§ 6. Ветеринарный институт и знакомство с Ларисой Пименовой

 

Диплом ветеринара; шумная комната в общежитии; борьба на трибуне и в подполье; брак с Ларисой Пименовой

 

В 1925 году Иван Щербаков поступил в Донской ветеринарный институт, в начале 1930 года окончил его, женившись на моей матери Ларисе Пименовой, - вот резюме этого параграфа. Заурядные события. Личность Ивана несколько окрашивала их, но все-таки ничего экстраординарного не было. Примечательнее - в глобальном плане - только намечающийся параллелизм (гомологии) между его студенческими годами и - тридцать лет спустя - моими.

Как он попал в этот институт? Примерно как я на матмех (см. гл. 1, §5): то, что попал именно в ТАКОЙ институт - дело почти случая, а вот то, что не попал в тот институт, куда тянула душа - поступок дальновидного расчета. В самом деле, на рабфаке Щербаков прекрасно учился и пользовался благоволением поминавшегося ранее Федосеева, председателя комиссии, направлявшей выпускников в вузы. Видя одаренность Щербакова, Федосеев предложил ему направление в ФОН - факультет общественных наук. Но Щербаков отказался, а в ответ на изумленное недоумение Федосеева напрямик объяснился:

— Да, конечно, я политикой интересуюсь, и даже очень. Я охотно изучал бы общественные науки, к другим у меня даже и душа не лежит. Но что с меня будет? На сколько меня хватит? Ведь я сразу же попаду в какую-нибудь оппозицию. Буду ли я преподавателем, юристом или еще кем-нибудь, я же буду говорить не то, что велят. Ну, хватит меня на год, другой - а потом выгонят. Так что не надо.

— Ну, а куда же вы хотели?

— Лучше всего на историко-филологический.

— Такого сейчас нет. (Не путевок не было, факультетов не было.)

— Да, я знаю сам. Еще биология меня интересует.

— Ну, ладно, посмотрим.

Когда комиссия написала направление Щербакову в Донской ветеринарный (по этому направлению принимали БЕЗ экзамена, но зато без направления - НЕ принимали), он было возмутился: лекарем-де не буду, меня наука интересует! Но совместные уговоры с двух сторон склонили его принять это направление: Федосеев внушил ему, что ведь в ветеринарии вовсе не обязательно заниматься практическим лечением, можно и научную работу вести, это - часть биологии. Мать же Ивана, Прасковья Андреевна, узнав о ветеринарной перспективе сына, умилилась: как они богато живут! Какие у них выезды! И никогда голодным не будешь! (Свидетельствую: голодные годы 1944-1946 годы в Ростове наша семья прожила исключительно за счет той еды, что отец привозил из своих командировок по области. Одна канистра меду - да это сокровище, какому равных ныне не сыщешь!)

Итак, заполнил он анкету из 24 пунктов. В ней о партийности вопрошали в конце (п. 20 "в каких политических партиях состоял" и п. 21 "партийность в настоящее время"). Щербаков решительно солгал, умолчав о бывшем членстве в РКП(б). Точно так же солгал он по п. 8 "социальное положение родителей", наименовав своего покойного отца "служащим", а не "купцом". Даром, что анкета заверялась печатью, это ведь только вконец запуганные или глупые люди в анкетах пишут правду! Шикарен был п. 9:

 

Где, в каком учреждении, в качестве кого и сколько времени работали родители, или чем занимались:

а) до войны

б) во время войны

в) в период февраль-октябрь 1917 года

г) после октябрьской революции"

Ну, конечно, интересовались, в каком профсоюзе состоял (помните, у Ильфа и Петрова: "Пиво только членам профсоюза" - это не юмор, но оскал жизни). Разумеется, слово "гимназия" в своих ответах Щербаков не употребляет, пользуясь терминами "учился в низшей школе" про дореволюционный период и "школа повышенного типа губполитпроса" позже. И такой вопрос был в тогдашней анкете: "п. 4 "Который раз подает заявление о поступлении в ВУЗ?" О национальности спрашивали п. 3, но мне кажется, что тогда ответ роли не играл.

