- 120 -

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

 

Свершился дней переворот...

          Александр Блок31

 

Когда-то в очень ранней юности зачитывался я глупо-талантливым романом Александра Дюма «Vingt ans apres» и в память этого заимствую у него заглавие, хотя и с небольшой натяжкой: от первой моей тюрьмы до второй прошло не двадцать, а лишь девятнадцать лет. Потом расскажу в общих чертах о главных вехах на этом жизненном пути, а пока отмечу только, что события 1901—1902 годов совсем переменили направление всей моей жизни.

Был я студентом-математиком, очень увлекавшимся физикой; профессор О.Д. Хвольсон32 относился ко мне благосклонно и собирался оставить меня при университете по своей кафедре; я написал у него ряд специальных работ33, но в то же самое время проходил я курс и историко-филологического факультета, отдавая особенное внимание лекциям большого нашего ученого А.С. Лаппо-Данилевского по социологии (его курс назывался «Систематика социальных явлений»)34, вел работу в его семинаре по комментариям к восьмой книге «Логики» Милля35, читал доклады в его кружке; слушал лекции по истории литературы у профессора Жданова, по психологии и истории философии у профессора А.И. Введенского, по греческой литературе — у Ф.Ф. Зелинского и целый ряд других лекций. До сих пор удивляюсь, как у меня на все это сил и времени хватало!

Когда попал я в симферопольскую ссылку, то возможность дальнейшей лабораторной работы по физике была начисто отрезана, зато занятия литературой могли продолжаться беспрепятственно: мне посчастливилось познакомиться в Симферополе с владельцем прекрасной библиотеки по русской литературе XVIII и XIX веков. Я стал подбирать материал для давно уже задуманной книги, которую собирался озаглавить «История

31 Неточная цитата из стихотворения А. Блока «Все это было, было, было...» (1909).

32 О.Д. Хвольсон — автор трудов по электричеству, магнетизму — был из­вестен своим «Курсом физики», выдержавшим несколько изданий в дореволю­ционное и советское время.

33 В архиве Иванова-Разумника (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 22) сохранилась монография «Философия физики» (1899—1900).

34 Точное название курса А.С. Лаппо-Данилевского, который слушал Ива­нов-Разумник, — «Систематика социальных явлений разных порядков».

35 Имеется в виду главный труд Д.С. Милля «Система логики» (1843), не­однократно издававшийся в русском переводе.

- 121 -

русской интеллигенции»36. Начал ее с конца этюдом «Отношение Максима Горького к современной культуре и интеллигенции». Проведя год в симферопольской ссылке, подучил разрешение переехать в глухую деревню Владимирской губернии, в имение родителей моей невесты, ставшей в начале 1903 года моей женой37. Там я вплотную принялся за книгу, которая вышла в конце 1906 года в двух томах под заглавием «История русской общественной мысли»38. Это определило мою дальнейшую писательскую судьбу. Если бы не ссылка 1902 года, я, вероятно, не имел бы времени для такой обширной работы, продолжал бы интересоваться литературой, но вряд ли сошел бы со своего «физического пути», был бы оставлен профессором Хвольсоном при университете, сам стал бы в конце концов почтенным профессором такой политически безобидной науки, как физика, избежал бы, надо полагать, позднейших тюрем и ссылок. Впоследствии О.Д. Хвольсон, изредка встречаясь со мной, всегда упрекал за то, что я изменил царице наук физике для такой глупости, как литература. Но как быть! Не сам я выбрал этот путь, мою судьбу решило «сердечное попечение» правительства и длительная ссылка.

Не буду вспоминать здесь о своем дальнейшем литературном и общественном пути; скажу только, что в борьбе марксизма с народничеством я примкнул к последнему, писал против марксизма, скрещивал оружие и с умнейшим его представителем — Плехановым, и с легкомысленнейшим — Луначарским39. Все это припомнили мне в свое время — через четверть века — при допросах в ГПУ и НКВД. Но, примкнув к идеологии народничества, я не пошел в партию, в то время политически его выражавшую, — в партию социалистов-революционеров: я был, говоря словами остроумной сказочки Киплинга, «кот, который ходит сам по себе», — партийные шоры были не для меня. Это не мешало мне принимать ближайшее участие во всех литературных начинаниях этой партии. Когда ее представитель, С.П. Постников, организовал в 1912 году в Петербурге большой журнал «Заветы»40, я вошел в его литературный отдел редактором. Когда в первые же дни революции 1917 года родилась эсеровская газета «Дело народа», я опять-таки вошел в редакцию для заведования литературным отделом. Когда осенью 1917 года эсеры разделились на правых и левых, мои симпатии были на стороне последних, и я стал вести литературные отделы в их газете «Знамя труда» и в журнале «Наш путь». Все это было записано в черных книгах Чеки и ГПУ, и за все это раньше или позже предстояло поплатиться.

36 Речь идет о первой книге Иванова-Разумника «История русской обществен­ной мысли: Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в.», принесшей ему литературное имя и выдержавшей пять изданий в 1906—1918 гг. Самые ранние сведения о замысле этого труда — в письме Иванова-Разумника к А.Н. Римскому-Корсакову от 6 апреля 1902 г. из Симферополя: «...я решил употребить 2 года предстоящего симферопольского сидения на колоссальную и окончательную «умственную рвоту» (как весьма неэстетично выражаетесь Вы); именно, решил воздвигнуть себе мавзолей уже не предполагавшейся шеститом­ной «Философией Физики» (на что мне не хватит ни знания, ни времени), а однотомной — этак в 300 печ. стр. — книгой, посвященной вопросу (— величай­ший секрет!! —) о постепенном развитии индивидуализма в русской жизни и русской литературе последних десятилетий» (РИИИ. Ф. 8. Р. VII. Ед. хр. 216).

37 В архиве Иванова-Разумника сохранилось печатное извещение: «Елена Павловна и Николай Густавович Оттенберг покорнейше просят Вас пожаловать на бракосочетание дочери их Варвары Николаевны с Разумником Васильеви­чем Ивановым имеющее быть января 1903 года в имении их «Даче Новоселки» Владимирск. губ. Юрьевского уезда» (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 33). Точная дата —20 января — в извещении не проставлена.

38  «История русской общественной мысли» Иванова-Разумника, отпечатан­ная в Петербурге в типографии М.М. Стасюлевича, вышла в свет в середине октября 1906 г. (см. письмо Иванова-Разумника к М.К. Лемке от 17 октября 1906 г. // ИРЛИ. Ф. 661. Ед. хр. 469).

39 Подразумевается статья «Марксистская критика», вошедшая в сборник статей Иванова-Разумника «Литература и общественность» (СПб., 1910).

40 О С.П. Постникове см.: «Нельзя упустить им созданную библиотеку...»/ Публ. А. Чернова // Источник. 1993. № 4. С. 122-127; Янгиров Р. «Завет­ный друг» Евгения Замятина. Новые материалы к творческой биографии писа­теля // Russian Studies. 1996. Т. II. № 3. С. 478-520. В 1942 г., проживая в годы эмиграции в Праге, Постников возобновил контакты с Ивановым-Разум­ником. Об обстоятельствах вхождения Иванова-Разумника в редакцию «Заве­тов» в 1912 г. см.: Леонтьев Я.В. Иванов-Разумник и освободительное движе­ние в России. Дореволюционный период // Иванов-Разумник. Личность. Творчество. Роль в культуре. С. 7—16.

- 122 -

Чуть было не поплатился и раньше, в царские времена, но это было дело анекдотическое. В конце 1913 и начале 1914 года выходили в Петербурге легальные народнические (читай — эсеровские) газеты, одна за другой закрывавшиеся правительством и немедленно же одна за другой возрождавшиеся, как фениксы из пепла, под другими названиями41; бессменным руководителем их был партийный эсер Неручев, которого я знал еще по Симферополю в 1902 году: там он заведовал отделом земской статистики, а я работал под его руководством в этом отделе как «вольнонаемный статистик», добывал себе этим средства к жизни. Теперь Неручев явился ко мне с просьбой написать для одной из эсеровских газет (кажется, «Крестьянский труд», но не ручаюсь) небольшую статью в память десятилетия со дня смерти Н.К. Михайловского42, причем просил «цензурой не стесняться». Я и «не постеснялся» — и в номере от 27 января 1914 года появилась эта подписанная мною статейка, за которую номер был конфискован, а я имел удовольствие прочитать в газетах, что по постановлению цензурного комитета автор статьи привлекается к суду по статье 128-й, грозившей ссылкой на поселение. Однако наш юрисконсульт журнала «Заветы», доцент университета М.Н. Исаев43 разъяснил мне, что «привлечение к суду» — дело длинное; ведь Иванов-Разумник — псевдоним, а надо еще юридически доказать, что Иванов-Разумник — это Р.В.Иванов.

Он был прав: дело оказалось настолько «длинным», что ни до войны 1914 года, ни до революции 1917 года я о нем так-таки ничего и не слышал. Большевики оказались гораздо менее церемонными, их полевая юстиция не стала бы долго возиться с раскрытием псевдонима, а прискакала бы на пожар за час до пожара. Это называлось у них превентивным арестом, с которым мне вскоре пришлось ознакомиться на собственном опыте...

Но вот пришла революция 1917 года: свершился дней переворот! Прошло полтора года после революции; левые эсеры в июле 1918 года организовали в Москве убийство германского посла Мирбаха и восстание против большевиков, закончившееся полным разгромом44. Газета «Знамя труда» и журнал «Наш путь» были закрыты45; пути литературной работы для не большевиков и немарксистов были отрезаны. В это время В.Э. Мейерхольд организовал ТЕО (Театральный отдел) и предложил мне войти в Научно-теоретическую и в Репертуарную секции этого отдела: в последней председателем был Александр Блок46. Работой в этих секциях я занимал-

41 Речь идет об издававшейся группой петербургских эсеров (М.А. Лихач, А.В. Неручев и др.) легальной рабочей газете «Трудовой голос», выходившей в феврале — июле 1913 г. и после ее закрытия властями выходившей под дру­гим названием (всего —10), в которых варьировались прилагательные к слову «мысль» — «Живая мысль», «Заветная мысль» и т.д., с началом Первой миро­вой войны она была окончательно закрыта.

42 Вероятно, имеется в виду статья Иванова-Разумника «Н.К. Михайловс­кий и интеллигенция», напечатанная 29 января 1914 г. в эсеровской газете «Верная мысль» к 10-летию со дня смерти Михайловского.

43 Правильно — Михаил Михайлович Исаев (у Иванова-Разумника неверно указан второй инициал).

44 Речь идет о так называемом «мятеже левых эсеров» 6—7 июля 1918 г. Подробнее см.: Красная книга ВЧК. М., 1989. Т. 1; Левые эсеры и ВЧК: Сбор­ник документов. Казань, 1996. С. 66—233.

45 Издания партии левых социалистов-революционеров, литературные отделы которых возглавлял Иванов-Разумник.

46 О работе близких к Иванову-Разумнику «скифов» в ТЕО Наркомпроса см: Блок в Театрально-литературной комиссии и ТЕО Наркомпроса. Документаль­ная хроника. Неизвестные письма и рецензия Блока / Предисл. и публ. Е.В. Ивановой //Лит. наследство М., 1993. Т. 92, кн. 5.С. 134-222; ЗаблоцкаяА.Е. Конст. Эрберг в научно-теоретической секции ТЕО Наркомпроса (1918—1919) // Минувшее. М.; СПб., 1996. [ВыгЦ 20. С. 389-403. Идейные и творческие связи Блока с Ивановым-Разумником отражены в их переписке, опубликован­ной А.В. Лавровым. См.: Лит. наследство. М., 1981. Т. 92, кн. 2. С. 366—414.

- 123 -

ся в 1918—1919 годах, а одновременно с этим стал организовывать вместе с Александром Блоком, Андреем Белым и другими «Вольную философскую ассоциацию» (ВОЛЬФИЛУ), которая потом, в конце 1919 года, действительно родилась и просуществовала целых пять лет47. Все это было очень далеко от политики, жило в круге вопросов философии, культуры, искусства, литературы; но большевики не забыли о моем существовании  и решили, что пора применить ко мне теорию превентивного ареста.

II

Террор эпохи военного коммунизма был тогда в полном разгаре. Арестовывали и расстреливали «заложников», открывали действительные и мнимые заговоры. Одним из таких был в феврале 1919 года «заговор левых эсеров», никогда не существовавший, но приведший к ряду «репрессий» — вплоть до расстрелов. Тут волна арестов докатилась и до меня. В конце января 1919 года я заболел воспалением легких, а к середине февраля стал понемногу поправляться и мог уже ходить по комнате. Часов в шесть вечера 13 февраля я мирно сидел в моем кабинете в Царском Селе, когда раздался звонок; В.Н. (терпеть не могу слова «жена» и заменяю его здесь и ниже инициалами имени и отчества) пошла открыть дверь — и тотчас же в мой кабинет рысью вбежал с револьвером в руке какой-то штатский низенький человек восточного типа — оказался армянином, — а за ним вошел молодой красноармеец с ружьем. Армянин, агент Чеки, предъявил ордер на обыск и арест48, спрятал ненужный револьвер в карман, предложил мне не трогаться с места и приступил к обыску. Увидав библиотеку с тысячами томов, архивный шкап, набитый до отказа, письменный стол, заваленный рукописями и письмами, он пришел в уныние, совершенно растерялся и, видимо, не знал, как быть. Стал рыться в письменном столе, отобрал наугад пачку писем, заглядывая в них, отложил толстую тетрадь только что начатой мною книги «Оправдание человека». Она была озаглавлена тогда «Антроподицея», и слово это, очевидно, показалось ему подозрительным49. Часа два подряд он беспомощно тыкался то туда, то сюда, отобрал в библиотеке несколько томов по анархизму, махнул рукой на архивный шкап, составил из всех собранных материалов небольшую пачку — и часам к восьми вечера этот «обыск» был закончен. Все это производило курьезное впечатление, и я подумал, что второе мое крещение начинается опять с опереточного мотива.

