- 253 -

О том, как начиналась жизнь на воле

 

Я иду по вечерним улицам Ухты, освещенным окнами деревянных домов. Как-то непривычно сознавать, что меня никто не сопровождает, не охраняет. Захочу направо, захочу налево — пожалуйста: сам себе хозяин. Тишина, лишь снег скрипит под валенками. Начинается жизнь на воле. Это радует, хотя ноги едва несут, отяжелел меток, казавшимся и начало пути легким: очень много набегался за день, чтобы до конца оформить слое право на существование вне зоны, включая получение хлебной карточки.

Редкие встречные прохожие, еще издали завидев меня, плетущегося шаткой походкой, и лагерном бушлате с подшитым овчинным воротником, обходят на почтительном расстоянии. На мой вопрос, как пройти к Октябрьской улице, некоторые быстро отвечают на ходу, другие же безмолвно и стремительно проносятся мимо, с опаской озираясь. Ликование, то и дело наполняющее душу при осознании освобождения, подавляется проявлением этой настороженности.

Но вот и одноэтажный деревянный дом, в котором, согласно имеющемуся у меня адресу, должна

 

- 254 -

проживать медсестра Надя, предложившая мне временный приют. Здание пронизывал длинный темный коридор со множеством дверей. В одной из комнат проживала Надя. Она радушно предложила пройти, раздеться и «располагаться как дома». Непривычно поразила встреча с репродуктором, из которого доносились песни: я давно не слушал радио. Позабытый уют создавали тюлевые занавески на окне, цветное покрывало и стопка подушек на кровати. Этажерка с кружевными салфеточками, белая скатерть на столе. Все это очень контрастировало с привычной казенной обстановкой лагерных бараков с их нарами, скученностью, сумрачностью. Я присел на край кушетки и почувствовал, что самым большим моим желанием было растянуться на ней. Топилась плита, но в комнате было прохладно. Я коротко рассказал Наде о проделанных за день маршрутах, показал справку об освобождении.

— Поздравляю. Сейчас будем пить чай.

На плите уже шумел эмалированный чайник.

Выпив стакан чаю. я с разрешения хозяйки сразу лег на предоставленную мне кушетку.

Рано утром второго дня воли, после скромного завтрака (чай с клюквой и хлеб с солью) мы вместе с хозяйкой вышли па работу. Был очень крепкий мороз. Надя, увидев у меня на руках старые тонкие варежки, возвратилась с крыльца и предложила мне меховые рукавицы с рыжим лисьим мехом наружу, вместительные, сделанные явно на мужскую руку. Мороз в долине реки Ухты буквально захватывал дух, и всю дорогу до лагерной больницы мы шли молча, временами прикрывая лицо рукавицами.

Главный врач О. Д. Мебурнутов объяснил, что официально я, по согласованию с начальником санчасти олн № 7 оформлен лекпомом больницы при

 

- 255 -

олп № 1. Вид и объем работы остаются прежними — продолжать вести больных хирургического отделения и временно также корпуса № 9.

— А как, Оганес Александрович, со вскрытием трупов?

— Очень прошу вас продолжать и прозекторскую работу: замену пока не удается найти.

По окончании рабочего дня вместе с Надей ходили в столовую, где пришлось отстоять большую очередь за обедом. Вечером я кое-что рассказал хозяйке о себе, она же упорно отмалчивалась.

— Откуда у вас такие мужские лисьи рукавицы?

Надя не смогла скрыть свое смущение, покраснела, затем, после некоторой паузы, ответила:

— Моего мужа.

— И где же он теперь?

— Он сидит. Уже несколько месяцев. Но я с ним не зарегистрирована.

Далее Надя рассказала, что муж значительно старше ее, снабженец, уже отбывал срок по бытовой статье. Она призналась, что не была с ним счастлива. Каждый день дома происходили попойки, для нее же оставалась лишь грязная посуда.

Я почувствовал себя крайне неловко, поселившись у молодой женщины, когда ее муж находится в заключении. Она заметила мое смущение и замолчала, а я сделал вид, что внимательно слушаю музыку, доносившуюся из репродуктора. Судя по времени, вот-вот должно было начаться сообщение Советского информбюро, которого я ждал с нетерпением. И вот раздался голос Левитана. Четко, торжественно и убедительно звучали его слова. Диктор сообщал, что в течение дня наши войска в районе Сталинграда продолжали вести наступательные бои на прежних направлениях, перечислялся урон, нанесенный боевой технике и живой силе немецко-

 

- 256 -

фашистских захватчиков. Было приятно и радостно услышать об успехах наших войск впервые не по случайным слухам, а из официального сообщения.