Приняли его, пошел он зубрить и сдавать зачеты, например, по "анатомическим препаратам":

"кости туловища, кости головы, кости конечностей грудной, кости конечности тазовой (так в тексте!), связки туловища, связки головы, связки конечности грудной, связки конечности тазовой, мышцы туловища, мышцы головы, мышцы конечности грудной, мышцы конечности тазовой, пищеварительный аппарат, дыхательный аппарат, мужской половой аппарат, женский половой аппарат, сердце, кровеносные сосуды, кровеносные сосуды туловища, кровеносные сосуды головы, кровеносные сосуды конечности грудной, кровеносные сосуды конечности тазовой, лимфатическая система, лимфатические сосуды и железы, центральная нервная система, головной и спинной мозг, периферическая система нервов, нервы головы, нервы конечности грудной, нервы конечности тазовой, симпатическая нервная система, глаз, ухо"

- все это он сдал с ноября 1925 по декабрь 1927 года, и каждая формулировка, скрепленная подписью преподавателя - одного и того же, что вызывает у меня скептическую ухмылку насчет подлинности этого документа. Был у него студенческий билет №306, или №316, с фотокарточкой, пометками в специальных типографски разлинованных графах о сроках и причинах отпуска с отметкой о возвращении (вписан один отпуск зимой 1928/1929), с такими же графами о поездке на практику (незаполнены, но он несколько раз ездил), о внесении платы за учение и о получении стипендии (обе не заполнены, а я позабыл спросить у него, платил ли), с графами о получении книг в библиотеке: три штампа о выдаче книг и один (не последний) о возвращении. Билет почему-то выдан поздно, когда он учился уже на IV курсе. Может быть, до тех пор их еще не ввели, а были они отменены, как царское наследие? Как, например, упразднили студенческую форму? А, может, просто новый ректор наводил порядок? Наконец, 24 февраля 1930 года получил он Свидетельство (слово "диплом" - это уже другая эпоха¹⁸⁸ № 471 по исх. реестру и № 1798 по книге дипломов:

 

"Выдано настоящее свидетельство гражд. ЩЕРБАКОВУ ИВАНУ ГАВРИЛОВИЧУ (все типографски) родившемуся в 1902 г., 25-го мая, в ст-це Филоновской, Сталинградского окр., в том, что поступив в 1925 ("25" вписано чернилами) г. в ДОНСКОЙ ВЕТЕРИНАРНЫЙ ИНСТИТУТ, он окончил в нем курс по пятилетнему плану¹⁸⁹ в 1930 г. За время пребывания в Донском Ветеринарном Институте им были прослушаны и сданы нижеследующие теоретические курсы и выполнены практические занятия по следующим дисциплинам, а именно:

I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ КУРСЫ - по предметам общественного минимума -политической экономии: права Государства и Советской конституции, научного социализма и пролетарской революции, Проф. движению, истории ВКПб, Ленинизму и Экономполитике.

II. Теоретические курсы и практические занятия: (следует перечень 43 конкретных дисциплин вроде "коллоидной химии", "судебной ветеринарии", "мясоведению с боюнским, холодильным и бэконным делом", "копытных болезней") и, кроме того, выполнена производственная практика

... подвергался испытаниям (никаких оценок в дипломе не проставлялось) ... защитил отчет ... присваивается квалификация ВЕТЕРИНАРНОГО ВРАЧА, что и удостоверяется подписями и приложением печати...

Ректор Синицын

Проректор Балашов

Новочеркасск."

 

А на обороте текст, свидетельствующий, что тогда еще не отмерла юридическая культура:

"Означенный в сем свидетельстве гражд. как получавший стипендию с 1925 по 1929 г. декабрь надлежит действию постановления СНК РСФСР от 24/III-26 г. о порядке возмещения расходов, понесенных Государством на содержание стипендиатов учебных заведений. По выполнении означенным гражд. всех обязательств по указанному декрету, на свидетельстве его должна быть сделана надлежащим учреждением соответствующая надпись."