47 Речь идет о петроградской Вольной философской ассоциации (1919—1924), у истоков которой стояли Иванов-Разумник, Блок, Конст. Эрберг, Белый, Штейнберг, Мейерхольд, Петров-Водкин и др. См.: Иванов-Разумник Р.В. О Петроградской Вольфиле 1921—1923 гг. / Публ. Я.В. Леонтьева // Вопросы философии. 1993. № 12. С. 69—77; Иванова Е.В. Вольная Философская Ас­социация. Труды и дни // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 3—77; Белоус В.Г. Петроградская Вольная фило­софская ассоциация (1919—1924) — антитоталитарный эксперимент в коммуни­стической стране. М., 1997.

48 В заведенном тогда «Деле № 8000» Иванова-Разумника имеется телеграм­ма, отправленная из Москвы и принятая Петроградской ЧК 13 февраля в 5 час. 5 мин., где говорится: «Произведите тщательный обыск и арестуйте Разумник Иванова Детское Колпинская 20 Препроводите Москву Лацису <...> = Пред­седатель». Следующим документом является ордер Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией Союза коммун Северной области от 13 февраля 1919 г., выданный в 13 час. 30 мин. и подписанный председателем ЧК Скороходовым и секретарем Шимановским: «Поручается товарищу Клинов-скому произвести обыск и арест Иванова-Разумника, Детское село, Колинская (так!) ул., 20» (Архив ФСБ СПб. Дело № П-53416. Т. 2).

49 Часть рукописей этой книги была во время обыска изъята. 17 февраля 1919 г. Иванов-Разумник писал жене: «...переписанное вступление к «Антро­подицее» <...> на Гороховой; надо будет потом добыть его оттуда» (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 200).

- 124 -

Закончив с обыском, армянин предложил мне собираться в дорогу и следовать за ним на поезд в Петербург. Стал собираться: в небольшой ручной чемоданчик положил полотенце, мыло, смену белья, кружку. Времена были голодные: В.Н. могла дать мне только краюшку хлеба фунта в полтора и коробочку с двумя десятками леденцов — все наши продовольственные запасы. Денег у нас было тоже в обрез, я взял с собою только две «керенки» по 20 рублей. Сборы были недолгие; я простился с семьей, сговорился с В.Н., что она завтра же сообщит о происшедшем В.Э. Мейерхольду, и отправился на вокзал, эскортируемый слева чекистом, справа красноармейцем. После двухнедельной болезни первая прогулка по морозному воздуху была не слишком легкой, и я просил конвоиров идти помедленнее. Вечерний поезд оказался совсем пустым; чекист и красноармеец беседовали между собой, я молчал и вспоминал о первом своем путешествии в тюрьму двадцатью годами ранее.

Прибыли в Петербург около девяти часов вечера; оставив меня под охраной красноармейца, армянин отправился вызвать по телефону чекистский автомобиль; он прибыл довольно скоро, и меня повезли на Гороховую, 2, в здание бывшего градоначальства, в знаменитый центр большевистской охранки и одновременно с этим — пропускную регистрационную тюрьму для всех арестованных. Меня ввели в регистратуру, заполнили первую, чисто биографическую анкету, а затем отправили по черной лестнице куда-то «все выше, и выше, и выше»... Вскоре мне придется сидеть в подвалах Чеки, а теперь для начала я попал на чердак петербургской «чрезвычайки».

Часть чердака представляла два обширных помещения, соединенных между собой открытой дверью. Конвоир сдал меня на руки хмурому чердачному стражу, который, загремев ключами, открыл дверь в эту поднебесную тюрьму и возгласил: «Староста! Номер сто девяносто пятый!» Староста-арестант подошел ко мне, юмористически приветствовал — «добро пожаловать», вписал меня сто девяносто пятым в список арестованных и повел разыскивать место для ночлега. Две сотни людей густо населяли это чердачное помещение, так что найти свободное место на нарах оказалось делом сложным; наконец, в глубине второй комнаты меня приняла в свою «пятерку» группа людей, сидевших на нарах. Электрические лампочки под потолком тускло освещали помещение, и я еще не мог как следует осмотреться в густой толпе заключенных. Впрочем, большинство уже спало; немногие сидели и беседовали, разбившись на группы.

 

- 125 -

Группа, принявшая меня, объяснила, что все заключенные разбиты на пятерки; каждая пятерка — самостоятельная «обеденная единица»: ей подается к обеду и ужину одна миска на пятерых. При быстрой текучести населения этой чердачной тюрьмы каждый день составляются новые списки арестованных и происходит новое деление на пятерки. Предложенное мне ложе состояло из голых досок, на них я тут же растянулся, утомленный путешествием и еще не окрепший после болезни.

Состав моей пятерки оказался весьма разнообразным.

Пожилой, обрюзгший человек, бывший военный чиновник, волочивший левую ногу, недавно подстреленный около границы Финляндии. Теперь его обвиняли в попытке перейти эту границу; настроен он был мрачно и не ждал впереди ничего хорошего.

Толстенький, кругленький, сытенький и тоже немолодой еврей, приведенный на чердак незадолго передо мною, еще не допрошенный, но предполагавший — очевидно, не без оснований, — что обвинять его будут в спекуляции сахарином. Этот был настроен оптимистично и все повторял: «Спекуляция! Ну и что такое спекуляция? Простая торговля! Ну и кто же теперь не займается этим?»

Молодой и бравый эстонец-солдат, вся вина которого была в том, что в разговорах с приятелями он не раз говорил, как хотел бы попасть на родину и как плохо, трудно и голодно живется теперь «в этом проклятом революционном Петрограде». Он сидел здесь уже больше недели, и голодный блеск его глаз показывал, как нелегко дается ему такое сидение; говорил все больше о еде, рассказывал о национальных эстонских блюдах и приговаривал: «Вот завтра сами увидите, что здесь называется обедом: жуткое дело!»

Четвертый — бородатый новгородский мужик, церковный староста в своем селе; арестован и привезен в Петербург «по церковным делам», а по каким именно, объяснить не мог, да и сам толком, по-видимому, не понимал.

Пятым был я. А я за что сюда попал?

Пока я, лежа на досках, разговорился со своими соседями, ко мне подошли из первой комнаты два человека и назвали меня по имени и отчеству. Я их тоже признал — рабочие, левые эсеры, не раз бывавшие по делам завода в редакции «Знамя труда» и в Петербургском комитете партии. Они рассказали мне, что вот уже три дня идут аресты среди бывших легавых-эсеров по обвинению в заговоре, о котором никто из них решительно

- 126 -

ничего не слыхал; они полагали, что и я арестован в связи с этим же делом. Это было вполне правдоподобно, и через несколько часов я убедился, что так оно и было в действительности.

Чердак понемногу стихал, сонные всхрапы слышались отовсюду. С непривычки было трудно заснуть, несмотря на всю усталость, и не только потому, что голые доски давали себя чувствовать, но и потому, что задыхался в густом вонючем воздухе помещения, до отказа набитого людьми. А тут еще полчища клопов стали пиявить непереносно. К тому же часто открывалась тюремная дверь и страж зычно выкликал чью-нибудь фамилию: «На допрос!» Старосте приходилось искать вызванного среди спящих, будить для этого чуть ли не всех поголовно. Не успеешь задремать, как снова зычное «на допрос», и начинается прежняя история. Так провел я между сном и полубдением добрую половину ночи; был уже третий час, когда я сквозь дремоту услышал свою фамилию.

Меня провели во второй этаж, в ярко освещенную комнату, где за письменным столом сидел следователь, молодой человек в военной форме. Я сразу его узнал: год тому назад он ходил в левых эсерах, я часто его встречал обивающим пороги партийного комитета рядом с редакционной комнатой «Знамени труда»; знаком я с ним не был, и он имел все основания полагать, что я его не знаю или не узнаю. Незадолго до убийства Мирбаха он исчез с горизонта, перекинулся к коммунистам — и вот теперь всплыл одним из следователей Чеки. Как бывшему левому эсеру, ему и поручено было разобрать, а вернее — состряпать дело о несуществовавшем заговоре его бывших партийных товарищей. Кто он был — не знаю и фамилии его не помню; по его словам во время моего допроса выходило, что он до революции был студентом университета, чему, однако, плохо верилось. После окончания моего допроса он сделал на его листе заключительную надпись, начинавшуюся словами: «Настоящем удостоверяю...»

Предложив мне заполнить обычную анкету, следователь взял ее у меня, просмотрел и, возвращая, сказал:

— Вы даете ложное показание. На вопрос, были ли вы членом какой-либо политической партии, вы ответили «непартийный» (так всегда писал я в анкетах, вместо обычного «беспартийный»). Зачеркните это и напишите правду: был членом партии левых социалистов-революционеров.

— Никак не могу этого сделать, — ответил я, — так как это было бы неправдой. Никогда членом партии не был.

— Десятки свидетелей покажут противное!

 

- 127 -

За свидетелями недолго ходить, — сказал я, — в ваших тюрьмах сидит ряд членов центрального комитета партии: они подтвердят вам, что, ступая редактором литературного отдела их газеты, я заявил центральному комитету, приглашавшему меня принимать участие в его заседаниях, что членом партии не состою.

— Но тем не менее вы постоянно бывали в центральном комитете. Ведь состояли его членом?

— Что же из того, что бывал? Вы ведь тоже постоянно бывали в петербургском комитете партии, однако же членом его не состояли? Следователь густо покраснел, узнав, что я его узнал, и стал вести допрос в более грубом тоне.

— Никакая ложь не поможет! Я вас выведу на чистую воду! Но были вы или не были членом партии, а участие в только что раскрытом заговоре левых эсеров принимали, а может быть, и возглавляли его, мы до этого еще доберемся! Напишите здесь свое чистосердечное признание, оно может облегчить вашу участь.

В указанном мне месте я написал, что о заговоре левых эсеров впервые услышал от следователя, а значит, никак не мог принимать в нем участия, буде такой заговор действительно существовал.

— Вам же будет хуже, — сказал следователь, прочитав мой ответ, — советую вам еще пораздумать.

И он углубился в рассмотрение пачки взятых у меня при обыске писем, бумаг и книг. «Антроподицея» остановила на себе его внимание. Помолчав, он все-таки решился спросить — что значит это слово? Потом усиленное внимание обратил на мою записную книжку, а в ней — на адреса знакомых; фамилии и адреса эти он подчеркивал карандашом, а потом стал переписывать на отдельные листки бумаги. Это мне не понравилось, и, как оказалось потом, не без основания.

Прошел час, в течение которого следователь занимался своей работой, а я должен был сидеть и «еще подумать». Закончив работу и снова связав все бумаги и книги в пачку, следователь спросил:

— Ну что, надумались?

— Не имел этой возможности, — ответил я.

— Очень жаль. Мы с вами люди интеллигентные, я ведь был студентом университета, мы могли бы понять друг друга. А вот вы не хотите меня понять, но ваше запирательство только отягчит вашу вину и самым пе-

 

- 128 -

чальным образом отразится на вашей дальнейшей судьбе. Подпишитесь под допросом — и ждите всего худшего.

— Буду надеяться на все лучшее, — сказал я, подписывая бумагу50, после чего и он «настоящем удостоверил», потом позвонил и велел стражу отвести меня обратно на чердак.

Было четыре часа утра.

III

 В пять часов утра — как я потом узнал — ряд автомобилей с чекистами подъезжали в разных частях города к домам, где жили мои знакомые, адреса которых я имел неосторожность занести в свою записную книжку (с этих пор никогда больше я этого не делал). Были арестованы и отвезены на Гороховую, 2: поэт Александр Блок с набережной реки Пряжки, писатель Алексей Ремизов51, художник Петров-Водкин, историк М.К. Лемке — с Васильевского острова; писатель Евгений Замятин — с Моховой улицы; профессор С. Венгеров — с Загородного проспекта, — еще и еще со всех концов Петербурга, где только ни жили мои знакомые. Какая бурная деятельность бдительных органов советской власти!

Лишь один из моих знакомых писателей, адрес, которого, однако, значился в моей записной книжке, уцелел среди всей этой вакханалии бессмысленных арестов: Федор Сологуб. Когда позднее я спросил его, каким чудом он в ту ночь избежал ареста, он ответил, что чудо это объясняется хорошим к нему отношением управляющего домом. Автомобиль подъехал и к их дому, чекист потребовал от управдома справки — живет ли в квартире номер такой-то некий Федор Сологуб (не подозревая, что это не фамилия, а псевдоним). Управляющий, играя в наивность и удивление, ответил, что в квартире номер такой-то живет гражданин Тетерников, а никакого Сологуба в вверенном ему доме никогда не бывало. Поразмыслив немного, чекист сказал: «А ну его в болото!» — махнул рукой и уехал, не пожелав более разыскивать какого-то Сологуба. Так последний и избежал удовольствия познакомиться с чердаком Чеки.