Собираясь на работу на следующий день, я отказался от лисьих меховых рукавиц, заявив, что, во-первых, у меня и так руки не мерзнут. Во-вторых, пояснил я как бы в шутку, такой богатый мех не гармонирует с бушлатом и грубым овчинным ворот пиком. Надя слегка надула свои тонкие губы, но ничего не сказала.

После работы я обратился в поселковый Совет с просьбой предоставить мне жилье. Мне ответили, что мест в общежитии пока нет и что необходимо ходатайство от начальства по месту работы.

Получив такое ходатайство, я снова обратился с заявлением.

— У вас пока есть крыша над головой, ну и живите. В скором времени, возможно, выделим место.

— У меня нет крыши, я попросился лишь переночевать. А каково вкалывать за троих и не иметь ночлега? Если в ближайшие дни не обеспечите, приду ночевать в вашу контору.

В выходной представилась возможность познакомиться с Ухтой. Пройдясь по поселку, я убедился, что он почти исключительно состоял из низких деревянных построек. Лишь центральная часть была застроена двухэтажными стандартными деревянными домами, часто еще свежими, лишь слегка потемневшими. Довольно большой стадион теперь был превращен в платный каток. По нему гоняли мяч подростки-хоккеисты. На Доме культуры висели театральные афиши. Они приглашали как на драматические спектакли, так и на различные оперетты. Режиссером значился П. И. Акинский, дирижером В.М. Каплун-Владимирский. Выше афиш к бревенчатым стенам на уровне второго этажа был

 

- 257 -

прикреплен крупный фанерный щит с лозунгом: «Все для фронта, все для победы!» В нижнем этаже кроме кассы и зрительного зала была расположена также библиотека, где меня поразило обилие книг, газет, журналов. Скорее, впрочем, мне так показалось, поскольку в течение последних пяти лет мне были недоступны ни беллетристика, ни газеты.

Записавшись читателем, я взял «Евгения Онегина» Пушкина и «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. В библиотеке я увидел объявление о занятиях литературного кружка и решил иметь его в виду на будущее.

Магазины особенно не привлекали моего внимания, так как продукты можно было купить в них только по карточкам, но заинтересовал своим живописным зрелищем базар. Здесь толпилась и двигалась очень пестрая публика, которую могли бы характеризовать слова А. С. Пушкина: «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!» Я всматривался в лица и вслушивался в речь в надежде встретить земляков. Но таких выявить не удалось. Здесь можно было купить почти все. Особенно много предлагалось одежды, в основном поношенной. Возможно, кое-кто снял с себя последнюю рубашку, чтобы не сидеть голодным. Другие же торговали из-за жажды нажиться. Спекулянты предлагали краски для хлопчатобумажных тканей, расфасованные в разноцветные бумажные пакетики, камни для зажигалок, мелкую галантерею. Можно было приобрести и различные продукты. Но для этого надо было иметь большие деньги: килограмм хлеба стоил 100 рублей, пол-литровая банка сахарного песку — 250 рублей. Большим спросом пользовалась махорка. За стакан самосада давали 50 рублей. Послонявшись в толпе, я купил у парня-корейца за 25 рублей расческу и ушел с базара в твердом убеждении,

 

 

 

- 258 -

что пока, при моем тощем кошельке, мне здесь делать нечего.

Остаток короткого зимнего дня я посвятил разделке дров для Нади. Это были рейки и толстые горбы, погребенные под сугробом, большей частью промерзшие и обещавшие мало тепла.

Вечером я написал письмо родителям. Мама еще задолго до завершения моего срока просила сразу сообщить об освобождении и о моих дальнейших планах, звала к себе в Красноярский край, хотя и оговаривалась, что живется им в эвакуации очень трудно: зарплату за работу не выдают, плохо с продуктами, а отец, кроме того, очень нуждается в махорке.

Я сообщил в письме об освобождении, о том, что оставлен работать в лагере в качестве фельдшера, о своем намерении доучиваться до этого звания, обещал в скором времени выслать денег. Сообщил также, чтобы письма мне теперь слали не по адресу лагпункта, а до востребования.