Подписи, печать.

"Соответствующей надписи" не имеется. А со стипендиями дело обстояло так. Каждый студент получал стипендию от государства - 70 рублей в месяц. Для ориентировки можно привести такие цифры: начинающий врач получал зарплату 96 руб., потом ему добавляли до 116 руб. Моя бабушка Валентина Васильевна Пименова в эти годы учительницей зарабатывала 68 руб. 49 коп. в месяц. Костюм парадный, лучший из лучших в Ростове - Новочеркасске стоил 92-100 руб., а грубый, "рабочий", из толстой шерсти - 18 руб. Но со стипендиями было не все. Некоторые предприятия заключали "контрактацию" на определенных студентов, выплачивали им стипендию 100 руб. с обязательством потоv

 

отработать три года именно на этом предприятии. И возникала неразбериха, при которой студент мог иметь зараз ОБЕ стипендии: общегосударственную плюс контрактацию. Правда, последняя производилась не на первом курсе, а где-то ближе к Ш-1\/ курсам. Иван Щербаков был в числе сосавших двух маток, и ему мало улыбалась перспектива ехать после 170 рублей на 96. Мечталось о работе в чем-нибудь вроде Ветеринарно-Эпизоотического Общества (ВЗО), основанном их проректором Балашовым в Москве. Этот однорукий пьяница-ростовчанин оказался незаурядным организатором, создал всесоюзное общество, в котором платили по 300 руб.¹⁹⁰, плюс кожаное обмундирование, плюс КОМАНДИРОВОЧНЫЕ... Щербаков был законтрактован Майкопским окружным зоотехническим отделом (управлением), в документах фигурирует сокращение "райЗО" или "райЗУ". В его состав входил не только нынешний Майкопский район, но и нынешняя Карачаево-Черкесская АССР. Сам Майкопский район входил в состав Северо-Кавказского края, включавшего нынешние Краснодарский, Ставропольский края и все автономные республики Северного Кавказа. Столицей его был Ворошиловск, и до и после называвшийся Ставрополь.

Из своих преподавателей-профессоров Щербаков почти никого не упомнил, разве только тех, кто так или иначе выделялся политически. Вот, сначала ректором был Арнольдов, профессор из Варшавы. Он был социал-демократом, меньшевиком и, видимо, крупной фигурой в движении, потому что когда Каменев, еще в бытность кандидатом в Политбюро и председателем СТО, проезжал через Новочеркасск, то не преминул встретиться с этим самым Арнольдовым. Еще одного меньшевика, профессора физиологии, ученика Павлова - Тихомирова помнит мой отец. Да Евтихиева, терапевта, непревзойденного мастера диагноза и анархиста. В связи с приездом Каменева очень запомнился ему один студент, парой курсов его старше, некто Александрович. Тот был кипучим комсомольцем и при отбытии Каменева из института на вокзал все суетился:

— Надо проводить!

— Да как ты проводишь? Он же на машине!

— Все равно надо! - настаивал Александрович и, когда автомобиль Каменева отъехал, побежал за ним. Оно от Ветеринарного института до вокзала не так уж далеко, а улочки не широкие и не прямые, скорость не разовьешь, но все же долго потешались, как Александрович почтительнов припрыжку не отстает от правительственной машины... С этим Александровичем связан в воспоминаниях Щербакова еще один эпизод, который можно комментировать на разных уровнях и в разных аспектах до бесконечности, я просто его перескажу.

Дело было еще на I курсе Щербакова, когда он жил в громадном и многошумном общежитии, в жутких размеров комнате со многими койками. Когда на него навалилось учебы невпроворот, не справляется заучивать. И вот выдался день или вечер, когда все куда-то ушли, и он один. Устроился на койке зубрить анатомию - это же не стихотворение учить, не лезет, хоть убей! И темновато. Лампочка на длинном шнуре без абажура - свисает далековато, над столом, где никого сейчас нет. Щербаков подтягивает шнур к себе: зубрит. Приходит Александрович, третьекурсник. Ложится на свою койку, берет какую-то беллетристику, начинает читать. Ему темновато,

 

он, ни слова ни говоря, подходит к койке Щербакова, переносит шнур к себе, закрепляет, ложится и читает. Щербаков поначалу подумал было, что Александровичу надо что-то поискать, временно взял шнур-лампочку посветить, поэтому молчал. Но, увидев, что тот лег и читает, взорвался:

— Отдай!