Всех остальных доставили на Гороховую, но не отправили из регистратуры на чердак, где они могли бы встретиться и сговориться со мною, а держали в других помещениях и стали поочередно вызывать на допросы. Там их огорошивали сообщением, что арестованы они как участники заговора левых эсеров. Каждый из них реагировал на эту глупость соот-

50 Основная часть протокола была написана Ивановым-Разумником соб­ственноручно:

«Протокол допроса гр-на Разумник Васильевич Иванов-Разумник прожив, в Детском Селе, Колпинская ул., д. № 20, кв. 2 на допросе в Чрезвком 14 фев­раля 1919 года показал следующее: — в Детском (б. Царском) Селе живу под­ряд с 1907 года, занимаясь литературой. Редактировал в 1912—1914гг. лево-на­роднический журнал «Заветы», литературный отдел. С марта 1917года по октябрь заведовал литературным отделом газеты «Дело народа», а после разделения партии с.-р. на «правых» и «левых» — был редактором литературного отдела сперва газе­ты лев[ых] с.-р. — «Знамя труда», а затем такого же отдела и журнала «Наш путь» (вышли две книги — Апрель и Май 1918 г.). Кроме того в издательстве левых с. -р. вышла моя книга «Год революции» и брошюра о поэме Александра Блока «Двенадцать». За последнее время — дал согласие редактировать литературные отделы долженствовавшего легально выходить в Москве еженедельника «Знамя».

Членом партии лее[ых) с.-р. не состоял и не состою, как не состою членом и какой бы то ни было другой партии.

14 февр. 1919 г. Разумник Иванов-Разумник» (Архив ФСБ СПб. Дело № П-53416. Т. 2).

51 О своем «хождении по Гороховым мукам» A.M. Ремизов повествует в разделе «Лошадь из пчелы» книги «Взвихренная Русь». См.: Ремизов А. Взвих­ренная Русь. Париж, 1927. С. 274-292.

- 129 -

ветственно своему темпераменту. Маститый профессор С.А. Венгеров спокойно сказал: «Много нелепостей слышал на веку, но эта — царица нелепостей». Е.И. Замятин стал хохотать, что привело в негодование следователя, все того же малограмотного студента: над чем тут смеяться? Дело ведь серьезное! Но как ни старался следователь внушить арестованным, что они — левые эсеры и заговорщики, ничего из этого не выходило; тогда он предложил каждому из них заполнить лист подробным ответом на вопросы: как и когда они познакомились с левым эсером писателем Ивановьм-Разумником? В каких отношениях и сношениях находятся с ним в настоящее время? Какие беседы вел он с ними обыкновенно, а за последнее время — в особенности?

Каждый из арестованных кроме обычной анкеты заполнил и лист ответов на эти вопросы, после чего этих опасных государственных преступников, продержав на Гороховой меньше суток, стали отпускать по домам. Какая бессмыслица — и с каким серьезным видом она делалась!

Исключение составили два человека — писатель Евгений Замятин и поэт Александр Блок: первого выпустили немедленно же после допроса, так что пребывание его во чреве Чеки было всего часа два; второго задержали на целые сутки и отправили на чердак.

Е.И. Замятин так рассказывал мне о сцене допроса. Нахохотавшись вдоволь по поводу предъявленного ему обвинения, он подробно описал о нашем знакомстве и отношениях, а также заполнил лист неизбежной анкеты, причем на вопрос — не принадлежал ли к какой-либо политической партии, ответил кратко: «Принадлежал». После чего между ним и следователем произошел такой диалог.

— К какой партии принадлежали? — спросил следователь, предвкушая возможность политического обвинения.

— К партии большевиков!

В годы студенчества Е.И. Замятин действительно входил в ряды этой партии52, ярым противником которой стал в годы революции. Следователь был совершенно сбит с толка:

— Как! К партии большевиков?

—Да.

— И теперь в ней состоите?

—Нет.

— Когда же и почему из нее вышли?

 


52 Е.И. Замятин вступил в РСДРП(б) осенью 1905 г.; в «Автобиографии» (1928) он писал в этой связи: «В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком» (Замятин Е. Избранные произведения. М., 1989. С. 39). См.: Любимова М.Ю. Е.И. Замятин в годы первой русской революции (Из писем Замятина 1906 г.) // Источниковедческое изучение памятников письменной культуры в собраниях и архивах ГПБ. История России XIX—XX веков: Сб. научных трудов. Л., 1991. С. 97-107.

 

- 130 -

— Давно, по идейным мотивам.

— А теперь, когда партия победила, не сожалеете о своем уходе?

— Не сожалею.

— Объясните, пожалуйста. Не понимаю!

— А между тем понять очень просто. Вы коммунист?

— Коммунист.

— Марксист?

— Марксист.

— Значит, плохой коммунист и плохой марксист. Будь вы настоящим марксистом, вы бы знали, что мелкобуржуазная прослойка попутчиков большевизма имеет тенденцию к саморазложению и что только рабочие являются неизменной классовой опорой коммунизма. А так как я принадлежу к классу мелкобуржуазной интеллигенции, то мне непонятно, чему вы удивляетесь.

Эта ироническая аргументация так подействовала на следователя, что он тут же подписал ордер на освобождение, и Замятин первым из арестованных вышел из узилища.

Иное дело было с Александром Блоком. Он был явно связан с левыми эсерами: поэма «Двенадцать» появилась в партийной газете «Знамя труда», там же был напечатан и цикл его статей «Революция и интеллигенция», тотчас же вышедший отдельной брошюрой в партийном издательстве. В журнале левых эсеров «Наш путь» снова появились «Двенадцать» и «Скифы», вышедшие опять-таки в партийном издательстве отдельной книжкой с моей вступительной статьей. Ну как же не левый эсер? Поэтому допрос Александра Блока затянулся, и, в то время как всех других вместе с ним арестованных мало-помалу после допросов отпускали по домам, его перевели на чердак. Меня он там уже не застал, я был уже отправлен в дальнейшее путешествие, но занял он как раз то место на досках, где я провел предыдущую ночь, и вошел в ту же мою «пятерку». Одновременно с ним попал на чердак и стал соседом Блока наш будущий «ученый секретарь» Вольфилы А.З. Штейнберг.

Через год после смерти Блока он напечатал в вольфильском сборнике, посвященном памяти покойного поэта, свои очень живые воспоминания о том, как автор «Двенадцати» — «весь свободы торжество» — провел этот день 14 февраля на чердаке Чеки53. На следующий день Александр Блок был освобожден.

 


53 Цитата — из стихотворения Блока «О, я хочу безумно жить...», открывающего его цикл «Ямбы» (1907—1914). Сборник «Памяти Александра Блока» — единственное печатное издание Вольфилы — вышел в Петрограде в 1922 г. тиражом в 5 тыс. экземпляров и включал в себя тексты выступлений А. Белого, Штейнберга и Иванова-Разумника на LXXXIII открытом заседании Ассоциации 28 августа 1921 г., посвященном умершему поэту. О совместном с Блоком пребывании под арестом А.З. Штейнберг рассказывает также в воспоминаниях «Друзья моих ранних лет (1911—1928)» (Париж, 1991. С. 35—42). См. дневниковые записи Блока от 14—17 февраля 1919 г. (Блок А. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965. С. 449-450), а также: Иванова КВ. Об аресте Александра Блока в 1919 году // Филологические науки. 1992. № 4. С. 89—92; Белоус В.Г. Александр Блок в «Деле левых социалистов-революционеров». По материалам архива ФСБ (СПб) // Иванов-Разумник. Личность. Творчество. Роль в культуре. С. 17—23.

 

- 131 -

Вернувшись с допроса, я попытался вздремнуть на голых досках, но уже с семи часов утра весь чердак проснулся и пришел в движение. Теперь, при дневном свете, я мог рассмотреть своих товарищей по заключению, потолкаться среди них, поговорить с ними. Вот уж подлинно — какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний.54 Русские, немцы, финны, украинцы, армяне, эстонцы, евреи, грузины, латыши, даже несколько китайцев; рабочие, крестьяне, бывшие офицеры, студенты, солдаты, чиновники, даже несколько «действительных статских советников», беспартийные и партийные, а из последних — главным образом социалисты разных толков, до анархистов включительно; политические и уголовные, а среди последних группа «бандитов», так себя именовавших; ватные тулупы и пиджачные пары, рабочие куртки и потрепанные остатки былых сюртуков, френчи и толстовки — все промелькнули перед нами, все побывали тут...55

Во всех группах, к каким я ни подходил, разговоры вращались вокруг одной и той же темы — возможной «интервенции» мифических «союзников» и неизбежной тогда эвакуации Петербурга большевиками: всю ночь глухо докатывались до нас орудийные удары. Придется большевикам уходить из Питера — что тогда они с нами сделают? Отберут овец от козлищ? Надо сказать, что громадное большинство отвечало на эти сомнения бесповоротно: всех перестреляют!

Рано утром внесли громадные чайники с горячей жидкостью, именовавшейся чаем; выдали по восьмушке хлеба на человека. В нашей пятерке еврей-спекулянт щедро подсластил чай сахарином, в изобилии имевшимся в его карманах, — и это было большой гастрономической роскошью. Солдат-эстонец, в один прием проглотив свою восьмушку хлеба, меланхолично заметил: «И это на весь день». Но горячая жидкость все же немного меня подкрепила и разогнала сонное настроение. Однако настроение у большинства было подавленное. Какая разница с моей первой, студенческой тюрьмой двадцать лет тому назад! Ни смеха, ни шуток, даже громких разговоров я не слышал. Беседовали, разбившись на группы, и чаще всего вполголоса. Можно было подумать, что здесь собрано не две сотни, а десятка два человек, настолько тихо было в помещении, — раздавалось только беспрерывное жужжание голосов. Даже «бандиты» и те, поддаваясь общему настроению, присмирели. Даже анархисты не выходи-

54 Цитата из поэмы  А.С. Пушкина «Братья разбойники» (1821-1822; ст.5-6).

55 Цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Бородино» (1837).

- 132 -

ли из общих рамок тревожного ожидания. Все смотрели на себя как на заложников, кандидатов на расстрел, столь частой меры «социальной защиты» в эту эпоху военного коммунизма и чекистского террора. Пониженное настроение объяснялось, быть может, также и острым чувством голода у тех, кто просидел на этом чердаке уже несколько дней.

Действительно, когда в полдень подали «обед», я вспомнил вчерашние слова солдата-эстонца: жуткое дело! Сперва было много суетни, проверка «пятерок»; потом от каждой пятерки отправлялся ее представитель к тюремной двери и там получал миску с бурой жидкостью и пять деревянных ложек; после обеда он должен был сдать все это по счету обратно. Пятерки рассаживались вокруг своих мисок; каждый черпал ложкой и ждал, когда снова дойдет до него очередь. Что представляла собою жидкость, именовавшаяся супом или борщом, описать довольно трудно, а дать понятие о вкусе и совсем невозможно. Немного мелко искрошенной свекольной ботвы и черных листьев капусты, две-три ложки какой-то крупы, очень мало кусочков картофеля, очень много горячей воды, запах селедки: на каждую миску полагалось по небольшой селедке, уже разрезанной на пять частей. С трудом проглотил я доставшийся мне гниловатый кусок, а упитанный еврей-спекулянт, очевидно, более избалованный, чем я, сейчас же вынул изо рта недожеванный кусок, удивленно заметив: «Ну и это называется селедка!» Солдат-эстонец голодными глазами посмотрел на недоеденный кусок селедки, попросил разрешения взять и мгновенно проглотил. Я достал из чемоданчика краюшку хлеба и разделил ее на пять частей; хоть и немного пришлось каждому, но все же мы могли слегка утолить голод. В шесть часов вечера предстоял такой же ужин. Но я не подозревал, что ужинать буду только через пять суток56.

Прошло немного времени после обеда, когда за дверью послышалось движение, шум шагов, бряцание оружия. Вошло несколько чекистов, у одного из них был в руках список. Чекист стал выкликать фамилии, вызываемые выходили («с вещами», было сказано) и становились у дверей. Скоро и я услышал свое имя. Всего собрали нас шестьдесят человек, повели вниз по лестнице, пропустили через проверочную регистратуру и вывели на двор. Там командующий этим отрядом чекист отчеканил, что поведет нас в тюрьму на Шпалерную улицу и что того, кто во время пути выйдет за черту цепи охраны, пристрелят тут же на месте.

Ворота распахнулись, мы вышли на улицу; цепь охраны была совсем не густая, так, человек с двадцать. День был морозный, но солнце ярко

 


56 Сохранилась открытка, отправленная Ивановым-Разумником жене «из Гороховой, 2» (от 15 февраля 1919 г.: «Дорогая Варя, я здоров и выспался» и т.д.) и содержавшая бытовые просьбы о передачах; выслана она была по адресу, как свидетельствуют почтовые штемпели, лишь 6 марта, а получена 7 марта 1919 г. (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 200).

 

- 133 -

светило; улицы были полны народа, публика хмуро смотрела на наш кортеж, ничем не выражая своих чувств, — каждый знал, что не сегодня-завтра сам может оказаться участником такого же шествия. Только одна дама на тротуаре в голос заплакала, сейчас же уткнув лицо в муфту, чтобы заглушить рыдания (кого вспомнила?); на это невдалеке от меня охранник с ружьем громко отозвался: «Пальнуть бы в тебя, стерва...»