На работе в первые дни все шло своим чередом, но затем возникла неприятность. После полудня, обойдя больных и сделав назначения в своем хирургическом отделении, я направился в 9-й корпус. Когда там дела были уже близки к завершению, я был срочно вызван опять в хирургическое отделение. Вольнонаемная санитарка, исполнявшая функции сестры-хозяйки, женщина средних лет, сидела на табуретке в дежурке и всхлипывала, обливаясь слезами. Сестра Нина Гладкова капала в мензурку валерьянку. Перед раскрытой дверью в растерянности и смущении стояли оба санитара — Игорь и Вайда. Оказалось, что в больнице идет инвентаризация. Комиссия уже завершает проверку наличия мягкого и твердого инвентаря в соседнем (дизентерийном) корпусе и, судя по

 

- 259 -

всему, завтра можно ожидать ее визита в наше отделение. Санитарка же, являвшаяся материально ответственным лицом, недосчиталась четырех одеял.

— Не расстраивайтесь, может быть, еще найдутся,— успокаивал Игорь.

— Не волнуйтесь, Татьяна Петровна, идите домой, завтра разберемся.

Возвращаясь с работы, я думал о том, куда же могли исчезнуть одеяла. Сама санитарка внушала полное доверие. Едва ли мог быть причастным к краже заключенный санитар поляк Вайда, а также и переведенный в другое отделение чех по прозвищу Мадагаскар. Это были вполне порядочные, честные ребята. Я не помню, какое заболевание спасало от общих работ Вайду, но до сих пор не забыл, что Мадагаскар был направлен санитаром в связи с пороком сердца. Этот невысокий юноша часто пел песню, начинавшуюся словами «О, Мадагаскар...». Необыкновенно грустная, мечтательная мелодия давала основание думать, что в нее вкладывались и тоска по родине, и сокровенные мечты.

Игорь? Этот шустрый парень со смуглым лицом был осужден за кражу. В хирургический корпус он был переведен в числе других больных с момента его организации. Поводом было наличие гнойного заболевания — остаточных явлений флегмоны голени. Из двух свищей сочилось гнойное отделяемое, затем они слились и образовалась язва. Все это напоминало последствия мастырки. Игорь охотно согласился принять участие в сооружении перевязочной, хотя с воспалением голени работать было трудно.

— Скажи, Игорь, по секрету, чем ты вызвал воспаление, что ввел под кожу?

— Ничем, наколол на колючую проволоку. На грязную, ржавую.

 

- 260 -

— Мне просто интересно проверить себя.

— А скажи я иначе — продадите. Да еще пришьют мне 58-ю с пунктом «саботаж». И буду я припухать на каменном карьере... Проволока, говорю...

Такой разговор состоялся в первые дни после открытия корпуса. В дальнейшем у больного начала формироваться незаживающая язва голени, с которой он и был выписан из больницы на амбулаторное лечение. По моей просьбе он был оставлен работать санитаром.

Проще всего было бы заподозрить в краже одеял Игоря. Однако, во-первых, у воров существует правило: не воровать там, где кормишься. Во-вторых, какое-то интуитивное чувство подсказывало мне, что это не Игорь.

Утром я застал санитарку в радостном настроении: пересчитав снова одеяла, она обнаружила, что недостачи нет. Инвентаризация прошла гладко.

— Пропали бы одеяла — катили бы бочку на меня,— гордо говорил Игорь.

Стоявший рядом Вайда смущенно переминался с ноги на ногу и краснел. К концу рабочего дня он сообщил мне по секрету, что Игорь ночью сходил в дизентерийный корпус и взял там четыре одеяла. Возмущенный, я вызвал в дежурку Игоря. Он сначала не признавался, затем стал убеждать, что для дизентерийного корпуса это не имеет значения, так как там уже прошла инвентаризация. И только после того, как я объяснил ему, что с одеялами у нас может распространиться дизентерия, санитар, испугавшись, сказал:

— Сегодня же положу обратно. Только не продавайте меня. Одеяла достанем...

Игорь смотрел на меня глазами преданной собаки. Мне стало жаль его.

