалываю иглу в кожу. Ощущаю, что конец ее в вене. Это подтверждается проверкой: при легком вытягивании поршня в содержимое шприца поступает струйка крови. В это время скрипнула дверь, я быстро оглянулся и заметил в дверях высокую грузную фигуру доктора Сереброва. Он сразу исчез, а я начал медленно надавливать на поршень. Однако под кожей

 

начал появляться желвачок. Я снова потянул поршень и увидел, что кровь в шприц не поступает. Стало ясно, что игла вышла из просвета вены и я ввел часть препарата под кожу. Пришлось быстро прекратить вливание.

Мне было известно, что введение некоторых лекарств (новарсенол, спирт и особенно хлористый кальций) мимо вены может вызвать весьма неприятные последствия, вплоть до местного омертвения подкожной клетчатки. Я отослал больного в палату и направился доложить о своей оплошности врачу, но его поблизости не оказалось. Зашел в палату, справился у больного о его самочувствии.

— Болит,— коротко ответил он.

Положение мое было незавидным. Чем все это кончится? Что делать?

Я вспомнил, что можно ввести в болезненную область под кожу раствор новокаина, который не только снимет болевые ощущения, по и нейтрализует в определенной степени раздражающее воздействие введенного препарата за счет снижения его концентрации. С этой мыслью я метнулся в процедурную комнату, чтобы приготовить шприц и новокаин. Уже на ходу сообразил, что это тоже будет самовольничание, но механически быстро продолжал свой путь. Около процедурного стола стоял доктор Серебров. Разъяренное выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Кто вам разрешил делать это вливание?

— Но вы. Александр Иванович, не явились к назначенному сроку, и я...

— Не ваше дело, за больного отвечаю я. А что это такое в шприце?

Я объяснил, что вчера прослушал лекцию врача-венеролога и решил приготовить раствор по новой

 

рекомендации, более концентрированный, по французскому способу. Это окончательно вывело доктора из равновесия.

— Как?!— вскричал он,— Какое мне дело до того, что сказал какой-то лектор! Я такого назначения не давал. И кто вам дал право выполнять внутривенное вливание стоя? А что если с вами случится обморок или какой-то припадок и вы упадете? И при этом вонзите иглу глубоко в ткани?

Я пытался сбивчиво убеждать, что со мной ни обмороков, ни иных припадков не бывает, но врач не хотел слушать и продолжал отчитывать. Мне же ничего более не оставалось, как, виновато потупив взор, выслушивать. В сущности, по всем пунктам я был неправ. Я лишь робко предложил ввести больному под кожу локтевой ямки новокаин. — Приготовьте, но я это сделаю сам!

С больным, к счастью, ничего серьезного не случилось. Умеренное воспаление в месте введения препарата прошло. Но внушение я запомнил на всю жизнь. Единственное оправдание себе я находил лишь в том, что уже прилично владел техникой внутривенных вливаний, у больного же были плохие вены: со склеротированной (уплотненной) стенкой, узкие, с кровоподтеками вокруг от перенесенных ранее вливаний. Игла была точно введена в вену, но, по-видимому, вышла из нее, когда я отвлекся на скрип двери. Но все это было лишь малым утешением: я допустил ряд нарушений и получил за это хорошую взбучку, которая должна послужить уроком. И вскоре я еще раз утвердился в этом.

Врач М. А. Головин перенес кризис при крупозном воспалении легких, начал поправляться. Однако вдруг Михаил Арсентьевич снова тяжело занемог, и у него диагностировали гангрену легкого. Это

 

грозное осложнение возникло после принятой ванны, которую выздоравливающий доктор настоятельно попросил. По-видимому, простудился. Больного мучила лихорадка с большими размахами, кашель с гнилостной мокротой. Он был изолирован в отдельную палату. Все любили и очень уважали врача, старались сделать все возможное, чтобы помочь. В числе лечебных назначений были внутривенные вливании растворов чистейшего спирта, уротропина, хлористого кальция и новарсенола.

Очередное вливание новарсенола надо было сделать под вечер, я приготовил шприц и все необходимое для доктора. Пошли в палату с керосиновой лампой, так как электрический свет оказался выключенным. Больной отрешенно посмотрел на нас, пытался улыбнуться, но на его землисто-сером лице с запавшими щеками выразилось лишь страдание. По всему было видно, что состояние пациента без улучшения и он сознает свою обреченность.

Все приготовления к вливанию доктор проделал сам, я лишь освещал лампой. Взяв в руку шприц с новарсенолом, он наклонился над низкой койкой больного, согнувшись в три погибели, и пытался в такой позе попасть в вену. Но все попытки оказались безуспешными, врач уже наугад, вслепую пытался поддеть вену на иглу, введенную под кожу.

«Почему он не сядет?— думал я, вспомнив замечания доктора Сереброва.— Почему он не подготовил как следует вену?» — спрашивал я себя, вспомнив уроки фельдшера Рачковского. Вена у больного была не из удобных, и, чтобы попасть в нее, требовалось если не искусство, то соблюдение определенных методических приемов. В локтевой ямке возник кровоподтек, и я почувствовал, что вспотевший от волнения врач уже готов был отказаться от дальнейших попыток ввести лекарство.

 

«Как бы он не сделал кровоподтек на другой руке», — мелькнуло в моей голове, и я осмелился:

— Доктор Кемень, позвольте, и попробую, вы уже устали.— Не дожидаясь ответа, я передал в его руки лампу.

Надо было подготовить для процедуры другую руку больного, и я тихо обратился к нему:

— Михаил Арсентьевич, свесьте, пожалуйста, с постели другую руку.

Такой прием способствовал застою крови в венах руки. Затем я сел на табуретку и наложил жгут на плечо, тщательно осмотрел и ощупал кончиками пальцев вены в локтевой ямке, легко пошлепал по коже — от этого вены лучше вздувались. Сосредоточился и, затаив дыхание, коротким быстрым движением ввел иглу в довольно узкую вену. Вливание было выполнено.

С тех пор по просьбе больного доктора Головина все внутривенные вливания ему делал я. К великому сожалению, однако, состояние больного ухудшалось. Он умер. А он так хотел дождаться дня освобождения!

Да, были и есть болезни, при которых не удается спасти жизнь человека. Вскоре в нашем отделении случился другой такой случай. Выла доставлена вольнонаемная женщина, колхозница, с рваной рапой голени, нанесенной рогами разъяренного быка. Больная была в тяжелом состоянии, очень бледная из-за большой кровопотери. На собранном срочно консилиуме врачи решили, что необходимо произвести переливание крови. Ранее оно никогда в ветлосянской больнице по производилось. Система для переливания крови отсутствовала. Ее смонтировали в наипростейшем виде: стеклянная воронка с резиновой трубкой и иглой, на трубку — зажим Мора.

 

Доктор Кристальный, имевший кровь первой группы и, следовательно, являвшийся универсальным донором, предложил свою кровь. Мне было доверено взять ее у доктора и перелить больной. С большим трудом мне удалось ввести иглу в тонкую, полуспавшуюся вену женщины. Было перелито пятьсот миллилитров крови, взятой у Семена Ильича. Это улучшило ее состояние. Однако загрязненная рана послужила источником развития сепсиса, от которого больную не удалось спасти. Это печально, но все же можно вспомнить с чистой совестью, что все, зависящее от врачей, было сделано.