Без других инцидентов дошли мы до Шпалерной. Пересекая Литейный проспект около обгорелых развалин здания Окружного суда, шедший рядом со мной анархист проворчал: «Жгли, да не сожгли!» Через несколько лет на месте этих развалин поднялось массивное девятиэтажное здание ГПУ. Когда его будут жечь?.. На Шпалерной ввели нас в ворота ДПЗ (Дома предварительного заключения), сдали на руки тюремной администрации — и началась обычная регистрационная процедура. Усатый тюремщик, очевидно опытный служака царских времен, был груб, деловит. Быстро сам заполнил мою анкету, в которой между прочим был пункт: «состав преступления». Я коротко ответил «писатель», на что усач грубо сказал:

— Не о профессии тебя спрашивают, а о твоем преступлении.

— А я тебе и говорю, что преступление мое именно в том, что я писатель.

Усач не стал настаивать дальше, что-то записал и угрожающе протянул:

— Ничего, голубчик, разбере-емся!

После регистрации нас развели по камерам. Я попал в одиночную камеру № 163 на четвертом этаже. Много лет спустя мне пришлось долгие месяцы провести именно в этой камере, так что описание этой тюрьмы я отложу до предстоящего рассказа о том времени. Приятно было попасть в тихую одиночку после хоть и не шумной, да все же толпы. Было два часа дня. Отдыхать в одиночестве мне пришлось только до семи часов вечера.

Часов в шесть вечера мне принесли ужин — кастрюльку какого-то пойлa. Попробовав, я отложил ложку в сторону и вернул ужин нетронутым: это было нечто еще более жуткое, чем чердачный обед. Ограничился на ужин несколькими леденцами и запил их водой из крана.

В восьмом часу вечера отворилась дверь и меня потребовали «с вещами» в регистратуру. Тот же усач проэкзаменовал меня, глядя в анкетный лист: фамилия, имя, отчество, год и день рождения, местожительство, партийность, состав преступления. Дойдя до последнего пункта и получив от меня прежний ответ, усач снова многообещающе посулил:

 

- 134 -

— Ничего, голубчик, уж тебе там покажут! Там! Где это «там»? Куда это собираются меня отправить? Усач сдал меня на руки конвойным, трем молодым парням-красноармейцам, с ружьями в руках и с туго набитыми заплечными мешками. Во дворе нас ждал автомобиль. Я и конвой уселись — и покатили по темным улицам на Николаевский вокзал. Меня везли в Москву.

V

Весь этот день, 14 февраля, был для В.Н. исполнен тревог и хлопот. Утром отправилась она в ТЕО к В.Э. Мейерхольду. Узнав о моем аресте, он пришел в негодование и немедленно же принял со свойственной ему энергией самое деятельное участие во всей этой истории: стал звонить в разные высокие места по телефону, куда-то сам ездил и к середине дня выяснил положение дела: меня должны были в тот же вечер отправить с девятичасовым скорым поездом в Москву. В.Э. Мейерхольд тут же распорядился выдать В.Н. специальную бумагу, что она командируется в Москву по делам ТЕО (без командировочного документа нельзя было в те времена получить проездной билет), дал ей указания — к кому в Москве надо обратиться, сам немедленно написал в Москву ряд писем. В.Н. успела съездить в Царское Село, устроить домашние дела, вернулась в Петербург — и в девять часов вечера тронулась в Москву, уверенная, что и меня везут туда же в одном из вагонов этого скорого поезда.

Приехав утром 15 февраля в Москву, В.Н. стала искать меня по московским тюрьмам, а главным образом — на Лубянке, 14, в распределителе областной Чеки, куда меня должны были доставить прямо с поезда и где меня уже поджидали. Однако меня там не оказалось. Пять дней прошло в тщетных поисках, В.Н. побывала с письмами В.Э. Мейерхольда во всех инстанциях, кои ведали моей судьбой. Ей обещали все выяснить, звонили по телефону в Петербург, — меня и там не было, петербургская Чека сообщила, что я был отправлен под конвоем в Москву со скорым поездом 14 февраля. Искали по всем московским тюрьмам — меня и в них не было. Так прошло 15 февраля, и 16-е, и 17-е, и 18-е, и 19-е. Что случилось со мной — об этом никто не мог дознаться ни в Петербурге, ни в Москве.

Случилось же вот что.

 

- 135 -

На Николаевский вокзал конвой доставил меня за полчаса до отхода девятичасового скорого поезда57. В нем, как я узнал потом, было «забронировано» Чекой четырехместное купе для меня и трех моих конвоиров. Два из них с ружьями остались сторожить меня в зале, третий отправился со всеми документами раздобывать билеты. Все эти три мушкетера были молокососы, необломанные парни деревенского вида и, как оказалось, великие растяпы. Ушедший за билетами Ванюха долго тыкался по разным местам, ничего не мог узнать толком, вернулся, несолоно хлебавши, передал все документы товарищу и сказал: «Ну-ка, Петруха, потолкайся теперь ты!» Петруха ушел и где-то пропадал, потом вернулся и растерянно сообщил: «А ведь поезд-то тю-тю — уже ушел!» Тогда третий, Гаврюха, с ругательствами отобрал у Петрухи бумаги и в свою очередь пошел куда-то, потом вернулся, потом забрал на подмогу Ванюху, и они вдвоем куда-то бегали, потом перебрали все комбинации из трех по два — и с ругательствами возвращались обратно. Вся эта канитель продолжалась часы. Все вечерние поезда на Москву уже отошли, вокзал опустел. Было уже далеко за полночь, когда, наконец, Ванюхам удалось выяснить нашу судьбу. Они повели меня по каким-то дальним платформам, потом по полутемным рельсовым путям куда-то во мрак. Где-то, далеко на запасных путях, стоял состав товаро-пассажирского поезда, готовясь к отбытию в Москву. Впрочем, товаро-пассажирским состав этот можно было назвать лишь с натяжкой: среди трех десятков товарных вагонов сиротливо стоял один летний вагон третьего класса. Мы взобрались в него и заняли одно из отделений. Низенькие спинки между ними позволяли видеть весь вагон, в котором сидело уже с десяток пассажиров. Как я потом узнал, в поезд этот стремились попасть люди, не имевшие никаких «мандатов» и удостоверений, никаких проездных документов и даже никаких билетов: дело улаживалось частным соглашением с главным кондуктором поезда.

Понемногу вагон стал наполняться, и вскоре не осталось ни одного свободного места. Публика была все простая, «не командировочная»: группа артельщиков заняла соседнее отделение, партия ходоков-крестьян возвращалась в родную Окуловку, семья татар пробиралась через Бологое на Волгу; много женщин с малыми ребятами и с бесчисленными узлами и котомками.

Ровно в два часа ночи на 15 февраля поезд тронулся — и шел черепашьим ходом до рассвета, часами останавливаясь на станциях, и на полу-

 


57 В архиве Иванова-Разумника сохранились две открытки, отправленные перед отъездом в Детское Село детям — Ирине и Льву. В одной из них (датированной: «15-11—1919. 8 1/2 ч. в СПб. Николаевский вокзал») он писал: «Дорогая Ина, что привезти тебе из Москвы, куда я еду? Президент-Колокол или Президент-Пушку? Привезу лучше каравай хлеба, а ты пока с Левой не воюй, расходящиеся гаммы играй, маме помогай» (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 201); в другой (датировка не сохранилась: текст смыт и стерт; штемпель отправления из Петрограда: 16.2.19): «Дорогой Лева, вот не [думал не] гадал, а еду сейчас в Москву, да еще в особом купе I класса, да еще с охраною — вот оно как! Целую тебя, помогай во всем маме, пока меня не будет, и живи дружно с Иной. Догони сам все пропущенное в гимназии» (Там же. Ед. хр. 203).

- 136 -

станках, и в поле между ними, перед закрытыми семафорами. Светало, когда мы доползли до Тосны, всего в нескольких десятках верст от Петербурга. Здесь нас перевели по соединительной ветке с Николаевской дороги на Витебскую. Пассажиры об этом и не подозревали. Кондуктора при нашем вагоне не было, из поездного начальства никто к нам не показывался. Лишь в середине дня, когда ходоки-крестьяне стали беспокоиться, что все еще желанная Окуловка не показывается, а татары соображали, что близко уже и Бологое — мы подъехали к станции Сольцы, и тут только пассажирам стало известно, что мы едем по совершенно другой кружной дороге, и хотя попадем в ту же Москву, но сделав большой крюк в несколько сот верст. Ехавшие в Москву отнеслись к этому известию спокойно, но те, целью которых были промежуточные между Петербургом и Москвой станции по Николаевской дороге, пришли в ярость: раздались крики, ругательства, слезы женщин, рев детей. Всю эту «промежуточную» публику высадили на станции Дно, чтобы переправить через Старую Руссу на Бологое, и мы поехали дальше, тем же черепашьим ходом, через Дно, Ново-Сокольники, Великие Луки, Ржев — в Москву. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: этот путь в какую-нибудь тысячу верст мы тащились ровно пять суток и прибыли в Москву в ночь на 20 февраля58.

Эти пять суток я провел весьма своеобразно. Книги с собой не было, газеты на станциях были старые, да и выходить из вагона конвоиры мне не разрешали; с Ванюхами я не вступал в разговоры — и весь день либо смотрел в окно, либо спал, либо думал свои думы. Между прочим вспомнил, как ровно год тому назад ехал по этому же именно пути — через Великие Луки из Петербурга в Москву с поездом генерала Бонч-Бруевича59. Тогда правительство переселялось из Петербурга в Москву, переезжал туда и центральный комитет левых эсеров, которому генерал Бонч-Бруевич уступил салон-вагон в своем поезде. Ехал с ними тогда и я, чтобы поставить в Москве «Знамя труда». На больших станциях собирались толпы народа; Маруся Спиридонова, Прош Прошьян и другие члены центрального комитета говорили с площадки вагона речи народу, поездная воинская охрана жадно слушала (что испытывал бедный генерал?), а народ, как водится, безмолвствовал... В нашем салон-вагоне разъезжал когда-то по России Столыпин — проводник вагона был все тот же! — теперь ехал в нем центральный комитет левых эсеров: поистине «свершился дней переворот...». Он свершился для меня еще раз и за этот год: тогда я

58 Во время пути Иванов-Разумник отправил домой несколько открыток; две из них — в воскресенье 16 февраля («Вагон. Малая Вишера»), дочери: «Здрав­ствуй, дочка, и расскажи маме вот что: вчера вечером я уехал из Питера не в 9 ч. веч., а в 1 ч. ночи, с «максимками» (но в служебном вагоне). Езды до Москвы — двое суток. Тепло, но скучновато» (ИРЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 201) — и сыну: «Дорогой Лева, обнимаю тебя и целую, а ты скажи маме вот что: если она посылала мне в Питер пакеты с вещами, то пусть подаст заявле­ние о возврате вещей (кроме съедобных), ввиду моего переезда в Москву. В Москву я прибуду завтра вечером (или во вторник утром), а долго ли пробуду в ней— не знаю» (Там же. Ед. хр. 203. Вторник —18 февраля). 17 февраля Иванов-Разумник писал жене: «Любимая моя Варя, хотя я и выехал из СПб. в ночь на воскресенье, но в Москву прибуду вряд ли раньше завтрашнего утра. <...> Что же касается возвращения, то одно из двух: либо вернусь домой очень скоро, либо очень не скоро — середины нет. А так как решение этой дилеммы зависит не от меня, отнесемся к делу философски — чему быть, того не мино­вать» (Там же. Ед. хр. 200).

59 Имеется в виду М.Д. Бонч-Бруевич — в 1918 г. военрук Высшего воен­ного совета, под началом которого 10—11 марта состоялся переезд Совнарко­ма в Москву.

- 137 -

ехал свободным гражданином, а теперь везут меня по этому же пути под конвоем; тогда мы ехали хоть и медленно, но все же на третий день были в Москве, а теперь ползем-ползем, когда-то доползем; тогда дорога прошла незаметно — в оживленных разговорах, спорах, столкновениях мнений, всяческих прогнозах (ни один не оправдался!), а теперь я ехал один, молча, словно воды в рот набрал. А почему я не вел беседы с Ванюхами — причиною тому было одно характерное обстоятельство.

В первое же утро нашего пути Ванюха на ближайшей большой станции принес чайник кипятку и конвоиры мои расположились завтракать. Развязали заплечные мешки, битком набитые всяческой снедью. В какой такой дальний путь снарядили моих конвоиров — неведомо. Во всяком случае, меня тюремное начальство не снабдило никаким продовольствием. Да его и не требовалось: скорый поезд выходил из Петербурга вечером, приходил в Москву рано утром. Кто же мог предполагать, что я пробуду в пути ровно пять суток! Весь мой продовольственный запас состоял из полутора десятков леденцов.

Когда Ванюхи разложили на скамьях обильные свои припасы и стали смачно закусывать, я думал, что в их мешках имеется провизия и на мою долю. Однако они завтракали, мне ничего не предлагали, а я не спрашивал. Видя, что завтрак подходит к концу, я вынул из чемодана кружку и попросил у одного из Ванюх налить мне кипятку, достал леденец — и позавтракал горячей водой с леденцом. Они молча посмотрели на мой завтрак, ничего не сказали и убрали свои припасы. Меня это заинтересовало — я решил и впредь не обращаться к ним ни с какими продовольственными просьбами и посмотреть, что из этого выйдет.

В середине дня, за обедом, снова повторилась совершенно такая же история: разложенные припасы, накромсанные ломти хлеба, раскупоренные банки консервов, нарезанные селедки — и полное игнорирование моего присутствия. Разница была лишь в том, что Ванюха, обратившись ко мне — без малейшего следа иронии — великодушно предложил: «Хошь кипяточку?» Я снова выпил кружку горячей воды с леденцом. Это был мой обед. Полное повторение этой истории и к ужину. Три кружки кипятку и три леденца были моим питанием за целый день.