Наконец я получил ордер на место в общежи-

 

- 261 -

тии. Направляясь по указанному адресу на окраину поселка, я пытался представить себе условия проживания в нем по прежнему опыту. В общежитии техникума в Петрозаводске, как и в большинстве студенческих общежитий, имелась общая кухня, а из титана утром и вечером можно было наполнить чайник горячим кипятком. После окончания второго курса нас направили на производственную практику на Кольский полуостров, на апатитовый рудник на окраине Кировска. Там нас поселили в пустовавший двухэтажный деревянный дом. Оказалось, что в прошлую зиму, после схождения с горы Юкспор снежной лавины, накрывшей некоторые дома вместе с жителями, из уцелевших домов были срочно выселены все люди, и мы были первыми их обитателями после случившегося несчастья. В поселке Коркино под Челябинском, где мы проходили вторую производственную практику, нам предоставили отдельную комнату в рабочем общежитии.

Вспоминая эти жилища, я выявил их общую особенность: в каждой комнате проживало по 4—5 человек, и у каждой койки имелась тумбочка. Таким и рисовалось мне общежитие. Оставалось лишь надеяться, что в соседи мне попадутся порядочные люди.

Однако меня ожидало глубокое разочарование. Я попал в барак, отличавшийся от лагерного только тем, что вместо нар тут стояли койки. Они были расположены двумя длинными рядами с узкими промежутками. Тумбочки отсутствовали. В проходе между рядами топились две печки, сделанные из железных бочек. Радиорепродуктора не было. Вернее, как потом мне стало известно, он когда-то был, но бесследно исчез, как исчезало все свободно положенное или повешенное, а в новом отказали. Дневальный, указавший мне на свободную

 

- 262 -

койку недалеко от входной двери, сразу предупредил, чтобы я никаких ценных вещей не оставлял. Вскоре я убедился в том, что под словами «ценные вещи» следовало иметь в виду любой предмет. Он недолго сохранялся под подушкой или под кроватью. Вскоре оказывалось, что он «плохо лежит» и кем-то взят.

Каждый обитатель барака, за редким исключением, жил сам по себе, как временно поселившийся в этой мрачной ночлежке. Выделялись лишь две группы людей по 3—4 человека. Они каждый вечер жарили на железных противнях овес, старательно перемешивая его. Затем долго попеременно толкли этот овес железными пестами в самодельных ступах, после чего варили его в ведре и доводили до конечного продукта — овсяного киселя. Его аппетитно хлебали из общего ведра, и у меня текли слюнки: я вечно испытывал недоедание. Где же они доставали овес? Может быть, работали в конюшне, одалживая корм у лошадей? Или имели какой-то иной источник? Впрочем, это не имело значения.

На Новый год в бараке были подвыпившие и пьяные, слышались лагерные песни, завязалась драка, но она обошлась без серьезных последствий.

На несколько таких бараков, составлявших маленький поселок посреди мелколесья, имелась кухня со столовой. Со временем я узнал, что в торцевых частях некоторых бараков были отгорожены крохотные комнатушки. Об этом мне стало известно по вызовам для оказания медицинской помощи. В одну из таких каморок, именовавшихся в лагере кабинками, меня пригласила на консультацию молодая женщина, работавшая по вольному найму фельдшером, к своей старшей сестре, у которой оказалось острое воспаление почечных лоханок. В другую такую комнатушку я был вызван по поводу

 

- 263 -

начавшихся схваток у молодой первобеременной женщины. Было удивительно, как на такой маленькой площади могли умещаться трое: кроме роженицы здесь проживали ее муж и свекровь. Семья пополнилась новорожденным мальчишкой. Почти всю ночь мне пришлось провести здесь, так как после рождения ребенка очень долго не определялись признаки отделения плаценты.

Раз или два в неделю, пообедав в столовой своего микропоселка, я уходил в ухтинскую библиотеку, где просматривал газеты и журналы. С первой своей получки я купил старые лыжи и, сделав палки, проложил лыжню до вахты лагпункта. Большая ее часть проходила через смешанный лес, затем — вдоль высокого забора, ограничивающего лагпункт. Путь по лыжне был значительно короче, чем по пешеходным дорогам, главное же, он хорошо освежал, давал возможность на какое-то время отвлечься от лагерной действительности. Однако пользоваться лыжами мне удалось не более недели, после чего их украли из барака из-под кровати.