— Мне надо!

— Мне же нужно учить, а ты ЧТО читаешь?!

— Не твое дело!

Слово за слово, Иван вспыльчив, хватается за ножку табурета и замахивается на Александровича. И тут - незаметно за шумом вошел жилец той же комнаты Попов, из казаков, но сам хромой, бодро подначивает: "Бей их, Ванька, жидов!" У Ивана руки опускаются, удара не последовало. Он отходит, внутренне отплевываясь: вот ведь, чуть не влип. Против них если слово не так скажешь, сажают как за контрреволюционную агитацию, а я чуть не убил его. Что бы было?

Пожалуй, изменю свое решение не комментировать, намечу основные линии этических коллизий. Первое. Иван совершил антиобщественный поступок, изменив местонахождения предмета общественного пользования - лампочки - в свою личную пользу. Второе. Александрович, заметив это нарушение, продемонстрировал Щербакову "методом естественных последствий", что "нужно поступать так, чтобы правило, по которому ты поступаешь, могло стать всеобщим законом". Третье. Александрович не умел или не счел нужным словесно объяснять Щербакову оснований своих поступков, а для Щербакова словесная формулировка подчас важнее поступка. Четвертое. Александрович стоял на позициях "категорического релятивизма": не важно, для какой цели я использую то общественное благо, на которое я имею равное с другим право. Хочу - учусь при свете лампочки, хочу - при том же свете "Графа Монте-Кристо" читаю, хочу волосок лампочки рассматриваю. Щербаков же стоял на позициях догматического рационализма: мы здесь все, дабы учиться, поэтому чтение учебника приоритетно выше чтения авантюрного романа, поэтому субъект, читающий учебник, имеет право на ущемление абстрактных прав личности, учебника не читающего. Пятое. Совсем не будучи антисемитом, Щербаков тем не менее не мог не видеть, что евреи в двадцатые годы фактически обладали огромными преимуществами перед русскими и, возможно, другими национальностями. Шестое. Как бы ни был взъярен Щербаков, в нем присутствовали внутренние тормоза, и одним из надежнейших была мысль об ОГПУ. Седьмое. У этих молодых людей, каждый из которых активно относился к политике и имел "точное представление" о том, как надо переделать весь мир, и каким должен быть мир, общество и человек, не было умения договориться друг с другом и хотя бы объяснить внятно свои позиции.

Иван не только учился. Не мог он оторваться от общественной деятельности так вот просто, вдруг. Жил он в общежитии, поначалу огромном, на несколько институтов, но позже им на четверых - Иван Щербаков, Тихон Орлов, Федор Ирков и Ванновский - выпала отдельная комната. Она сделалась чем-то вроде центра притяжения, была битком набита зашедшими поспорить, в коридоре подле нее толпились порой студенты. Определенный интерес представлял Орлов, приехавший с Кубани, который красочно заливал про свои похождения в Краснодаре с бабами. Рассказы были вполне "охотничьи-рыбацкие", завирался рассказчик на глазах слушателей: начав повествование о том, какие ответственные должности занимал он в Краснодаре и каким авторитетным был он там человеком, входил в раж и так припоминал реалии, что вдруг

 

проговаривался, что золотарем он был... Или, смакуя, как он добивался любви одной графини, с упоением сообщал, что она была невинная девушка, а потом, в сладострастных восторгах о ночи с ней, восклицал: "Хороша была солдатка!" Но слушатели добродушно прощали ему несуразицы, в общем-то он затыкался, когда мешал заниматься.