Следующий день повторял картину предыдущего, с одной, впрочем, разницей. Во время моего «обеда» я спросил сидевшего рядом со мной Ванюху:

 

- 138 -

— Не продадите ли мне кусок хлеба? Вот у меня двадцать рублей.

— Не, — пробурчал с набитым ртом Ванюха, — хлеба самим не хватит. Вот хошь за керенку коробку папирос?

Но от папирос я отказался — боялся курить на пустой желудок.

Так — три кружки кипятка и три леденца в день — прошло 15 февраля, и 16-е, и 17-е, и 18-е, и 19-е. Интересно, если бы эти парни везли меня таким образом не в Москву, а во Владивосток, то в течение месяцев двух пути столь же равнодушно смотрели бы они на мою голодовку, или в их первобытных душах шевельнулось бы наконец человеческое чувство?

Относился я ко всему этому юмористически, — знал, что путь предстоит всего в несколько дней и что от голодовки за такой короткий срок, да еще голодовки с кипятком и леденцами, никто не умирал. Но все же на пятый день пути ослабел сильно. Когда я через два десятка лет после этого очутился в преддверье Европы, мне попались под руку изданные в Белграде курьезные книги А.А. Суворина о лечении голодом60, в них приводятся десятки примеров добровольного голодания и по двадцать, и по тридцать, и чуть ли не по шестьдесят суток, причем пациенты не только не слабели, но исполняли при этом все свои привычные ежедневные работы. Мой личный опыт не подтвердил этого. Правда, я приступил к невольному голоданию после голодной зимы 1918—1919 года и истощенный серьезной болезнью; может быть, поэтому после пятисуточной голодовки я настолько ослаб, что передвигаться мог с трудом.

Вечером 19 февраля мы были уже недалеко от Москвы. Конвоиры принялись за свой последний ужин, а я — за кружку кипятку с последним леденцом. В соседнем отделении ужинали артельщики. Один из них, седобородый, тронул меня за плечо:

— Хотите хлеба?

Очевидно, он давно уже стал замечать нечто не совсем обычное в моей системе питания. Я поблагодарил и взял большой ломоть хлеба, но есть его не мог: кипяток я уже выпил, а сухой хлеб при всем моем желании не проходил в горло. Я спрятал хлеб в чемоданчик. Мои конвоиры хмуро покосились, и один из них отрывисто заметил:

— Запрещено разговаривать с арестованным!

— А морить его голодом не запрещено? — сердито спросил старик.

— Не ваше дело, гражданин! Арестованный сам ничего не просил.

60 Речь идет о трех книгах А.А. Суворина, вышедших в белградском изда­тельстве «Возрождение» в 1931 г. под общим заголовком «Метода Суворина»: «Оздоровление пищей», «Лечение голоданием. Основы методы» и «Лечение голоданием. II. Практика голодания».

- 139 -

— Он-то не просил, а вы-то чего глазели? Ох, парни, что-то с вами в жизни будет, если вы в молодых годах столь звероподобны?

И он отвернулся.

А конвоиры молча увязали свои заплечные мешки и закурили, сплевывая на пол и о чем-то вполголоса переговариваясь. Как оказалось, темой разговора было опасение: а вдруг арестованный нажалуется, что его пять суток голодом морили, — не вышло бы нам, Ванюхам, от этого худа?

VI

В два часа ночи на 20 февраля, час в час пять суток после отбытия из Петербурга, наш поезд дополз-таки до Николаевского вокзала в Москве. Ванюхи, никогда не бывавшие в Первопрестольной, не знавшие, где находится Лубянка, а на ней Чека, не умевшие даже, как оказалось, говорить по телефону, — попросили меня оказать им содействие во всем этом; они вдруг стали очень ласковыми и услужливыми. Довели меня до телефонной будки, я позвонил и попросил дать мне «Лубянку»; соединили.

—Алло!

— Привезли из Петербурга арестованного, — сказал я, — конвой просит выслать автомобиль для доставки.

— Звоните в областную Чеку, на Лубянку, 14. — Позвонил туда; ответили:

— Да что вы, с неба свалились, что ли? Все ночные поезда из Питера давно уже пришли.

— Мы ехали поездом особого назначения, — сказал я. — Нужен автомобиль для доставки арестованного.

— Все автомобили в разгоне, в ночной работе. Пусть ведут его пешком.

— Да идти-то он не может.

— Болен, что ли?

— Не болен, а ослаб.

— Конвоя сколько?

— Трое.

— Пусть понесут!

Ванюхи внимательно слушали весь разговор и, услыхав «идти он не может», «ослаб», не на шутку струхнули; им казалось, что близится час платы. Все трое наперебой стали просить меня:

 

- 140 -

— Барин, уж вы нас не выдавайте, ведь это мы по глупости...

— Сами вы, барин, не просили, а нам и невдомек было...

— Вот вам крест, барин, что мы это не со зла... Они думали, что чем чаще будут употреблять слово «барин», тем мне будет приятнее.

— Стыдно, ребята, — сказал я. — Ну, да что там много говорить: автомобиля за нами не пришлют, сам идти я не могу по вашей же милости, значит, берите меня под руки и ведите, я буду показывать вам дорогу.

Ванюха и Петруха подхватили меня под руки, Гаврюха услужливо схватил мой чемоданчик — и мы поплелись на «Лубянку, 14», куда заявились около трех часов ночи.

Областная Чека помещалась в обширном двухэтажном здании в глубине большого сада, выходившего на улицу. Через несколько лет на этом месте выросло многоэтажное здание областного московского ГПУ. У ворот стоял охранник с ружьем, в глубине сада у входной двери — другой. Меня ввели в регистратуру. Там в одиночестве за столом восседал дежурный чекист в военной форме, пожилой, толстый и сонный армянин, — везло мне на армян. Получив от конвоя сопроводительные документы и взятую у меня при обыске пачку бумаг и книг, он громко прочел мою фамилию и сказал с типичным акцентом:

— Ну вот, скажи пожалуйста, наконец-то приехал! Тут уже сколько дней две гражданки все хадют и хадют, тебя ищут!

Я не очень удивился, так как догадался, что В.Н. приехала в Москву. Вместе со своей родственницей она, что ни день, ходила на Лубянку и справлялась о бесследно исчезнувшем муже.

Подписав какую-то бумагу, чекист вручил ее моим конвоирам и отпустил их. В полном восторге Ванюхи немедленно исчезли, причем один из них бросил мне на прощание: «Счастливо оставаться!» Какой иронический смысл приобретает при некоторых обстоятельствах обычно отнюдь не ироническое выражение!

Армянин позвонил и сдал меня вместе с сопроводительным пакетом другому чекисту. Тот повел меня по ряду освещенных комнат первого этажа в правый конец здания. Комнаты были уставлены столами, за ними сидели люди в военной форме, что-то писали, шумно переговаривались. У некоторых столов чинили допросы обвиняемым. Ночная жизнь кипела. В Чеке, а позднее в ГПУ и НКВД вся работа шла ночью. Лишь впоследствии я на опыте понял причины такого обстоятельства, — но об этом

 

- 141 -

я расскажу впоследствии. В последней небольшой комнате стояло четыре следовательских стола, за тремя из них велись допросы. На четвертый стол, за которым никто не сидел, конвоир положил мой сопроводительный пакет, а мне предложил пройти в дверь, распахнув ее передо мною. Дверь вела во мрак. Чекист предупредил: «Три ступеньки!» — и захлопнул за мной дверь.

Мрак был неполный: под потолком тускло горела электрическая лампочка, но после яркого освещения следовательских комнат надо было еще приучить свои глаза к полутьме. Когда я немного огляделся, то увидел мрачный и темный полуподвал, по двум стенам которого были настланы деревянные нары; на голых досках спали заключенные. Их было, как я узнал утром, сорок пять человек, но, что ни день, число менялось, население было очень текучее. Посредине стоял стол; вправо от двери было тусклое зарешеченное окно в уровень от земли, с широким подоконником. У окна сидел на стуле какой-то человек, закутанный в длиннополую шубу, хотя в подвале было совсем не холодно.

— Только что взяты? — спросил он меня.

— Нет, только что привезен из Петербурга, — ответил я.

— Ого! Значит, важная шишка, если затребовали в Москву! Позвольте узнать вашу фамилию?

Я назвал себя, он был знаком со мной по книгам, а я в свою очередь был знаком с его фамилией: кто же не знал знаменитых московских Прохоровских мануфактур? Передо мною был последний их владелец, Иван Прохоров, молодой фабрикант с европейским образованием. Днем я его разглядел: это был человек лет тридцати, настоящий богатырь, «косая сажень в плечах», русский красавец с окладистой русой бородкой. Я спросил его, почему он не спит на нарах, как другие, и почему сидит в шубе, когда в подвале совсем тепло?

— По одной и той же причине, — ответил он, — на нары не ложусь потому, что там вошь кипит; в шубе сижу потому, что вошь меха не любит. А вот на столе и объявление висит, вы полюбопытствуйте!

Я «полюбопытствовал» — и увидел вырезанное из газеты объявление, прикрепленное к стене каким-то мрачным юмористом. В объявлении указывалось, что сыпной тиф развивается, что для борьбы с ним необходимо соблюдать чистоту, не жалеть мыла, менять почаще белье; объявление заканчивалось по большевистскому трафарету: «Все, как один, на борьбу с вошью!» Утешительно было читать это объявление в подвале Чеки,

 

- 142 -

где даже на полу под сапогами хрустели эти отвратительные насекомые. Прохоров сказал, что вот уже третью ночь проводит он на этом стуле; впрочем, полагает, что не сегодня-завтра переведут его в Бутырскую тюрьму, как и раньше бывало. Я спросил его, часто ли это с ним бывало раньше, он ответил, что этот раз — шестой, и рассказал о себе целую курьезную историю.

— Месяца через три после Октября захотелось мне взглянуть — что делается на моих мануфактурах? Пришел, окружили меня рабочие: «Иван Николаевич (за отчество не ручаюсь), что же это делается? Посмотрите — сплошной развал!» — и начали выкладывать про все фабричные непорядки, а потом: «Иван Николаевич, скоро ли к нам вернетесь дело налаживать?» Я им говорю: «Нет, братцы, теперь ладьте дело своим умом!» — и поскорей домой. Ну, разумеется, в ту же ночь меня забрали, посадили в этот подвал, на третий день перевели меня в Бутырку и там стали допрашивать о моей контрреволюционной агитации среди рабочих. Однако сами видят — никакой агитации я не вел, ну, через недельку и выпустили меня, строго-настрого приказав, чтобы не смел совать носа в бывшие мои мануфактуры. Терпел я месяц-другой — снова любопытство овладело: что-то теперь там делается? Не наладилось ли? Пошел тихонечко посмотреть — опять прежнее: «Иван Николаевич, совсем развал, когда же вы к нам?» Конечно, опять меня забрали, опять сюда в подвал, опять в Бутырку, опять выпустили. Зарекся ходить — не вытерпел: через два-три месяца — прежняя история. Но в последний, в пятый раз, следователь меня предупредил: «Хотя агитации никакой не ведете, но самое появление ваше на бывших ваших фабриках — прямая агитация. Смотрите, в следующий раз дело добром не кончится». Долго терпел я, но вот четыре дня тому назад снова не вытерпел и снова попал в этот подвал. Теперь жду по старой памяти перевода в Бутырки, и чем на этот раз дело кончится — сам не знаю...

В тот же день Прохорова действительно взяли из подвала и перевели в Бутырку. Я думал, что никогда уже больше ничего о нем не услышу и не узнаю. Но лет через десять, в конце двадцатых годов, при разговоре с нашим царскосельским соседом, старичком-виолончелистом Бров-Суриным, узнал я с удивлением, что «Ванюша Прохоров» — его крестник и что он знает про его судьбу. Почему Чека относилась к нему столь терпеливо — понять трудно. Единственное объяснение: быть может, считались с отношением к нему рабочих бывших его мануфактур. Во всяком случае, ни Чека, ни позднее ГПУ не расстреляли Ивана Прохорова, даже не сосла-

 

- 143 -

ли его, даже не выслали из Москвы. В конце двадцатых годов он заболел крупозным воспалением легких и скончался, чудесным образом избежав концлагеря или расстрела. Доживи он до ежовских времен — ему было бы обеспечено либо одно, либо другое.

Во время разговора он спросил меня, ужинал ли я? Услышав про мою дорожную эпопею, искренно взволновался, вытащил какие-то лепешки, указал мне на подоконное ведро с остатками ужинного борща. Не знаю, был ли этот московский подвальный борщ съедобнее петербургского чердачного или долгодневный пост сыграл тут свою роль, но только этот жиденький холодный борщ показался мне вполне приемлемым, и я с удовольствием поужинал. Или позавтракал? Ведь было уже четыре часа утра.

VII

Только закончил я этот ужин-завтрак, как отворилась подвальная дверь и кто-то назвал мою фамилию. Я поднялся по ступенькам и был ослеплен ярким светом после полутемного подвала. Меня пригласили к столу, на котором часом ранее были положены мои бумаги, за которым уже сидел просмотревший их следователь, совсем еще молодой человек интеллигентного вида: вот этот мог быть студентом и уж, конечно, «настоящем не удостоверял». Так и оказалось. Стоя у стола, он тихим голосом, чтобы не слышали другие следователи, сказал мне, что еще в университете читал мои книги, давно хотел познакомиться и очень сожалеет, что знакомство это происходит в таких условиях и что вряд ли я хорошо чувствую себя в подвале.