Я начал через знакомых подыскивать угол где-нибудь на квартире. Однако шли дни и недели, но поиски были безрезультатными, что создавало тоскливое чувство обреченности на жалкое существование. В то же время появился проблеск надежды в другом направлении. В ответ на мой запрос в Сыктывкарскую фельдшерско-акушерскую школу о возможности сдачи экзаменов экстерном за курс фельдшерского отделения я получил положительный ответ. Экзамен можно сдавать во время летней экзаменационной сессии, в период государственных экзаменов выпускников очного обучения. Одновременно перечислялись документы, которые необходимо представить для получения допуска к экзаменам.

 

- 264 -

Получение такого ответа явилось мощным стимулом к возобновлению подготовки по различным медицинским дисциплинам. Смущало их множество, однако я надеялся, что до лета сумею справиться. Особенно много, надо было поработать над детскими болезнями. В течение более пяти лет я почти не видел не только больных, но и здоровых детей, кроме новорожденных, а также детей вне зоны, которым пришлось проводить однажды противооспенные прививки. Поэтому не оставалось ничего иного, как изучать детские болезни по учебнику и его картинкам.

Книги и конспекты, естественно, в бараке оставлять было нельзя, поэтому я занимался в больничном корпусе после работы и там же оставлял все пособия к шкафу, под замком. Свободного времени для занятий у меня стало больше, так как я сдал, наконец, больных 9-го корпуса, которых вел временно. Я уже не в первый раз просил руководство больницы освободить меня и от прозекторской работы, тем более что официально на нее я не был оформлен. Но главный врач просил продолжить пока эту работу, пообещав подобрать замену. В качестве материального стимула мне выписали дополнительную карточку на сто граммов хлеба в день. Я хотел было обидеться и отказаться от нее как от жалкой подачки, однако хорошо, что воздержался. Дело в том, что в это время у вольнонаемной медсестры Е. Л. Дароган, помогавшей мне учебниками еще на Ветлосяне, украли хлебную карточку, и я подарил пострадавшей свою дополнительную. Женщина была тронута до слез. Ведь за стограммовый кусок хлеба на базаре надо было отдать червонец.

Однажды, закончив работу, я, как и всегда в последнее время, занимался в корпусе изучением

 

- 265 -

медицинской литературы. В дежурку вошла вольнонаемная санитарка и сказала:

Что вы, Виктор Александрович, все работаете и работаете.

—    Учиться надо, Татьяна Петровна.

—    Но ведь надо и отдыхать, а то и здоровье подорвать можно.

Затем, после некоторой заминки, Татьяна Петровна пригласила меня в гости, на день рождения дочери. Я был с ней почти не знаком. Два или три раза эта девушка лет 6—7 заходила в отделение к концу рабочего дня матери, чтобы вместе с ней пойти куда-то по делам. Она стояла у входа, ожидая мать, в своей верхней одежде.

— Это моя дочь, Алла.

На бледном, маскообразном лице девушки возникло подобие улыбки, но большие серые глаза оставались как бы безжизненными, ничего не выражали. Она никогда не произносила ни слова. Вспомнив все это, я стал отказываться от приглашения, сославшись на занятость, но Татьяна Петровна взмолилась:

— Мы с мужем и Аллой очень просим вас прийти к нам. Ведь у нас никого близких здесь нет, мы же ленинградцы, с вами, можно сказать, почти земляки.

К назначенному сроку я прибыл в гости. Дома были только хозяева. Я поздравил именинницу. Модная прическа и шерстяное декольтированное платье небесно-голубого цвета придавали Алле некоторую привлекательность.

— Пройдемте сразу к столу, ведь вы с работы,— радушно приглашала хозяйка.

Стол был заранее накрыт. Он поразил меня давно не виданной роскошью. Салаты, заливная рыба, селедка, отливающая перламутровым блеском и покры-

 

- 266 -

тая луковыми кольцами... Яйца, какие-то пироги, конфеты, яблоки, не говоря уже о хлебе белом и черном. Все это было невозможно охватить беглым взглядом. Я пытался не выдавать своего голодного интереса, но невольно снова взглянул на стол и на сей раз заметил также, что посреди этого изобилия почти терялись графин с водкой и пара бутылок красного. По сторонам стола уже были расставлены приборы на четыре персоны.

— Какой богатый, красивый стол!