О любви разговаривали не только в плане таких вот смачных сценок или приглашений: в том-то институте парни и девушки сходятся "стенка на стенку" - раздеваются у противоположных стен коридора догола и сходятся. Пойдем, а?! Это хоть и было, но котировалось низко. Сколько помнит Иван, у него в институте и любовниц не было. Гораздо более речей звучало о Возвышенной Любви и о том, существует ли Любовь вообще. Но еще больше споров было - существует ли Бог? Находилось немало убежденных сторонников Божия¹⁹¹, большинство шло за передовой комсомольско-научной мыслью, отрицая "предрассудок". Сам Иван в бога не веровал, но абстрактно теоретически допускал эту возможность и поддерживал такие споры, "заводя" оппонентов трудно опровергаемыми аргументами. Похоже, что главные его доводы были почерпнуты их "Исповеди" Толстого. Но еще больше споров было о социализме и о политике. Ведь это были 1925-1929 годы, когда НЭП еще ставил под сомнение будущие социалистические перспективы, когда Радек острил насчет "теории построения социализма в одном отдельно взятом городе Глупове", когда гремели разные оппозиции и свергались то левые, то правые вожди. Щербаков примиряя Толстого с социализмом, выдвигал, скажем, формулировку: "Социализм, конечно, не наука, а справедливое и тоже нравственное дело", - и на него накидывались и комсомольцы, и противники социализма.

Не прочь был Щербаков и похулиганить вызывающе. Он боготворил ¹⁹²Маяковского и, курсе на третьем, на общеинститутском вечере вызвался читать "Сергею Есенину". Дойдя до строк: "Оглушить бы их трехпалым свистом в бабушку и в бога душу мать!" - он в эту "мать" вложил столько запалу, что декан тут же удалился, а потом прислал в "Исполбюро" официальную просьбу профессоров: "Когда будете планировать читать на вечере Маяковского, предупреждайте заранее, дабы мы могли себя избавить от слушания матерщины". Любил Щербаков и вызывающе поучить начальство. Например, собрали парторганы общее собрание, дабы откликнуться и заклеймить "вредителей", осужденных по Шахтинскому делу. Известно, как в литературе изображают атмосферу таких собраний: страх и нагнетание требований негодяев, а если кто поперек пойдет - того самого арестуют. Ничего подобного не помнит в 1928 году Щербаков. А он смял и свернул обсуждение и осуждение - очень просто. Дело происходило 18 марта, и вот Щербаков напомнил, что сегодня - день Парижской Коммуны, которая озарила путь к коммунизму. "А вы в такой день о какой-то мелочи говорите! Чепуха все эти вредители, процессы! Предлагаю почтить вставанием память коммунаров!!!" И зал встал, почтил, и собрание, как бы исполнивши свой долг, разошлось.

Но вот уже не выходка, а серьезное противостояние Щербакова институтским властям, причем Щербаков и его группа возглавляли массовое движение, - некий прообраз моих действий в 1951 (дело Шанина)

 

и 1952 году (дело Отрадных). В ту пору существовал номинально выборный орган самоуправления студенчества - Исполбюро. В 1927 году, когда пришла пора перевыбирать его, партбюро "назначило кандидатами" нужных ему лиц, даже не изобразив видимости согласования с массой студенчества. Ну, сейчас-то к такому привыкли, даже удивились бы предложению "выбирать, кого хотите" без подсказки-указки сверху. Тогда же эти приемы были в новинку, и ряд студентов вознегодовал. Разумеется, среди возмутившихся был Щербаков, его друзья Ванновский (позже он был профессором то ли в Новосибирске, то ли в Махачкале, умер в середине шестидесятых годов) и Андрей Кузьмичев. Они развернули предвыборную кампанию, добиваясь, чтобы вместо "никому не известных" ставленников партбюро избрать "настоящих представителей студенчества", а также за то, чтобы составить "правильный" текст Наказа, который при выборах формулировался как цель и рамки деятельности Исполбюро. Довольно заметная часть студенчества их поддерживала, пусть и не столь вызывающе, как они сами, и создавалась угроза, что сторонники Щербакова - Кузьмичева победят. Мне-то всегда кажется, что в таких случаях надо крикунов и активных противников включать в состав избираемых органов власти: они либо кажутся крайне полезными работниками, либо ни с чем требующим внимания и усердия не справятся, вчистую себя скомпрометировав. Но начальство пошло по иному, исконно русскому пути "сохранения своего престижа". Партбюро стало "одергивать смутьянов". Секретарь уговаривал Щербакова:

— Ну, что ты воюешь против Исполбюро, которое еще не избрали, которое еще неизвестно, как будет действовать? Ты же еще не знаешь, может быть, там замечательные парни!