— Я сейчас ухожу, — прибавил он, — мое кресло остается свободньм. Займите его, может быть, вам удастся подремать; работа здесь скоро закончится.

Я поблагодарил и не отказался от предложения. Спать мне не хотелось, да и не на нары же было ложиться; пришлось бы просидеть на табуретке рядом со стулом Прохорова до утра. А тут, в следовательской комнате, было и удобное кресло, и, главное, редкая возможность присутствовать при следовательских допросах, которые продолжали идти своим чередом.

Следователь попрощался и ушел, а я уселся на его кресло и, как говорится, открыл глаза и навострил уши. За соседним столом только что начинался допрос какого-то человека вполне приказчичьей наружности. Сесть ему не предложили, он стоял у стола в почтительной позе и пре-

 

- 144 -

дупредительно отвечал на задаваемые вопросы. На вопрос, признает ли себя виновным, с готовностью ответил:

— Вполне сознаюсь, согрешил против социалистического отечества! Обвинялся он в том, что откуда-то достал такой «дефицитный товар», как дюжину гроссов61 катушек с нитками и распродавал эти катушки в розницу по спекулятивным ценам. («Ну, и что такое спекуляция? Простая торговля! Ну, и кто же теперь не займается этим?» — вспомнились мне слова спекулянта сахарином.) Этот факт установлен, обвиняемый сознался, что согрешил против социалистического отечества, но следователя интересовало другое: откуда и от кого именно достал обвиняемый такую большую партию катушек? Тут обвиняемый стал плести явно выдуманную историю, что сам не знает, от кого достал, что он случайно познакомился с одним «человечком», который предложил ему ежедневно в полдень встречаться на углу Кузнецкого моста и Петровки. Там они встречались, обменивались товаром и деньгами. Следователь записал это показание и потом сказал:

— Сегодня к полудню вы пойдете на угол Кузнецкого моста и Петровки. Надзор за вами будет такой, что со стороны никто ничего не заметит. Если вы встретите этого «человечка» — мы вам поверим, его арестуем, а вашу участь смягчим; если не встретите ни сегодня, ни завтра, ни в следующие дни — значит, вы все выдумали, и тогда уж не взыщите!

Обвиняемый клялся, что встретит, найдет, представит, с чем и был отпущен обратно в подвал. Он еще раз повторил, очевидно, понравившуюся ему фразу: «Горько каюсь, согрешил против социалистического отечества!» Когда перед полуднем он в нашем подвале приготовлялся к экскурсии на поимку злоумышленника, то все повторял: «Ну, скажите на милость, ну, как же я его там встречу, когда его там и отродясь не бывало!» И тут же рассказал нам, что катушки привозит ему раз в месяц брат, заведующий складом на нитяной фабрике в Ярославле. Вернулся с поднадзорной бесплатной прогулки на Кузнецкий мост, ночью получил разнос от следователя; потом каждый день нарочно водили его в полдень на это место мифических свиданий с несуществующим «человечком» и совсем замучили его этим. Но вдруг на пятый день дали ему очную ставку с арестованным в Ярославле и привезенным оттуда братом.

— И от кого только могли узнать! — наивно удивлялся и плакался разоблаченный спекулянт.

61 Гросс — двенадцать дюжин, или 144 штуки каких-либо однородных пред­метов.

- 145 -

— От тебя же, дурня, — флегматично заметил хохол-телеграфист из Нижнего Новгорода.

— Как так от меня! Нешто я следователю это говорил?

— Ни, следователю не казав, а чи нам не казав?

— Ну и что?

— Ну и то. Як ты годуешь: нам, сюди, у пидвал не пидсодили курю, шоб яйки клала?

Курица — шпион, яйцо — донос: этот тюремный жаргон сохранился еще с царского времени. Чем поплатились достойные братья — мне неизвестно; катушечного спекулянта увели из подвала раньше меня.

За другим столом шел допрос другого рода. Обвиняемый, бородатый мужик, ломал дурака и на все явные улики отвечал по поговорке — я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик. Однако он действительно был ломовой извозчик, нанятый перевезти вещи, и, пользуясь недосмотром хозяев, он скрылся с вещами и лишь случайно был обнаружен, а вещи обнаружены не были. С ним следователь не церемонился и обкладывал его ассортиментом самых забористых ругательств, стуча по столу кулаком, угрожая расстрелом. Тот тупо повторял все одно и то же: «Ваша воля, а мы неповинны».

У третьего стола горько плакал какой-то великовозрастный парень, имевший неосторожность при споре с охранником-чекистом сказать ему:

«Эх ты, советская сволочь — жандармерия!» Это было явной контрреволюцией, и парню грозили немалые неприятности.

Допросы чередовались допросами, и если бы я захотел записать все, что пришлось слышать за эти несколько часов, то получилась бы объемистая тетрадь; должен только одно заметить: ругательства слышал, кулачной расправы — не видел; до последней советская юстиция дошла лишь в «ежовские времена».

По мере приближения утра допросы стали идти все более и более медленным темпом, все более и более вяло; следователи, видимо, утомлялись от ночной работы, позевывали, потягивались. Часов в шесть утра закрыл свою лавочку и ушел один из них, двое других досидели до семи часов и тоже ушли. Я остался один сидеть за четвертым следовательским столом в пустой комнате, стал подремывать и крепко заснул.

Разбудил меня в девять часов утра какой-то чекист в военной форме, с недоумением стоявший передо мной:

— Что вы здесь делаете?

 

- 146 -

— Сижу и сплю.

— Кто вам позволил здесь быть?

— Следователь этого стола.

— Кто вы такой? По какому делу?

Вместо ответа я указал ему на мои документы, так и остававшиеся лежать на столе. Он просмотрел их, пожал плечами и с прежним недоумевающим видом отрывисто сказал:

— Извольте отправляться к остальным заключенным с товарищем следователем я сам поговорю.

И я отправился в свой подвал после столь странно проведенной ночи.

— Ну, однако, и допрашивали же вас! — встретил меня Прохоров. — С четырех до девяти! Очень устали?

— Наоборот, — ответил я, — отдохнул в мягком кресле, слегка соснул и провел очень интересную ночь.

— А я все дивился, — сказал катушечный спекулянт, — что это за чудной следователь сидит: штатский, никого не допрашивает, молчит и слушает.

— Вот кабы все следователи такие были! — от души вздохнул ломовой извозчик.

VIII

Подвал давно уже проснулся, дежурный собирался идти за так называемым чаем; я стал знакомиться со своими товарищами по подвалу, в котором мне предстояло, как оказалось, провести целых пять суток. Правда, за эти дни многие ушли, многие новички появились. А почему я оставался здесь пять дней — было мне непонятно: ведь меня давно уже, именно пять дней, «искали», наконец «нашли» — так в чем же дело? Почему меня никуда не вызывают, ни о чем не допрашивают? Почему мой любезный студент-следователь как сквозь землю провалился? — я его больше не видел и ничего о нем больше не слышал. Потом выяснилось, что все это происходило от «маленьких недостатков механизма» еще только оформлявшейся Чеки: на Лубянке, 14 рассматривались лишь мелкие дела, мое же дело было в руках следователя по особо важным делам, находившегося в доме через улицу. Но если я мог из Петербурга в Москву ехать пять суток, то нет ничего удивительного и в том, что мое «дело» в течение пяти дальнейших дней не могло перейти через улицу, из дома 14 в

 

- 147 -

дом Н.И, если бы не одно случайное обстоятельство, о котором расскажу ниже, то я мог бы просидеть в этом подвале не пять, а пятью пять дней. Об этом — речь впереди, а пока два слова о делах и людях в нашем подвале за это время с 20 по 25 февраля.

Прохорова увезли в Бутырку; я остался наследником единственного находившегося в подвале стула и провел на нем пять бессонных ночей. После пяти дней без еды — пять ночей без сна: это было новое и довольно острое впечатление. Первые две ночи я ни на минуту не сомкнул глаз, на третью ночь усталость взяла свое и я крепко заснул — и тут же свалился со стула. Приходилось только дремать, «клевать носом», и тут же просыпаться от стука двери, вызовов на допросы, разных ночных инцидентов. Так, например, на четвертую ночь мой полусон-полубодрствование был прерван необычным шумом: в подвал ввалилась толпа в восемь человек, мужчин и женщин, весьма нарядно одетых; ввалились они с криками, с плачем женщин, с ругательствами мужчин — и наперебой, с чисто южным темпераментом, стали мне, единственно неспящему, рассказывать о постигшем их злоключении. Это не были «нувориши» — нэпа тогда еще не существовало, — это были упитанные и хорошо одетые коммунисты из среднего слоя власть имущих, какие-нибудь начальники отделений по старой терминологии; жены их были в потрясающих манто и шляпках. После театра они целой компанией отправились на чьи-то именины, изрядно там выпили и, выйдя на улицу, имели несчастье столкнуться с такой же компанией подвыпивших чекистов и их дам сердца; имели неосторожность затеять с ними уличную ссору, перешедшую потом в драку. Рассвирепевшие чекисты при помощи милиции отправили своих уличных врагов не в милицейский участок, а в свое чекистское царство, обещая показать им кузькину мать, и втолкнули их в наш подвал. Мужчины негодовали, кричали, потрясали своими партийными билетами, жены плакали, упрекали мужей и с брезгливостью смотрели на проснувшихся обитателей нашего подвала; потом понемногу успокоились и уселись на краю нар. Я посоветовал им внимательно рассмотреть, на что они садятся; разглядев стада ползающих насекомых, дамы с визгом, а мужчины с ругательствами вскочили на ноги и простояли так, плача, ругаясь и причитая, до утра, когда всех их освободили. Вперед наука — не спорь, с чекистами!

Ночи были трудные, а дни шумные. Уводили одних, приводили других. На пятый день нас, длительных жильцов подвала, осталось наперечет. Увели спекулянта-катушечника, увели молодого извозчика, увели и

 

- 148 -

многих других; на смену приходили новые люди, рассказывали о своих бедах, ругались, негодовали или трусили. Всего не расскажешь. За эти дни более всех понравился мне спокойный хохол-телеграфист из Нижнего Новгорода; с добродушным украинским юмором рассказывал он, как дошел до жизни такой. Давно мечтал он съездить на отпуск в Москву — вот и приехал: прямо с поезда зашел к родственникам, а у них на квартире оказалась засада: «От-це-ж и влип я!» Хозяина квартиры обвиняли в том, что у него — явочное место для эмиссаров Колчака из Сибири, вот телеграфист и попал в их число.

«Я кажу: я ж нэ з Сибири, я ж з Волги, а оны мене: а як-жешь и приехать з Сибири до Москвы, яко не чрез Волгу? Бачите, яко дило!»

Хохол этот бы бессменным дежурным по подвалу и признанным нашим старостой. Часов в девять утра уходил он с конвойным на кухню за кипятком; в полдень — туда же за ведром борща, который повторялся и на ужин в шесть часов вечера. Хлеба давали вдвое больше, чем на петербургском чердаке, — по четверть фунта в день; зато мисок не было, и все мы, вооружившись ложками и разбившись на очередные группы, стояли вокруг ведра и черпали из него буроватую свекольную жижу. Ни мясным, ни селедочным наваром жижа эта не пахла, зато давали ее вволю: не хватало одного ведра, можно было получить и второе. Утром и вечером на обязанности старосты лежало выносить неизбежную тюремную «парашу», а днем — составлять постоянно меняющиеся списки заключенных для подчисления хлебных рационов.

Из кого состояла вся эта подвальная толпа? Наполовину из таких «политических», как Прохоров или хохол-телеграфист, наполовину из уголовников вроде спекулянта-катушечника или ломового извозчика. В центре Чеки, на «Лубянке, 2», были сосредоточены более крупные политические дела, с ней мне предстояло познакомиться много позднее; а пока что—я застрял в текучей толпе этого подвала и не знаю, сколько бы еще просидел в нем, если бы не одно случайное обстоятельство, как я упомянул уже выше.

В ночь на 25 февраля я обычно сидел и дремал на своем стуле. К слову сказать — стул этот не мог спасти меня от кишевших и на полу отвратительных насекомых, но все же на мне было их не такое количество, как на обитателях нар. Было уже за полночь, когда в соседней следовательской комнате послышались более шумные, чем всегда, голоса. Через некоторое время дверь в подвал распахнулась и чей-то голос прокричал:

 

- 149 -

— Имеющие сделать заявление — к комиссару!

Я «имел сделать заявление», и так как сидел я на стуле у самой двери, а остальные спали на нарах, то я первый и вышел в следовательскую комнату. Посередине ее группа чекистов окружала комиссара, которого я сразу узнал: это был сам Дзержинский, возглавитель Чеки; мне приходилось встречать его и в 1917-м, и в 1918 году. Я назвал себя и сказал, что «имею сделать заявление».

Заявление мое заключалось в том, что вот уже скоро две недели, как был я арестован в Петербурге по совершенно дикому обвинению, был везен в диких условиях пять суток из Петербурга в Москву и в диких условиях продолжаю сидеть пять дней в этом подвале, кишащем насекомыми. Думаете ли вы, что это — достойное обращение с русским писателем? И могу ли я надеяться, что вы распорядитесь немедленно расследовать это дело?