— Если бы не Алла, я не сумела бы все приготовить. Она у нас прекрасная хозяйка.

После первого тоста за здоровье именинницы и рюмки водки завязался разговор. Во всем чувствовалась инициатива и руководство Татьяны Петровны. Я узнал, что у них был дом под Ленинградом, в Вырицах — красивом дачном месте. Семье с трудом удалось эвакуироваться сюда. Живут без особой нужды. Татьяна Петровна работает лишь ради хлебной карточки. Семья мечтает возвратиться на родину в надежде, что дом сохранился. На лето половину дома можно сдавать дачникам. Алла не учится, но для женщины образование ни к чему. Она очень хорошая девушка, но излишне скромна. Родители мечтают о внучатах.

— Вот было бы раздолье им в Вырицах! Около дома садик, клумбы с цветами, грядки с клубникой...

Хозяин только поддакивал размечтавшейся супруге, а Алла слушала с выражением детской наивности и покорности. Я же старался основательнее закусить, так как голова уже с первой рюмки закружилась.

— Жениться вам надо, Виктор Александрович. Что за жизнь одному?

— Еще рано, не могу. Гол как сокол. Ни кола, ни двора.

 

- 267 -

— Ведь есть же невесты с хорошим приданым, «с двором».

— Ну, уж если так, да еще невеста хороша, другое дело,— отшучивался я.

— Давайте выпьем за ваше благополучие!

Затем произносились тосты за победу в войне и возвращение на родину, за здоровье хозяев. Я лишь пригубливал рюмку, опасаясь «окосеть». Было съедено жаркое, поданное на смену холодным закускам. Заводили патефон, я танцевал с именинницей и хозяйкой. Затем снова садились к столу, пили чай, Я уже испытывал пресыщенность и выбирал момент, чтобы распроститься, но хозяйка умело поддерживала празднество. Лишь ближе к двенадцати она, глубоко зевнув, сказала:

— Ну, нам с хозяином пора отдыхать, а вы гуляй те без нас.

Хозяин, как по команде, встал и направился в соседнюю комнату. Я поблагодарил за гостеприимство и сказал, что мне тоже пора уходить.

— Что вы, что вы, куда на ночь глядя, на мороз. Ради бога, оставайтесь, продолжайте гулять,— всполошилась Татьяна Петровна.

Мне стало не по себе. С какой стати я останусь с именинницей наедине? Но Татьяна Петровна ринулась ко мне, загородив путь к вешалке.

— Аллочка, ты что же не приглашаешь гостя? Куда он сейчас пойдет так поздно: кругом хулиганы и бандиты.

Но я столь решительно подался вперед и так строго посмотрел на хозяйку, что она смущенно и растерянно посторонилась.

Вырвавшись на улицу, на мороз, я почувствовал себя как зверь, освободившийся из коварного капкана. Все существо мое возмутилось неприкрытой попыткой женить меня, хотя я не давал для этого

 

- 268 -

никакого повода. Я шел по тропе решительно и быстро, о чувством свободы и бесстрашия, с негодованием бормоча вслух: «Куркули несчастные! Нашли дурака... Мещанское болото...» К этому добавлялись и лагерные ругательства.

Вокруг ни души. Вдали чуть мерцал огонь лагерной вышки, служивший для меня ориентиром. Я направился к своему бараку. Понемногу вспышка негодования улеглась, я уже начинал стыдиться за свои выражения. Но тяжелый осадок от корыстного гостеприимства не покидал меня.

В последующие дни на работе Татьяна Петровна избегала близкой встречи со мной, сторонилась, а при случайном приближении смущенно опускала взгляд.

В марте я простудился и заболел, с неделю провалялся в общежитии в гриппозном состоянии с ларингитом. Когда после этого явился на работу, медсестры Нина и Соня наперебой рассказали о накопившихся делах. Во время моего отсутствия обходы больных делала через день врач из дизентерийного отделения. Она внесла краткие записи в истории болезни. Но надо осмотреть перевязочных больных, у двух вскрыть абсцессы. Просят принять нескольких больных с гнойными заболеваниями из других отделений, но нет мест, следует оформить выписку выздоравливающих. Еще вчера приходил санитар из морга и сообщил, что накопилось много работы. Он просил главного врача разрешить захоронить умерших без вскрытия, так как морг переполнен, у некоторых покойников уже позеленели животы. Но О. А. Мебурнутов не разрешил, приказал содержать помещение морга холодным, лишь бы не замерзли тела умерших.