— Вот именно, не знаю этих людей не только один я, но и подавляющее большинство студентов. Так чего же мы их будем выбирать?

— Зато партбюро их знает.

— Но партбюро предлагает НАМ их выбирать!

— Не понимаю я тебя. Зачем ты противопоставляешь себя и партбюро? Ведь ты же наш, сам бывший чекист.

— Я персонально не знаю этих людей. Вот если бы предложили выбирать тебя, кого угодно, самых закоренелых знакомых мне партийцев, я бы враз проголосовал за! А так - никакой демократии: голосуйте списком, за кого - не знаю. Это противоречит основным революционным завоеваниям и является недоверием к студенчеству. Получается, будто партбюро уверено, что сама по себе масса обязательно выберет беспартийных или даже антисоветских лиц. Не случится такого никогда! Я против такого метода работы воюю!

Ну, речи такого рода можно представить. Но события развивались нетривиально. Хотя открыто выступить против партбюро решились немногие, и против официального списка голосовало всего несколько десятков человек, зато свободомыслящие взяли реванш при выборах состава комиссии по выработке Наказа. В нее попали все три вождя недовольных: Ванновский, Кузьмичев и Щербаков. Из партийных деятелей - Федор Ирков, тоже жилец самой активной комнаты общежития, извечный оппонент Щербакова. Был он убежденным ортодоксом, ярым, правоверным и не без умения говорить. Пятый член комиссии был совершенно бесцветен, ни слова не сказал, старался равняться на представителя начальства Иркова, но ведь трое против двух - чье большинство?

Отодвинув в сторону Иркова, Щербаков и Кузьмичев сочинили такой проект Наказа, что он заставил бы даже то, чуждое им ядро Исполбюро по-настоящему считаться с интересами студентов, не позволил бы им шагу

 

ступить, не спросясь мнения и желания студентов, - словом, была изготовлена настоящая Конституция. Так ее прозвали все, ознакомившиеся с ней. Предстояло теперь утвердить ее на общем собрании. Началось собрание, и тут к Щербакову подходит-подсаживается знакомый комсомолец Панков, которого Щербаков уважал за объективность, хотя и презирал на ненапористость, и доверительно сообщает, что накануне состоялось партийно-комсомольское собрание, на котором стоял вопрос об "анархистско-махновской выходке" группы Кузьмичева - Щербакова. Иван было вскипел: "Причем здесь анархизм?!" - но Панков унял: "Слушай дальше, потом спорить будешь". Оказалось, что группа Кузьмичева виновна-де не только в анархистском, но и в демократическом¹⁹³ уклоне. И вот, пока ораторы клеили эти ПОЛИТИЧЕСКИЕ ярлыки, вдруг голос поднимает ректор Синицын, недавно назначенный взамен Арнольдова, и четко по-деловому формулирует: "Я эту бражку прекрасно знаю. Знаю все их "хорошие" характеристики. Еще одно их выступление - и я их всех повыгоняю за пьянку или еще за какое ихнее хулиганство!"

А Иван и его друзья были не дураки выпить. Конечно, пило больше половины студентов, но Иван, Андрей с товарищами пили ЛИХО. Скажем, сдали большой экзамен (учиться было трудно, спрашивали профессоры всерьез, без скидок. Так что удача - сдали! - была праздником), выпили в общежитии и в открытую, не таясь, как другие. Выпив, шли в театр, конечно, без билетов. Не от отсутствия денег, но от сознания собственной важности: и экзамен сдали, и выпить - выпили, и вообще добры молодцы. Ну, зовут милицию. Они заводятся драться с милицией. Ивана задерживают, ведут в милицию. Друзья его выковыривают булыжники из мостовой (Новочеркасск мощен хорошей брусчаткой), ибо "булыжник - орудие пролетариата", а они, конечно, отождествляют себя с пролетариатом, а "городовой", еще помнится, - дореволюционная бранная кличка... Словом, скандал на весь институт¹⁹⁴.