Дзержинский сдержанно ответил, что ему известно мое дело, что оно уже закончено следствием и что мое пребывание здесь является непонятным для него недоразумением. Он вынул записную книжку, что-то отметил в ней и сообщил, что завтра же я буду вызван к следователю по особо важным делам, товарищу Романовскому.

Я удовлетворился этим ответом, мы сделали друг другу полупоклон — и я вернулся в подвал, откуда уже тянулся хвост «имеющих сделать заявление». Из подвала через открытую дверь я слышал, как хохол-телеграфист спокойно объяснял товарищу комиссару, что Волга — не Сибирь, а Сибирь — не Волга; потом пошли одно за другим разные заявления — и лишь к середине ночи успокоился наш взбудораженный муравейник.

IX

Наступило и «завтра», 25 февраля. Утро прошло как обычно; прошел и обед; начинало уже темнеть — никто меня никуда не вызывал. Я уже думал, что придется еще неопределенное время ожидать в подвале решения своей участи, несмотря на записную книжку товарища комиссара, как Вдруг, около шести часов вечера, меня вызвали в следовательскую и предложили собираться «на допрос»; конвоир с ружьем уже дожидался. Мы пошли, конвоир предъявлял стражам дверей и ворот ордера на пропуск; мы вышли на Лубянку, пересекли ее наискось, вошли в подъезд четырехэтажного дома, охраняемый часовым с ружьем; предъявили пропуск и

 

- 150 -

ему. Поднялись на третий этаж, конвойный приоткрыл дверь какой-то комнаты, сказал: «Заключенного доставил!» — и пропустил меня в комнату, а сам остался стоять на часах в коридоре у двери.

Следователь по особо важным делам, товарищ Романовский, поднялся из-за стола и встретил меня буквально с распростертыми объятиями. Он знал, что руки я ему не подам, а потому и не пытался протянуть свою, но с театральным жестом распростертых рук, точно хотел обнять меня, он воскликнул:

— Ну, наконец-то! Вот уже сколько дней, как мы вас по всей Москве ищем, а вы затерялись, точно иголка в сене! Где мы только вас не переискали: и в центральной Лубянке, и в Бутырке, и в Таганке, и в Лефортове...

— Незачем было далеко ходить, — сказал я. — Вот уже скоро неделя, как я сижу на Лубянке, 14 в подвале, наискось от вас...

— Да, да, теперь мы знаем, но это только счастливый случай, что товарищ Дзержинский увидел вас там вчера; нам и в голову не приходило, что вас могли оставить в этой клоаке!

Недурное признание! Видно, были еще весьма велики «маленькие недостатки механизма» — не только потому, что возможна была в сердце Москвы такая чекистская клоака, но и потому, что человек мог затеряться среди этих клоак, как иголка в сене.

Товарищ Романовский с изысканной любезностью предложил мне сесть и театральным жестом придвинул стул. Вообще в нем было много актерского; я уверен, что до революции он играл роли первого любовника во второстепенных провинциальных театрах. Человек еще молодой; черные волосы до плеч, пышный галстук, синяя пиджачная пара; нечто назойливо актерское в жестах и интонациях. Он, видимо, играл теперь новую в своем репертуаре роль — любезного следователя, но, конечно, тут же мог обратиться в следователя трагического, завращать глазами, застучать кулаками, взреветь рыкаловским басом. Сегодня роль его была идиллическая.

— Мы очень, очень огорчены, что все так случилось. Мы поторопились: вызвали вас в Москву, а вскоре выяснилось, что этого совершенно незачем было делать. Но раз вы уже в Москве, то давайте оформим все до конца. Нам известны ваши петербургские показания (папка с моими бумагами лежала перед ним на столе), может быть, вы пожелали бы что-либо к ним прибавить?

 

- 151 -

- Нет, не имею такого желания.

- И прекрасно! Вот это дело теперь уже закончено, виновные понесли должную кару, а в вашем неучастии мы уже убедились. Сейчас составим обычную анкету, напишем маленький протокольчик, вы дадите нам небольшую подписку — и вы свободны! Мне поручено заверить вас, что таким недоразумениям вы впредь подвергаться не будете и сможете свободно и спокойно работать на благо нашей социалистической родины!

Почти слово в слово, как катушечный спекулянт! Les beaux esprits se rencontrent62...

Началась обычная процедура анкеты, следователь быстро заполнил «протокольчик» допроса, в котором я подтверждал свое петербургское показание о том, что ни о каком заговоре левых эсеров ничего не слышал (да и слышать не мог, ибо его не было) и что политикой вообще не занимаюсь. С этим всем было быстро покончено, оставалось дать «небольшую подписку», текст которой был уже написан; следователь предложил мне ознакомиться с ним. Не могу теперь, через столько лет, привести его текстуально, но главный смысл его был таков:

Нижеподписавшийся обязуется — ни в какие партии и контрреволюционные организации не вступать, ни в явной, ни в скрытой форме противосоветской агитации и антимарксистской пропаганды не вести, оказывать всемерную поддержку при разоблачении известных ему контрреволюционных элементов общества.

Последний пункт сильно смахивал на завуалированное предложение стать «сексотом» — секретным сотрудником — Чеки. Я сказал следователю, что в такой форме подписка эта для меня неприемлема. Он сыграл огорченное недоумение и спросил, в какой же форме я могу дать это необходимое для них обязательство? Я предложил ему — опять-таки привожу не текстуально, но твердо помню основные пункты — следующее заявление:

Я, писатель такой-то, вел, веду и буду вести исключительно литературную работу, политикой не занимаюсь; в партии никогда не входил и впредь входить не собираюсь. Что же касается направления литературной работы, то, не будучи марксистом, не могу ручаться за совпадение ее с официальным мировоззрением; но для пресечения нежелательных идейных направлений существует РВЦ (революционная военная цензура, — Другой тогда еще не было), которой и надлежит блюсти интересы правительственной точки зрения63.

62 Умные люди совпадают (фр.).

63 Документы «Дела № 8000» Иванова-Разумника свидетельствуют, что до­прос и процедура составления «подписки» имели место 19 февраля:

«Протокол дознания по делу гр. Иванова-Разумника, обвиняемого в соучастии в заговоре л[евых] с[оциал-] революционеров], составленный членом коллегии] Юрид[ического] следственного] отд[ела] ВЧК Михаилом Романовским 19 февраля 1919г.

Спрошенный по делу в качестве обвиняемого Разумник Васильевич Иванов-Разумник, литератор, беспартийный, проживающий в Детском Селе, Колпинская ул., д. № 20, кв. 2, показал: по конспиративному адресу Василъевский остр[ов] 11 линия, д. 48, кв. 42 я и сам не был и никого не посылал, т.к. просимые в письме рукописи не были готовы. Статья «Марфа и Мария» мною не написаны. Сборник статей «Духовный максимализм» не окончательно под­готовлен к печати. Что же касается материалов из «Нашего пути» — серия сти­хов Блока под заглавием «Ямбы» печаталась в другом месте и др. статьи поме­щены в другие издания. Все три статьи были приготовлены для № 3 июльского «Нашего пути», так как в июле м[есяце] этот журнал прекратился изданием в связи с убийством Мирбаха и последующим выступлением л. с.-р., то, есте­ственно, они были размещены по другим издательствам. Эти статьи касались первого отдела журнала и имели характер чисто литературно-беллетристичес­кий. Евгений Германович Лундберг, до июльского выступления л. с.-р. был по взглядам близок к этой партии, но политически к ней не принадлежал. Впоследствии он стал настолько близок к большевикам, насколько раньше был близок к л. с.-р. Формально в партии не состоит. В настоящее время Лунд­берг работает в Щародном] Комиссариате] по проев[ещению]. Мысль об об­разовании «Вольной философской академии» возникла в Петрограде в марте-апреле 1918 г. среди петроградцев: А. Блок[а], меня и Эрберг[а], а в Москве: Андр. Белый и Лундберг. Эта академия имела целью дополнить пробел Социалист[ической] акад[емии] в части, касающейся гуманитарных наук. Все орга­низационные дела в Петрограде вел Эрберг, он же говорил с Луначарским. 11 января с.г. мною получена телеграмма от Шрейдера с предложением при­слать книгу А. Блока «Каталина» и мою «Духовный максимализм» в издатель­ство л. с.-р. Я был редактором литературных отделов «Знамя труда» и «Наше­го пути» и для издательства л. с.-р. предоставлял свои статьи. Это обстоятель­ство объясняется тем, что я примыкал к идеологии лево-народнического тече­ния, начиная со своей первой книги в 1906 г. «История русской обществен­ной мысли» в двух томах. После разделения с.-р. на левых и правых, я, есте­ственно, примкнул к левому течению. Идеология марксизма мне чужда. В политической жизни как левых, так и правых с.-р. я не принимал участия. Я [и] мои друзья (Блок, А. Белый, Эрберг и др.) по своей идеологии, противо­положной марксистской, примыкали к л. с.-р., хотя бы и не все сочувствова­ли их политической борьбе. Так как я полагаю, что политическая борьба за преобладание той или другой партии не может исключить идеологической борь­бы. Я не был посвящен своими друзьями из л. с.-р. об их политических выс­туплениях, и для меня было совершенной новостью последнее подготовляю­щееся выступление, поскольку я об этом узнал из газет. Я в последнее время не могу предвидеть свою линию поведения по отношению к л. с.-р., так [как] 1) не знаю, насколько серьезны их выступления и преступления и 2) какова будет их работа впоследствии. Во всяком случае я буду проводить линию народнической идеологии, как это делал до сих пор в течение 15 лет, не прини­мая участия в той или другой политической борьбе.

Разумник Иванов»

(Архив ФСБ СПб. Дело № П-53416. Т. 2).

Упомянутые в показаниях письмо и телеграммы — так называемые «веществен­ные доказательства», изъятые при обыске. Письмо опубликовано (см.: Леон-тьев Я.В. Кистории взаимоотношений левого народничества и «скифов»//Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1996. [Вып.] 7. С. 457—459); втелеграммах помимо издательских дел речь идет об усилиях по организации Вольной философ­ской академии (ассоциации) (см.: Белоус В.Г. Петроградская Вольная философская ассоциация (1919—1924) — антитоталитарный эксперименте коммунистической стране. С. 6—11). Кроме того, в «Деле» имеется резолюция Лациса от 19 февра­ля 1919 г.: «Освободить под расписку. Явка при первом вызове», атакже собствен­норучная расписка Иванова-Разумника: «Даю сию расписку в том, что проживать буду в Детском Селе по Колпинской ул., д. 20, кв. 2 и явлюсь по первому требо­ванию во В. Чр. Ком. по ее вызову. О перемене адреса буду ставить в известность ВЧК. Не собираюсь принимать участия в политической борьбе против Советской власти, как не принимал ее и до сих пор. 19февр. 1919г. Разумник Иванов» (Ар­хив ФСБ СПб. Дело № П-53416. Т. 2).

- 152 -

Следователь Романовский долго меня уговаривал подписаться под его редакцией и в ответ на мой категорический отказ — театрально развел руками, сказал «ну что же с вами поделаешь!» и согласился на мою формулировку. Этим была исчерпана вся наша беседа, продолжавшаяся не больше часа. Стоило из-за этого везти меня в Москву, морить голодом пять суток в вагоне, кормить мною пять суток насекомых в грязном подвале и вообще весь огород городить!

Окончив всю процедуру, следователь сложил взятые у меня при обыске бумаги и книги в пачку и вручил мне, пожелав успешно продолжать «Антроподицею». (Уверен, что слова этого он так же не понимал, как и петербургский следователь.) Потом он прибавил:

— Для вашего освобождения нужны еще кое-какие формальности, а сейчас уже вечер. Уж извините, вам придется у нас провести еще одну ночь, но даю вам слово, что завтра в десять часов утра вы будете на свободе.

Написал какой-то ордер, позвал из-за двери конвоира, в его присутствии официально простился со мной (кивнул головой, я ответил тем же), сказал: «Можете увести арестованного». Конвойный повел меня в недалекий путь к месту последнего ночлега. И не думал я, что ночлег этот мог бы стать последним в буквальном смысле этого слова.

Х

Толстый армянин-чекист сидел на обычном своем месте за столом регистратуры. Он отпустил конвойного, взяв у него ордер, бесстрастно поглядел на ордер и на меня, непонятно сказал: «Ну, сегодня харашо спать будешь!» — и велел вызванному звонком охраннику сопровождать меня. Тот повел меня не в правое, а в левое крыло здания; мы прошли цепью полупустых и полутемных комнат, только последняя была ярко освещена, и в ней за столом с бумагами сидела за стаканами чая целая семья чекистов-латышей: седоусый старик, человек средних лет, третий помоложе и мальчишка лет пятнадцати, все в военной форме, с револьверами в кобурах. Это были дед, сын и два внука, как я узнал из их полурусского, полулатышского разговора между собой; не хватало здесь для полноты коллекции только бабушки и матери в этой почтенной чекистской семье. Переговорив между собой, они велели моему конвоиру вернуться в подвал, где я просидел столько дней, и принести оттуда мой чемодан-

 

- 153 -

чик. Через несколько минут он принес его и вручил мне. Тогда мальчишка-чекист встал, загремел ключами и открыл металлическую дверь в место уготованного мне «последнего ночлега». Я полагал, что это будет такой же мрачный подвал, перешагнул через порог — и увидел перед собой нечто совсем другое.