В первую очередь надо было позаботиться о живых, и я весь день работал в корпусе.

 

- 269 -

Когда же на следующий день я подходил к больничному корпусу, санитар морга Иван уже поджидал меня у крыльца, чтобы сразу мобилизовать на вскрытия. Я лишь справился у сестер о состоянии больных и, убедившись, что срочного ничего нет, сразу же направился к главному врачу за историями болезни умерших.

— Давайте по пути сначала заглянем в морг,— предложил Иван.

Я согласился. Войдя в морг, я был поражен ужасным зрелищем: вся площадь морга была занята тощими голыми телами. На столе и на носилках около него были расположены «валетом» по два трупа, а на полу с другой стороны стола лежали в два ряда еще пять мертвых мужчин. Приоткрыв дверь, чтобы хотя немного освободить воздух от трупного смрада, я пробрался к столу. Один из мужчин с множественными татуировками на коже был из отделения врача С.. Я сказал Ивану, чтобы первым на вскрытие пригласил этого врача. Затем определил очередность вызова других врачей и поручил Ивану всех их оповестить.

— Вскрытия начнем через час: я должен предварительно ознакомиться с историями болезни,— с этими словами я вышел из морга, подавленный картиной обилия смертей.

Когда почти ежедневно производились вскрытия одного-двух умерших, это казалось уже обычным для крупной больницы явлением и мало замечалось. А стоило с неделю не заходить в морг, и до сознания отчетливо дошло, что погибает много. Ознакомление с историями болезни показало, что один из больных скончался по пути в больницу, другие в различных ее отделениях. В отличие от гражданских больниц, особенно мирного времени, среди умерших не оказалось ни одного старика, все были

 

- 270 -

молодого и среднего возраста. Многие мужчины такого возраста сейчас, защищая страну, погибают на войне от пуль и снарядов. Но они знают, за что проливают кровь, а родственники их получат извещение со словами: «погиб смертью храбрых в боях за Родину». Об этом будут знать родители, жены, внуки. Они будут тяжело переживать утрату, но и гордиться. Среди же людей, погибших в лагере, преобладают «враги народа». Возможно, что среди девяти умерших есть и военные специалисты, возможно, и ученые, квалифицированные рабочие, которые могли бы быть очень нужными для страны в это трудное время в другом месте, на полях сражений, на заводах, в колхозах. Здесь их убили болезни, связанные с неволей, тяжким, порой непосильным трудом, постоянным недоеданием, скученностью в мрачных бараках.

Вскрытия начались. Лечащий врач С. (по слухам, недоучившийся) держался со свойственной ему самоуверенностью. Это его качество дошло до того, что однажды он заявил, что ему ничего не стоило бы написать «Войну и мир», если бы ему дали Ясную Поляну. С месяц назад у меня с ним произошел конфликт. Мне пришлось проделать вскрытие трупа в его отсутствие (он отмахнулся: «Вскрывайте без меня»). Исследование же выявило его диагностическую ошибку: оказалось, что у больного была не пеллагра, значившаяся в клиническом диагнозе, а острая дизентерия. При последующем разборе на утренней конференции С. пытался не согласиться с диагнозом «дизентерия». На мое счастье, присутствовавший на вскрытии заместитель главного врача Е. И. Харечко подтвердил патологоанатомический диагноз. Врачу С. было сделано внушение. При правильном диагнозе лечение было бы иным. К тому же больной находился в общей палате, а это

 

- 271 -

могло служить причиной заражения других людей.

На сей раз по ходу вскрытия снова произошел неприятный разговор. Врач поставил диагноз «очаговая пневмония» (воспаление легких), фактически же, как показало вскрытие, больной умер от тяжелой формы туберкулеза легких. С. категорически не соглашался с этим. Я пытался доказывать, что в легких видны типичные туберкулезные поражения, снова обращал внимание на характер изменений, в частности на участки творожистого омертвения с начинающимся распадом и формированием острой каверны, на множественные просовидные бугорки. Была названа и форма этого туберкулеза со ссылкой на учебник Абрикосова.

— Да что вы мне рассказываете, ведь я-то все-таки врач.— С. вышел, громко хлопнув дверью.