И вот, услышав рассказ Панкова, Щербаков сразу постиг, что это не запугивание, не провокация, а искреннее дружеское предостережение, информация из стана врага. Тут же Кузьмичев. Переглянулись - решили: "Надо смириться". А Ванновский уже на трибуне, зачитывает проект их наказа. Они ему знаки подают, дескать, бросай. Он не понимает, собственно, просто не видит, ибо читает, не подымая головы. Тогда Иван посылает ему записку: "Сворачивай, уходи с трибуны!" Прочел Ванновский, на полуслове оборвал, сошел.

Потом Кузьмичев говорит Щербакову: "Бесполезны эти выступления. Существуют более надежные способы борьбы", - и рассказывает Ивану, что в городе Новочеркасске действует подпольная организация. Она небольшая, не свыше тридцати человек в ней. Но ищут дела. Прежде находились под его, Кузьмичева, влиянием, слушались его, но в последнее время он чувствует, что им недовольны. "Ты бы им больше подошел, ты для

 

них готовый идеолог", - уговаривает Андрей. Ну, Иван польщен. Ведь хоть Иван моложе курсом, но гораздо более подвижный, весь город ему знаком. А вот без него - не обойдется! "Они же просто против советской власти, против всякой революции", - думается ему, слушая высказывания членов организации. И недовольство с их стороны Кузьмичевым шло именно от этого: тот искал более правильных путей функционирования советской власти, чтобы все шло по справедливости, а они власть в гробу в белых тапочках видели¹⁹⁵... Так что Иван не стал раскрывать перед ними своих анархистских - т.е. коммунистических, но ультрареволюционных - взглядов. Произнес речь примерно такого содержания: власть-де называет себя рабочей, революция вершилась во имя рабочих, а что она дала рабочим? Ничего! Только хуже стало положение. Хотя у него сохранилось впечатление, будто слушатели были им довольны, но больше собраний таких не происходило, хотя несколько полуконспиративных встреч на углу, вдвоем-втроем, и припоминались ему. Так это и заглохло.

Для моей жизни самую важную роль сыграл в эти годы Андрей Кузьмичев тем, что был знаком с Женей Пименовой, со всем их семейством, много рассказывал о нем Ивану Щербакову, так что когда летом 1927 года Иван, пребывая в Ростовской доме отдыха по профсоюзной путевке две недели, повстречал Ларису Пименову, она уже была ему давно заочно знакома. Он завязал с нею знакомство, впрочем, выдавая себя за студента-медика, а не ветеринара (они были в доме отдыха вдвоем с Орловым, а тот не мог не приукрасить свое существование каким-нибудь враньем). Ей было 22 года, с ней были двое ее подруг, немного постарше, одна даже с ребенком. Сначала встречались только в компаниях, потом стали бродить наедине, читая друг другу стихи. Потом в Новочеркасске он стал бывать в доме Пименовых на Рабочей улице. Ухаживание длилось два года, и за этот срок они ни разу не поцеловались. Даже когда ночами он показывал ей Большую Медведицу, направляя своей рукой ее руку, никаких нескромностей он себе не позволял. И лишь когда 15 августа 1929 года Лариса приехала в Уч-Кулан, где с 10 апреля по 13 сентября Иван проходил производственную практику, они сочли себя мужем и женой, хотя никакого обряда - ни церковного, ни гражданского, ни просто со знакомыми - они тогда не справляли. А за сим последовало то, что почему-то надо называть "семейной жизнью", хотя, на мой взгляд, именно семьи-то у меня никогда и не было. Но об этом чередом, а мы займемся методическим выяснением, кто и что такое Лариса Пименова.