Ярко освещенное матовым шаром под потолком помещение. Окон нет. Пола нет — то есть он есть, но не на уровне пола комнат всего этажа, а метрами четырьмя ниже; десятка полтора ступеней крутой витой лестницы вели вниз. И стены, и пол — изразцовые и блещут чистотой. На уровне обычного пола всего этажа — узкая, с ажурной решеткой металлическая галерейка вокруг всех четырех стен комнаты. Не знаю, что раньше было в этом помещении, — какая-нибудь несгораемая кладовая банка или страхового общества; в старом справочнике Москвы можно узнать, что было в царские времена в этом здании на Лубянке, 14.

Спустившись вниз по крутой лестнице, я очутился на изразцовом полу помещения, которое и подвалом называть не приходилось, слишком оно было для этого светло и парадно. Внизу, вдоль всех четырех стен, было устроено десятка полтора деревянных стойл, отделенных друг от друга стенками. В каждом стойле — нары, на них тюфяк и набитая сеном подушка. Посередине — небольшой квадратный стол и несколько табуреток. Пять человек сидели вокруг стола и пили чай; я пришел шестым.

Навстречу мне приветливо поднялся пожилой человек невысокого роста с широкой бородой, отрекомендовался «старостой нашего корабля» и предложил принять участие в чаепитии. Я пожал руки остальным путешественникам, представился им и уселся за стол, радушно угощаемый «чем Бог послал». Спросил старосту, где я нахожусь и что это за привилегированное тюремное помещение?

— Действительно, привилегированное, — сказал он, — разве вы о нем ничего не слыхали? Это — Корабль Смерти.

— Какой Корабль Смерти?

— Значит, ничего не слышали. Корабль Смерти — помещение для смертников, приговоренных к расстрелу и ожидающих окончательного решения своей участи.

— А вы?

— И я, и все мы здесь — смертники. А раз вы сюда попали...

Должен признаться: кусок остановился у меня в горле. Староста осторожно стал расспрашивать о моем деле, когда и как меня судили. Я рас-

 

- 154 -

сказал им короткую свою эпопею, включая и недавнюю беседу со следователем Романовским. Староста недоверчиво усмехнулся:

— Две недели тому назад обвинили в контрреволюционном заговоре, а завтра утром на свободу! Этого в Корабле Смерти при мне не бывало. Уводят нас больше ночью. Если скажут «с вещами» — значит, переводят куда-нибудь, если «без вещей» — ну, значит... На днях увели «без вещей» троих; «с вещами» взяли только одного, с неделю тому назад, да и то ночью.

— А сами вы, — спросил я старосту, — давно здесь сидите?

— Второй месяц пошел, — ответил он мне.

В голове у меня все перепуталось. «Даю вам слово, что завтра в десять часов утра будете на свободе» — и Корабль Смерти! Быть может, актер Романовский играл заранее выученную роль, а теперь бархатно посмеивается, воображая себе мое положение и вспоминая, как он меня одурачил? Может быть, «дело» мое вовсе не закончено? А может быть, и совсем закончено? А что, если действительно в десять часов утра или вечера — «без вещей»?.. Кстати, все это нелепость. Суда надо мной никакого не было, но и то сказать — какие там суды в эпоху чекистского террора! А с другой стороны, все это слишком невероятно и нелепо; может быть, следователь Романовский и вправду хотел только предоставить мне с удобством провести «последнюю ночь» в Чеке? Благодарю за такое внимание! Ночь на стуле во вшивом подвале казалась мне теперь недосягаемым идеалом!

Должно быть, все эти мысли ясно читались на моем лице, так как староста мягко сказал:

— А вы бросьте думать обо всем этом и положитесь на судьбу; думами тут делу не поможешь.

Я последовал его совету, постарался «бросить думать» и принялся за прерванное чаепитие. Но не могу сказать, чтобы «бросить думать» мне удалось; о чем бы я ни говорил, в подсознании все время одна и та же мысль: Корабль Смерти! Чтобы заглушить ее, я стал расспрашивать спутников по Кораблю, давно ли они свершают в нем свое плавание и как в него попали. Должен признаться, что смутно помню все их рассказы: слушал вполуха, думая о своем. Но все же кое-что доходило до сознания и осталось в памяти. Вот только фамилии начисто забыл.

Староста — бухгалтер в каком-то большом учреждении — и в царские времена, и в революционные был одинаково далек от какой бы то ни было

 

- 155 -

Политики. Как-то пришел к нему уезжавший на время в Сибирь знакомый и попросил приютить его чемодан с особенно ценными для него вещами, который он боялся оставить в своей холостяцкой комнате. Уехал — и исчез; а вскоре к бухгалтеру нагрянули ночные гости, произвели повальный обыск, забрали чемодан и его самого. Держали на «Лубянке, 2», подвергали строжайшим допросам, обвиняя в принадлежности к широко разветвленной контрреволюционной «колчаковской» организации, эмиссаром которой был его знакомый, а он, бухгалтер, якобы был московским явочным центром этой организации, — не к нему ли попал в засаду и мой хохол-телеграфист? Я спросил — оказалось: к нему! На его постоянные уверения, что он ни сном ни духом не причастен к этому делу, ответили кратко: «Все равно расстреляем», — и отправили ждать решения своей участи в Корабль Смерти.

Молодой солдат, партийный эсер, принимавший участие в восстании какого-то из волжских полков, — в Самаре? в Саратове? После подавления восстания бежал, скрывался, был пойман; если не расстреляли сразу, то лишь оттого, что требовали точного указания — где находятся другие, тоже скрывшиеся и еще не пойманные главари восстания, с которыми он якобы был связан и в бегах. Указать он не мог, — думали, что не хотел, — сказали: «Не миновать тебе расстрела!» — и посадили в Корабль Смерти.

Тот же молодой человек, называвший себя анархистом. После разгрома советской властью анархистов в Москве, в апреле 1918 года, он скрылся в провинцию и организовал там анархистские группы с боевыми заданиями. Чем его идейный анархизм отличался от простого бандитизма, в кратком разговоре я усвоить не мог; во всяком случае, после нескольких удачных «эксов» (экспроприации) группа его была «ликвидирована», и он сравнительно недавно очутился в Корабле Смерти.

Четвертый — матрос, хмурый и неразговорчивый. Его рассказ о себе совсем не помню. Помню только, как он вскользь бросал отрывочные фразы: «Ничего, всех не перестреляют!» или: «Пожди, мы еще себя покажем!» Когда ровно через два года вспыхнуло Кронштадтское восстание, я вспомнил этого матроса с его уверенным «мы». Сидел и в петербургском ДПЗ, и на «Лубянке, 2»; с месяц тому назад ему сказали: «Ну, теперь скоро!» — и отправили в Корабль Смерти.

Наконец, пятый — истовый старик крестьянин, староста какого-то подмосковного села, в котором очень «безобразничал» поставленный из

 

- 156 -

Москвы «комиссар». Мужики долго терпели, безрезультатно жаловались, но однажды «комиссар» был убит выстрелом из ружья в окно. Виновного не нашли, старосту взяли как заложника, сказали: «Найдем виновного — тебя отпустим, а не то — не взыщи!» — и вот теперь сидит он в Корабле Смерти.

А шестой — я. Какими судьбами попал я в Корабль Смерти, что мне предстояло впереди? Действительно ли это моя «последняя ночь» (какая бессмыслица думать об этом!) или это только любезная услуга, черт бы его побрал, следователя Романовского?

Как будто бы в ответ на эти мои мысли староста сказал: «Утро вечера мудренее» — и предложил всем нам ложиться спать

XI

Улегся в указанном мне стойле на соломенном тюфяке, — надеялся наверстать пять бессонных ночей. Насекомых здесь не было (кроме тех, что я принес с собой); тюфяк, по сравнению с жестким стулом, был мягкий; сверху засаленной подушки я положил полотенце — и собирался заснуть. Не тут-то было!

Соседи мои крепко спали. Я изумлялся внешнему спокойствию этих людей, каждый из которых в любую минуту ночи мог ждать вызова «без вещей». Я был уверен, что мне не грозит подобная участь, и то не мог заснуть. А впрочем — кто ее знает, чекистскую юстицию! Могут и расстрелять безданно и беспошлинно, а потом объявят в газетном сообщении: «Подвергнут высшей мере социальной защиты за участие в левом эсеровском контрреволюционном заговоре». Поди опровергай! Через два с половиной года так и расстреляли поэта Гумилева за участие в заговоре монархическом; кратко сообщили об этом в газетах — и верь на слово!

На «капитанской рубке» — так звали галерейку над нашими головами — стал мерно ходить, отбивая шаги и позвякивая ружьем, часовой — все из той же латышской семейки: сперва дед, потом через два часа его сменил младший внук, потом старший, потом их отец, — а я все еще не спал, тщетно уговаривая себя попытаться заснуть. Матовый шар под потолком ярко освещал наш «трюм» — так назывался наш подвал — и тоже мешал приходу сна. И яркий свет, и ночные часовые были для того, как мне объяснили утром, чтобы «смертники» не могли покончить самоубийством... Мне рассказали за чаем, что такой же Корабль Смерти находится

 

- 157 -

на Лубянке, 2, но только там он значительно обширнее и временами густо заселен. Когда не хватает места на том Корабле, присылают на этот.

Латыши-часовые безостановочно ходили или присаживались на стул в углу галерейки; матовый шар неистово светил; навязчивая идея безустанно сверлила мозг. И все-таки я к самому утру забылся сном — и проснулся от шума шагов и голосов: пассажиры трюма уже встали и готовились к чаю. Чекисты-латыши перестали ходить по капитанскому мостику: этим они занимались только ночью. Встал и я, но голова была в тумане.

Пили чай, разговаривали. Вспоминал я мемуары сидевших в парижских тюрьмах в эпоху гильотины: смерть была тогда столь обычным делом, что и самые робкие встречали ее мужественно; крик Дюбарри перед гильотиной: «Encore un moment, monsieur Ie bourreau, encore un momenf»64-был редким исключением среди проявлений мужества и героизма. Как видно, нет революции без гильотины и нет недостатка мужества в сердцах людей.

Пили чай и разговаривали спокойно, тем более что ночь — опасное время — миновала. Староста написал что-то на клочке бумаги и, подавая его мне, сказал:

— Знаете что, ведь и невероятное иной раз случается: а вдруг вас сегодня и взаправду выпустят? Тогда просьба к вам: вот номер телефона моей жены — не позвоните ли вы ей? Скажите только, что здоров и пока жив. Если вам не трудно...

— Труда здесь нет, — ответил я, пряча записку, — а только после наших вчерашних разговоров мало что-то верится, что я сегодня выйду на свободу. Вот и десять часов уже скоро...

— Кириллов день еще не прошел, — улыбнулся староста, показывая этой цитатой из Алексея Толстого, что и он не чужд литературного образования65. И чуть только произнес он эти слова, как наверху отворилась дверь, и латышский мальчишка-чекист с капитанской рубки прокричал в трюм мою фамилию, прибавив:

— Собираться... с вещами!

В регистратуре сидел все тот же вечный армянин, спросил меня: «Харашо спал?», исполнил все анкетные формальности, вручил удостоверение на право выезда из Москвы и— что еще важнее — ордер на право ухода

64 "Еще одну минуту, господин палач, еще минутку! (фр.)

65 В трагедии А.К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» (1864) «Кириллин день, осьмнадцатое марта» — предсказанный волхвами день кончины царя; «Кириллин день еще не миновал!» — слова Бориса Годунова в заключительной сцене 5-го действия. См.: Толстой А.К. Собр. соч. М., 1963. Т. 2. С. 254.

- 158 -

из Чеки. В яркое солнечное утро 26 февраля вышел я на улицу; с большим трудом — и голодовка, и бессонница сказались — доплелся до дома 1 одних знакомых и застал там и В.Н. Отмылся в ванне, отоспался, подкормился, так что на следующий день мог уже простоять часы в очередях за билетами. В последний день февраля вместе с В.Н. покинули мы Москву, на этот раз не в товарно-пассажирском, а оба в скором поезде, и 1 марта были уже дома в Царском Селе.

Двадцатью годами раньше, в марте месяце, получил я первое крещение тюрьмой; два десятилетия прошло, «свершился дней переворот», а тюрьма все-таки не отошла от меня... Хорошо еще, что хоть я-то теперь вышел из нее... И всего-то моих тюремных чердачно-вагонно-подвальных переживаний было только две недели — приблизительно столько же, сколько пришлось провести в тюрьме во время первого крещения. Теперь я испытал второе, был в некотором роде анабаптистом и очень хотел надеяться, что этим наука и ограничится и что я смогу свободно (в кавычках, разумеется) работать, если и не на пользу «социалистической родины», как выражались катушечный спекулянт и следователь Романовский, то, по крайней мере, для русской литературы, буде ей дозволено будет существовать.

Целых пятнадцать лет после этого меня не трогали и позволяли, хоть и на больших тормозах, двигаться в литературе. Но, видя все, что творилось кругом, я никогда не верил в прочность своего дома, построенного на песке: знал, что для ГПУ я — «идеолог народничества» и убежденный противник марксизма, хотя бы противник и с заткнутым ртом. Ждали только случая, искали только повода, только предлога, а когда усиленно ищут, то чаще всего и находят.

Но все это было еще впереди: двадцать лет от первой тюрьмы до второй прошло, пятнадцать лет до третьей тюрьмы осталось. И если первая тюрьма была только веселым предисловием, а вторая — ничуть не веселым введением, то третью и последующие тюрьмы можно охарактеризовать старинной русской поговоркой: «раньше были только цветочки — ягодки будут впереди».

Май, 1944год Конец