Можно было предвидеть, что разбор этого случая будет нелегким. Поэтому я оставил пораженные легкие для демонстрации на конференции, взял мазки содержимого бронхов и мазки-отпечатки из легких для исследования на туберкулезные палочки. С. принадлежал к категории тех врачей, которые смотрят на патологоанатома как на личного врага.

Когда с помощью Ивана было произведено вскрытие уже более половины трупов, в морг заглянул главный врач. Я доложил ему о нераспознанном туберкулезе легких и несогласии врача С. с этим. Осмотрев оставленный препарат, Оганес Александрович сказал:

— Типичный туберкулез. Оставьте, пожалуйста, к разбору на конференции.

В начале весны случились сразу два приятных события. Во-первых, в ответ на мое заявление из Сыктывкарской фельдшерско-акушерской школы мне сообщили, что я допущен к сдаче экзаменов экстерном, что государственные экзамены начнутся

 

- 272 -

2 июля 1943 года и что кроме включенных в экзамены пяти предметов мне надлежит также сдать курсовые экзамены по ряду дисциплин.

Во-вторых, мне удалось, наконец, найти угол и выбраться из ненавистного барака. Небольшая комната была разделена на две половины печкой с плитой и занавеской. Кухня-прихожая была выделена мне. Здесь я поставил кровать, над ней навесил полку для книг и конспектов. Хозяйка, Клавдия Прокофьевна, проживавшая во второй половине и работавшая на лагерной кухне, уходила рано утром и возвращалась поздно вечером. Я выпросил у врачей, фельдшеров и медсестер недостающие учебники и руководства, взял в библиотеке литературу по истории СССР и вечерами усиленно конспектировал.

Однажды поздним вечером меня вызвали в соседний дом, где у молодой женщины начались схватки. Захватив все, что оказалось под руками (йодную настойку, одеколон, бинт, ножницы), я направился по вызову и принял роды. После этого пришлось пополнить на всякий случаи домашний запас медикаментов. И не зря: вскоре последовал второй вызов на роды. У меня даже появилась привычка присматриваться в очереди в магазине, не полнеет ли кто-либо из женщин животом.

Когда под весенними лучами заметно осел, а затем почти растаял снег, на месте бывшего сугроба во дворе обнажились три больших сосновых пня, вывернутых набок вместе с мощными корнями. Они напоминали чудовищных осьминогов. С помощью клиньев и топора я разделал их на дрова. А затем хозяйка разрешила мне вскопать здесь пару грядок. В середине июня я достал из теплицы табачную рассаду и засадил ею под первое пение комаров одну из грядок. Вторую я оставил под

 

- 273 -

капустную рассаду. Приходя с работы, я любовался своей крохотной плантацией и радовался росту растений. Когда же я входил в дом, то взгляд упирался в полку с книгами и накопившимися тетрадями и конспектами. Они возбуждали радостное чувство возможности профессионального роста.

Однако надежды на поездку в Сыктывкар неожиданно рухнули. Отдел кадров Управления лагеря отказал мне в предоставлении отпуска для сдачи экзаменов. Отказ поверг меня в мрачное настроение. Я не находил себе места, дольше обычного задерживался на работе, чтобы не думать об этом, а вечерами с трудом принуждал себя конспектировать отдельные разделы из учебников, руководств, справочников, будто еще надеясь на какое-то чудо. Было трудно на чем-то сосредоточиться, мысли снова и снова возвращались к случившемуся, душа наполнялась обидой и негодованием. Почему отказано? Руководство больницы ходатайствовало о предоставлении месячного отпуска без сохранения содержания для сдачи экзаменов, заранее предусмотрело временную замену по работе. Что пострадает, если такой отпуск состоится? Неужели я так прочно «прикреплен к производству лагеря до конца войны», что даже по делу нельзя меня отпустить за пределы Ухтижемлага в той же Коми АССР?

Но ничего не поделаешь. Остается надеяться лишь на будущее. Первого июля я посадил на вторую грядку десяток ростков капусты, тщательно полил их. Радовал рост табака: на каждом стебле было уже по четыре упругих листа размером три на пять сантиметров. Пока я работал и любовался растениями, комары устроили мне настоящую пытку, облепив шею, лицо, руки: всякая тварь хочет жить и борется за существование.